Густаф спустился, когда Ира допивала вторую чашку кофе. Она воровски радовалась, что удалось, хоть и в спешке, закончить завтрак без общения с мужем, но и досадовала, что время, которое предназначалось успокоительной болтовне с Таней, удовольствию от аромата кофе, сваренного по старинке, в джезве, и неизменному телевизору, — то есть всему, что отвлекало её от жизни, помогало забыться и стать собой, — это время было безнадежно испорчено раздражающим ожиданием мужа.
— Густаф, может, и тебе каши сварить?
— Нет, Танечка, кофе с твоим сырником -это верх моих мечтаний, спасибо.
Его русский, его рубашка, его доброжелательный тон — все было безукоризненно, все могло расположить к нему немедленно, в первые минуты общения. Иру же захлёстывало растущее озлобление. И это было необъяснимо: все, что так ценила она в других, в нем выводило ее из себя. Ей чудилось, что это маска, роль, что все это злонамеренно и продумано нарочно, чтобы унизить ее, что доброжелательность — показная, что понимание в его глазах — напускное, и за этим непременно таится ненависть. И она лелеяла эту уверенность как единственное оправдание себе.
— Ира, — почти робко обратился он к жене,- звонили из интерната, просили Эрика в эту пятницу забрать пораньше.
Он долго старательно размешивал свой кофе, но ему все же пришлось поднять на неё глаза. И натолкнувшись на её взгляд, ссутулился, поник и, как говорила Таня, скукожился, как осенний лист после морозной ночи.
Их сын, десяти лет, учился и жил в прекрасной школе-интернате и приезжал домой на выходные.
— Там у них какой-то ремонт запланирован…
А я не смогу, — с усилием продолжал Густаф, пытаясь пробить лёд молчания. — Мне придётся уехать по делам.., — и, помедлив, добавил, зная, что это разрядит атмосферу,- в четверг и вернусь в субботу.
Действительно, Ира оживилась, оттаяла:
— Да, конечно. Я распоряжусь, чтобы Глеб его забрал.
Эрик… Третий сын Иры и третий ребёнок у Густафа, правда, родившийся месяцем позже его внука… Мальчик появился на свет у родителей , чьё чувство новизны давно притупилось. Восторгов и умиления не было… Хотя свою беременность Ирина восприняла как знак, как пропуск в другую жизнь, как неожиданное предложение главной роли… Но подлинность пропуска пришлось доказывать унизительными тестами, а прежде чем примерять на себя новую роль, надо было подписать не менее унизительный брачный контракт, и как-то закончить тот фарс, в который, как ей тогда казалось, превратилась их с Игорем жизнь.
И Густаф с рождением Эрика оказался в не менее сложной ситуации: с женой его связывали если и не любовь, то очень доверительные, близкие отношения, общий бизнес, а главное, казалось бесконечно нелепым объяснять беременной дочери, что у неё скоро родится брат.
В общем, Ирино вступление на подмостки жизни Густафа не было триумфальным.
Но главный сюрприз ироничная Дама по имени Жизнь приберегла, как водится, на сладкое.
Недели за две до предполагаемых родов, помнится, в начале августа, лёжа в отдельной палате в ожидании тестов в одной из лучших клиник Хельсинки, она от нечего делать включила телевизор. В финских новостях было что-то об очередной чехарде в российской власти , она, не вникая, да и не слишком понимая, отстранённо следила за мельканием лиц и имён, как вдруг одно имя, которое часто слышала она от Игоря ещё в Ленинграде, заставило её напряжённо прислушаться. Неееет, не о политике в России рассказывала журналистка в новостях, это был приговор Ирине: сама Жизнь насмешливо уведомляла её , как одной изящной рокировкой, обесценила она все Ирочкины унижения, а все её титанические планы превратила в бессмысленную мышиную возню. В этот момент Ирина физически почувствовала, что в её существовании произошёл чудовищной силы тектонический разлом, когда таинственные,невидимые и неосознаваемые силы, вырвавшись из глубин, рушат старые вершины, возводя новые.
И мучительная боль потрясённого сознания слилась с болью первой схватки.

