Зинаида Серебрякова не очень интересовала меня, но все же и не пойти на нее я не смог, оказавшись в будний день в двух шагах от Лаврушинского и не увидев привычной очереди. «А что, выставка Серебряковой все еще идет?» — спросил я у входа, и то ли охранник, то ли билетер чуть ли не силой втянул меня в прохладное фойе музея.
«Радиогид брать не буду, пробегусь быстренько по залам и обратно на работу», — решил я. Мир неспешной провинциальной русской жизни окружил меня в первом же зале. Шальная русская девушка с французскими корнями из рода Бенуа-Лансере и с гребнем в руке задорно улыбалась мне через зеркало, а ее sosie в белой ночной рубашке заманчиво и чуть испуганно посмотрела на меня в свете свечи и поманила в глубину темной комнаты. Ну, не меня, наверно, все же, а своего светловолосого мужа-железнодорожника, в этом его фирменном кителе и фуражке, которые как-то не очень вписываются в художественный и архитектурный интерьер этой семьи. «Never merry a railroad man» – не очень кстати прозвучало у меня в голове. Я хотел хотя бы перевести эту фразу на французский, но не смог. Французский я буду учить уже в следующей жизни.
Тем временем я «вышел» на просторы Нескучного — поместья Лансере на границе Курской и Воронежской губернии и затерялся в них: в своей обычной жизни я привык к Нескучному совсем других масштабов. Добравшись до усадьбы уже ближе к ночи, я узнал, что случилась революция и что надо пробираться в город: в деревне стало очень и очень неспокойно.
Крестьяне, чуть ли не лубочные и не сказочные персонажи в изображении Зинаиды, которых она без устали рисовала и темперой, и маслом, которых она по сути кистью своей увековечила, взбунтовались и проявили свой крутой и дикий норов – да, раз лет в двести-триста такое с русскими крестьянами случается. Ничего тут не поделаешь! И тут уж святым делать нечего, их, святых, в этот момент лучше действительно вынести куда подальше.
Но еще за несколько лет до этого Зинаида едет в Италию, воочию видит творения великих художников Возрождения и возвращается оттуда по сути другим человеком и другим художником – художником эпохи Возрождения. И русский мир выходит из своей замкнутости и этой узкой своей широты и разворачивается напротив — во всей своей универсальности и божественной шири. Сначала заурядная купальщица с чертами самой художницы вырастает до масштаба божественных персонажей Микеланджело в Сикстинской капелле – тот же умопомрачительный ракурс и разворот тела и та же пророческая прозорливость во взоре; тот же небесный ветер, развевающий косы, и та же смелость бирюзового цвета, которого в чистом виде и нет вовсе в природе среднерусской полосы. Вообще какие-то новые краски и оттенки появились после Италии на полотнах Серебряковой. А также ракурсы, формы, линии… Все становится смело, округло и размашисто, все закругляется, завихряется и уносится ввысь, занимая собою все видимое пространство.
Такова картина Серебряковой, которая в моем понимании становится апофеозом ее творчества. Во всяком случае после нее все остальное стало для меня чересчур плоско и посредственно. И даже живописные морские пейзажи Франции и экзотические зарисовки, привезенные художницей из Марокко, не впечатлили меня. И только в единственной – и даже нераскрашенной толком – зарисовке, простейшей по своему замыслу и сюжету, проскользнул тот дух, что по-настоящему взыграл и разгулялся в столь впечатлившем меня полотне.
Что же это за полотно? Я не буду больше интриговать читателя и назову его. Уже само название это многозначно и интригующе при всей первоначально мнимой простоте звучания и смысла. «Беление холста». Казалось бы, что может быть проще и зауряднее этой процедуры? Четыре крестьянки в развевающихся от ветра и самой динамики их движений рубахах и сарафанах занимают собой почти все пространство довольно большой по размеру картины. Чрезмерно, можно сказать, большой с учетом, казалось бы, будничности и простоты дела, которым заняты эти женщины. При этом и самого холста, и даже лиц крестьянок почти не видно. Да и крестьянки ли это? – возникает сомнение. Скорее похожи они на ангелов и архангелов, сошедших с картин итальянских мастеров. Зашедшихся в каком-то немыслимом хороводе, который затягивает в себя все пространство земли и неба. Готового затянуть в себя и зал, и другие картины, и самого зрителя. И унести все это в какие-то иные и запредельные дали.
Простая жанровая сценка из сельской жизни вырастает до события вселенского масштаба, а в итоге перерастает и его. Сколько всего сошлось в этой картине? Сколько всего из прежней, настоящей, а, может, и будущей жизни художницы, ее творческих поисков и исканий и чисто житейских мыслей и переживаний должно было сойтись, чтобы картина приобрела всеобщее и универсальное звучание, а значение и смысл ее вырасти до всеобщего и мирового масштаба!
Картина по-настоящему завораживает, от нее трудно отойти и практически невозможно отвернуться. Поэтому отходишь от нее, пятясь спиной вперед, в то время как взгляд твой по-прежнему и неотступно следит за хороводом бело-красных завихрений, буквально вздыбливающих пространство и время.
Но и уйдя из поля твоего зрения, картина не оставляет тебя, а продолжат жить в твоей памяти и будоражить твое воображение. А разум бессильно бьется в попытке разгадать эту нежданно-негаданно свалившуюся на тебя загадку. Бытия…
И здесь начинает работать магия названия картины, которое поначалу ты воспринял так же по бытовому просто и плоско. Обыденно, хоть это и не из твоего уже мира. А мира твоего прошлого. Уже мы понимаем слово «холст» в его довольно узком смысле, а дети и внуки наши могут его вообще не знать. Не говоря уже о том, что холст следовало белить…
«Беление холста»… беление… холста… беление… С каждым раз за разом произносимым словом, одним и другим, и самим этим словосочетанием и само это слово, одно и другое, и само словосочетание это получают какое-то новое звучание и наполняются каким-то новым, все более и более глубоким содержанием. На месте «холста» проступает слово «Христа», а на месте «беление» — все те многочисленные беды и страдания, что выпали на долю Спасителя. «Пленение», «унижение», «избиение», «глумление», «распятие» и, наконец – «снятие с креста», «омовение», «оплакивание», «пеленание» и «погребение»а. До воскрешения и триумфа еще очень далеко…
И опять-таки, в одной картине, в одном и притом таком незамысловатом сюжете, в образе простых крестьянок, в предельно бытовой и заурядной для тех времен жанровой сцене… и вдруг – такие глубинные смыслы и такие универсальные прозрения. Не иначе как над художницей в момент написания картины сошлись все звезды и превратились в одну – ту, что сродни Рождественской. Поменьше, поменьше, конечно, но сродни…

Понятно, что ни на какую работу я уже в этот день не пошел. А сел в ближайшем скверике, достал еженедельник и по свежим еще впечатлениям набросал эти строки.
Интересно, а прозрел ли кто еще, кроме меня, в этой картине Серебряковой пространства, уходящие в заоблачные выси – небо в этот день впервые за последнее время расчистилось от туч и облаков – в безоблачные выси?..