Врачи, обескураженные приключившимися родами, едва успели домчать Ирину до родильного отделения, посмеиваясь над совершенной непредсказуемостью «этих русских».
Когда ребёнка положили ей на грудь, и он сначала кряхтел и попискивал, потом пригрелся и затих, она боялась пошевелиться, ей надо было сосредоточиться и подумать. Ира отчетливо осознавала, что рождение сына оказалось не пропуском в лучшую жизнь, а захлопнувшейся дверцей мышеловки, и теперь боялась, что не найдёт в себе достаточных сил для любви. Но едва она подумала об этом, острая, безграничная жалость захлестнула её, она, осторожно подняв руку, аккуратно положила её на голову своего сына. И интуитивно поняла, что в теперешнем хаосе её жизни, не столько она ему, сколько он будет ей опорой.

— Ира, так ты не забудешь? — уточнил Густаф, видя, что жена как-то погрузилась в собственные мысли.
— О чем? — откуда-то издалека ответила ему Ирина, устремив на него непонимающий взгляд и словно удивляясь его присутствию. — А! Ты о пятнице! Нет, нет. Я сама с Глебом за ним съезжу, — заверила она мужа, удивляясь тому, что ещё минуту назад ехать сама в интернат не собиралась.
— Ну, тогда еще раз спасибо за завтрак, Танечка! Пойду пройдусь, а потом поработать надо будет. — Густаф хоть и был несказанно рад, что обошлось без грозы, без безобразных истерик, неизменных при любых его просьбах, но и задумчивость жены, так ей не свойственная, беспокоила его.
Ира машинально проследила взглядом за выходящим из столовой мужем, удивляясь, как по мере удаления от неё, распрямляется его сутулая спина, а поникшая голова обретает прежнюю крепкую посадку благополучного человека, весьма уверенного в себе.

Вот и Игорь тоже… С гордо посаженной головой теперь… Впрочем и был всегда, до Финляндии. Да и она не всегда считала его неудачником… Ну да, посмеивалась над тем, что из всех богемных выбрала спортсмена. Но он был из хорошей семьи, с ним было так покойно, не надо было напрягаться со стихами и умными мыслями, а главное — он умел рассмешить; даже когда он подшучивал над ней , она не обижалась, смеялась вместе с ним, радуясь, что можно быть собой. Они в один год закончили учебу: он — Институт физкультуры Лесгафта, она -свой экономический техникум. Он и до окончания учебы работал: была у него спортивная секция, частные тренировки. А после университета ему сразу предложили хорошо оплачиваемую тренерскую работу в МВД, да и она устроилась неплохо, в аудиторскую контору.
В первую их зарплату Игорь раздобыл у кого-то чеки или валюту, купили в «Березке» коньяк, шампанское и зачем-то тонкие сигары (оба не курили, но Ире очень понравилась коробочка). Дома оставшиеся деньги разбросали веером по тахте; Игорь мастерски обрезал сигары ирочкиными маникюрными щипцами, затягивались «гаванами» с отвращением, изображая при этом неземное наслаждение, запивали коньяком, кажется, армянским, очень вкусным, заедали шоколадными конфетами, валялись в деньгах, обнимались, целовались, придумывали какие-то планы, смеялись над их грандиозностью, но верили, что все возможно. В общем, были на верху блаженства, чувствуя себя богачами после студенческой жизни. Потом, лихорадочно сбросив деньги с тахты на пол, долго занимались любовью, снова хохотали просто так, от полноты бытия, от бьющей в них молодости, от того, что перед ними — вся жизнь и им предстоит её покорить.
Они даже не пересчитали своё богатство, просто, собрав в кучу, бросили в ящик письменного стола. Игорь засмеялся, заметив приклеившийся к ирочкиной пяточке червонец:
— Ты уже заначки делаешь? Или они сами к тебе липнут?
Тогда ещё и знать не знали о том, что деньги можно отмывать, иначе шуток было бы куда больше.
Они оба как-то удачно вписались в поворот перестройки: Игорь открыл спортивный клуб, дела в котором пошли особенно хорошо, когда объявился откуда-то его старый друг. Ира тоже вертелась с небольшой фирмой, с родившимся уже сыном. Помогала мать, сестра была на подхвате, поэтому все успевали: бегать в театры, путешествовать, — открывали для себя новый мир, и проводником в этом мире был Игорь, не только прилично говоривший на английском, но обладавший, как оказалось, самыми разнообразными познаниями.

— Ира, может, кофейку ещё сделать?
— А давай, Таня, и правда, выпьем ещё по чашечке в тишине и покое.
Таня чувствовала Иру, жалела её, хотя повода для этого не было. Не понимала самоедства. «Ну, все, хватит ковыряться в прошлом, изводить себя! — хотелось ей сказать. — Живи той жизнью, которую выбрала. Похоронено и забыто! Ушедшего не вернёшь, полюби и отпусти — ведь это часть тебя!»
Но она молчала, в советницы не лезла, не за то её здесь держали.
Таня знала причину этих страданий — заоблачные высоты, куда в одночасье вознесло бывшего, не давали покоя её хозяйке. Знала, что теперь Ире её королевство казалось маловатым — разгуляться негде. И только это давило её. Будь Игорь по-прежнему в том же плачевном состоянии, в каком бросила его Ира много лет назад, никаких терзаний не было бы, он был бы вычеркнут ею из списка живущих.
Таня подумала и достала припрятанный на вечер эклер. Разрезала, положила на тарелочки, налила в тонкостенные чашечки кофе с пышной легкой пенкой и поставила все на стол.
— Ого-го, это откуда такие излишества нехорошие? — удивилась Ира.- Ты же вроде худеть собралась?
— Фу, да ну его на фиг! Сколько мне уже той жизни осталось? Ну проживу на пяток лет подольше, а кому я буду нужна засушенная старая злыдня? Кто меня лишние пять лет терпеть будет?
— Это ты никому не нужна? Да тебя сыновья на части рвут : с внуками сиди, на даче паши, советы давай! — засмеялась Ира, и стала будто моложе.
-Потому и рвут, что есть силы и жить, и работать, и жизни радоваться. А радость жизни в прямой зависимости от эклеров… Да ещё от вина хорошего… Ну с сыром ещё,- отшучивалась Таня. — Эх, разбаловалась я у вас… Разохотилааааась….
И Таня, затаив дыхание, острожно пальцем стянула крем с обсыпного пирожного.
— Мммм,- застонала она сладострастно, положив палец в рот.
— Да… У всех свои радости, — усмехнулась Ирина.
Но откусила кусок свежайшего эклера. Ах, как же это было вкусно! Особенным наслаждением было запивать кремовую сладость горячим горьковатым кофе, оставлявшим усики легкой пенки на верхней губе. Ира закрыла глаза от давно забытого удовольствия.
— А, Таня , кстати. Позвони Глебу,пусть в четверг из Вальберга возвращается. Приготовь ему его комнату. Я с ним в пятницу за Эриком поеду.
«К чему, к стати?!» — рассердилась тут же на себя Ирина, боясь, что ненароком выдала себя, наивно полагая, что ей удаётся держать в тайне эту свою связь.
— Конечно, Ира, все сделаю, — дежурной фразой ответила Таня, а про себя усмехнулась, впрочем без осуждения: «Вот уж точно у всех свои радости: кому — эклер, а кому — свиной, так сказать, хрящик».
Таня Глеба не любила. В России таких издавна называли «чего изволите?». Принаняли его шофёром для Иры: она не водила, но объясняла необходимость водителя своим статусом. Уже очень скоро новый водитель обнаружил задатки садовника (Окучивателя, как сказала Таня), потом проявил себя в педагогике и занимался с трехлетним Эриком математикой, состоял нянькой при нем же, делал массажи Густафу, у которого время от времени побаливала спина, стал личным тренером Иры, которой после напряженных усилий, непременно требовались расслабляющие процедуры.
Он из солидарности, свойственной прислуге, и Таню решил облагодетельствовать каким-нибудь тонизирующим массажем, уже и руки наложил пониже спины, но Таня так быстро зажала его в угол кухни и так придавила круглым своим коленом причинное место массажиста, что у целителя-садовника перехватило дыхание.
— Будешь пакостничать — вылетишь, — прошипела Таня в его закатившиеся от боли глазки.
Но Ире докладывать не стала: решила держать Пакостника на коротком поводке и под присмотром. Глеб и правда стал с Таней шелковым и относился к ней с чрезвычайным почтением.
Таня стала набирать шофёру, чтобы отделаться поскорее от неприятного дела, но в это время зазвонил Ирин мобильный.
— Аркаша, Аркаша звонит! — в унисон закричали обе женщины, узнав по мелодии звонка.
Ира подхватилась, заметалась в поисках телефона, Таня же помчалась в прихожую, вспомнив, что видела его на пуфе.
Ира чуть не уронила айфон, выхватывая его из рук Тани.
— Алло? Аркаша, здравствуй! Прости, что долго не отвечала, трубку искала. Ты здесь, в Ницце? — начала она необычно высоким, почти визгливым голосом.
— Мам, мам, подожди, давай на пару тонов пониже, оглушила совсем. (Ира почувствовала, как он морщится и отстраняет трубку). Привет!
— Здравствуй, сыночка! — Ира обуздала голос, выбрала правильный тембр, низкий, грудной. — Так ты здесь? В Ницце?
— Ну да, выбрались с Ирмой на пару дней.
— А почему ты не зашёл? Приходи и приглашай Ирму.
Аркаша снова поморщился, судя по голосу:
— Да нет, ма, у тебя старец твой и этот Глеб юродивый…
— А ты не забыл случаем, что твоё прекрасное английское образование -заслуга именно «старца», как ты его называешь. — Зазвучал металлом голос Ирины. Протест был вызван совсем не словом «старец», она и сама так называла Густафа, а выражением «юродивый» о Глебе.
Удивившись такой жесткой реакции, Аркадий тут же пошел на попятный и тоже нашёл мягкие, миролюбивые вибрации:
— Да ладно, мамуль, не обижайся. Просто никого не хочу видеть. Хочу с тобой потрещать, как раньше. — Он знал, что это действует безотказно.
Примирение состоялось.
— Давай в «Шантеклере» пообедаем? Там ягнятина и крабы, как ты любишь.
Ира окончательно оттаяла: мальчик проявляет заботу.
— Ну хорошо, только не раньше двух. Мы здесь с Таней эклерами балуемся. Она передаёт тебе привет!
— О! Спасибо! И ей тоже. Ну все, мам. Давай в два тридцать в ресторане. Целую!
— Подожди, Аркаша! Как ты, что у тебя?-заторопилась Ира, но трубка уже издевательски коротко гудела, словно дразнясь.
Аркадий, их с Игорем первенец. Любовь к нему перехлестывала через край. В эту первую беременность она чувствовала себя Богородицей, вынашивающей Спасителя рода человеческого, ни больше ни меньше . Ей все хотелось спросить будущих мамочек в приемной гинеколога, чувствуют ли и они нечто подобное, да она не решалась: во-первых, рядом был кабинет психоневролога, а там и до психиатра рукой подать, а во-вторых, она боялась услышать ответ, лишивший бы её ощущения величайшей избранности.
Она снова побежала в душ, тщательно уложила волосы. Долго выбирала платье, не столько, чтобы соответствовать дресскоду ресторана, сколько с мыслью произвести впечатление на сына.

Ирина приехала раньше, назвала фамилию сына, её проводили в один из уютных уголков, где уже охлаждалось во льду шампанское. Официант, постоянно дружелюбно улыбаясь, молча немедленно открыл бутылку и налил ей бокал, не задавая никаких вопросов, к величайшей радости Ирины (она не говорила по-французски, языки ей не давались).
Она не знала, что официант был проинструктирован Аркадием, на тот случай, если он опоздает. Он всегда и везде опаздывал — положение позволяло.
Она увидела сына в окно. Он выходил из кабриолета. Высокий, библейски красивый, в расстёгнутой до середины груди светло-серой рубашке, в таких же серых брюках и в развевающемся белом длинном, в пол, плаще; Аркадий был похож на небожителя. Да он и был небожителем, давно забывшим бы земные проблемы, если бы они нет — нет да и не напоминали ему о себе.
Аркаша вошёл по-хозяйски, привычно купаясь во внимании и почтении. Заулыбался, увидев мать. Подошёл к ней, чмокнул в подставленную щеку, дал себя приобнять. Возник официант, налил шампанского, принял заказ.
Ира любовалась сыном, не скрывая обожания.
— Ну что у вас с Ирмой, Аркаша ? Почему она не пришла?
-Да нормально все с Ирмой. Как ты?
— Ой, да что я? Все потихоньку.
Она хотела было рассказать о новом контракте, который они с Густафом подготовили, о шале, которое она достроила, наконец, в Вальберге, но наткнулась на совершенно отстраненное выражение лица сына; да нет, не просто отстраненное, а утомленно-скучающее, словно у него ныл зуб. Ира замолчала и внимательно рассматривала сына, пытаясь найти в нем что-то родное, сочувствие, участие — все равно что, какую-нибудь малость, которая бы доказывала, что они мать и сын… И не находила в небожителе ничего, кроме снисходительности. Слишком мелочными были для него теперь их контракты, а её шале — избушкой в лесу. Он мог снисходить до этих тем, но интересными для него они быть не могли. Не было тепла в холодной красоте сына. Но росла дистанция, это она заметила давно… Словно ему неловко за неё… Она обожала слова «духовность», » интеллигентность», но в Аркаше не только «духовности», душевности не чувствовала. И винить в этом она его не могла…
А ведь все, что она делала, все решения, которые она принимала, она объясняла стремлением дать детям лучшую жизнь.
Но в глубине души Ирина знала, сколько лукавства и подлости может скрываться за этими высокими, почти жертвенными словами, призванными прикрыть нетерпение страсти или примитивный расчёт. Во имя этой самой «лучшей жизни», дети теряют опору любви, ввергаются в хаос отношений и самой жизни и легко теряют ориентиры, те самые нравственные, «духовные».

Подлость Ириной ситуации тоже объяснялась холодным расчетом, она, увы, не могла оправдать хотя бы страстью то, что произошло с ними в Финляндии.

Аркадий по-своему истолковал Ирино молчание, решив, что приличия соблюдены и мать замолчала, предоставляя ему очередь рассказать о себе… Темы были щекотливыми, поэтому зашёл издалека, подсознательно вызывая чувство вины у матери: не она в его жизни произнесла волшебные слова «сезам, откройся!», хотя очень к этому стремилась, но … не она… Нет, конечно, она всячески старалась помочь ему и брату вырваться на новый уровень: обеспечила образование в Англии, о котором чуть что поминает, но … не образование открыло ему доступ к величайшим возможностям… Он усмехнулся, пряча свою усмешку за поднятым бокалом… Сколько их, с образованием не чета его, не только с магистерской, но и с докторской степенью мечутся по Европам и Америкам, пробившись в лучшем случае в консалтинговые фирмы на нищенские 2-3 тысячи? А ему и бакалавра хватило, главное, оказаться в нужном месте, в нужное время и сыном правильного человека. «Так свезло, так свезло,» — без тени смущения, скорее иронично, цитируя известного персонажа, но ни коим случаем не уподобляя себя ему, подумал Аркаша.
Ира внимательно смотрела на сына, его усмешка не ускользнула от неё, этот блудливый взгляд она помнила всегда, когда ещё ребёнком, он, уличённый, вынужден был признаваться в «шалостях». Все его проступки до сих пор оставались в этой категории, что бы он ни сделал.
— Ну что же, мама, поздравь меня, я выиграл тендер, это такой размах, теперь все спортивное питание на мне будет!
— Отец помог? — ревностно спросила Ира, заглатывая крючок. Она радовалась успехам сына, его самолетам, домам, длинному списку должностей, громких званий; она мечтала об этом для него… Но… Ей хотелось, чтобы именно ей и больше никому, был бы он благодарен за чудесные превращения в его жизни. Это было бы хоть каким-то оправданием того шага, который она так решительно, так безоглядно и так непоправимо совершила. Но оправдания не было.
— Ну.. Мама, ты меня недооцениваешь! Просто обстоятельства сложились удачно! И у меня английское экономическое образование, — свеликодушничал Аркаша.
Ира покивала головой с пониманием, улыбнулась, но не могла отделаться от немого вопроса: «И кто же тебе эти самые обстоятельства сложил в этот раз?»
Вопрос был риторическим. Ответ на него всем был известен. Озвучивать это считалось неприличным.

Ей было до дурноты плохо, бессонная ночь давала себя знать: душно, сердце переворачивалось в груди и потом лихорадочно колотилось, теряя ритм. Она знала, что за этой «благой вестью» последует длинный список «шалостей».
Когда, когда её любимый мальчик, которого она знала до последней складочки на мизинце, до малейшего движения брови, стал так бесконечно далёк от неё? Как произошло это отчуждение, как оно вообще могло произойти? Разве не ей он нёс все свои секреты, страхи, беспокойства, разве не просил, сдвинув брови и испуганно тараща миндалины глаз: » Мама, ты только папе не говори!»
Он боялся быть слабаком в глазах отца.
А теперь он сидел напротив, трещал о своих успехах, смотрел на неё, но был так поглощён собой, что не замечал ни напряжения матери, ни её проницательного, понимающего взгляда.

Хотя почему она недоумевает? Это тоже было следствием того тектонического разлома, это он развёл их как два материка. И было облегчением так думать, словно и не было её вины…
Она помнила, как враждебно Аркаша смотрел на отца, когда Игорь после переезда в Хельсинки бегал в поисках тренерских грошовых заработков, а Ира корила его, изводила бесконечными упреками. Младший, Боря, был словно из другой обоймы, всегда принимал сторону Игоря, и чем сильнее она наседала на мужа, тем теснее жался к отцу.

В Финляндии она устроилась сразу, хотя с работой там после развала Союза было очень непросто, да ещё и банковский кризис… Ира использовала все своё умение обрастать связями и знакомствами и чудом пристроилась в Торгпредство. Пользуясь неразберихой и хаосом, сотрудники сдавали числящиеся за Торгпредством помещения как свои. Квартиры отдавались в краткосрочную и не очень аренду, но самый большой доход приносили помещения, использовавшиеся как дома свиданий. Это было очень неплохой прибавкой к жалованью. Деньги потекли рекой. Но какими источниками полнится эта река, от Игоря тщательно скрывалось. Он был брезглив.
Мальчиков удалось пристроить в спортивные секции, и Ирина настояла на единственной в Финляндии платной и очень дорогой школе: Аркадий и Боренька должны расти в хорошем окружении. Игорь протестовал, не видя смысла, а вслед за ним и Борис, он наотрез отказался от перехода в новую школу. Но Иру уже несло. Именно тогда появился в её чувстве к Игорю новый оттенок. Именно тогда она ощутила себя удачливее и словно выше. Сработал комплекс девочки из «обыкновенной» семьи. Она всегда признавала превосходство Игоря: прекрасная обеспеченная еврейская семья, интеллигенты, с традициями, отец Игоря всегда чем-то руководил. И вдруг… В этих новых условиях и обстоятельствах именно она, Ира, оказалась на коне. Она не могла в это поверить, и хоть и помучивали дурные предчувствия и страх, но ей было необходимо постоянно подкреплять ощущения некоего могущества , захотелось размаха и жизни на широкую ногу. Дааааа, вот, вот когда это началось!
Началось или сидело, зрело всегда?

Ей вспомнился давний разговор с сестрой: на Невском они, совсем юные ещё, увидели совершенно потрясающую девицу, «упакованную», как тогда говорили, в нездешней красоты «шмотки», от туфель до сумочки — все было необыкновенно стильно и качественно. Сестры проводили её завистливым взглядом, но у Любочки в зависти было больше восторга, она даже присвистнула от удивления, а Ира восприняла красотку как вызов, как личное унижение.
— Ну почему, почему, — с отчаянием почти возопила Ира, — почему у кого-то есть все, а мы как два ошурка?!
— Во-первых, какие же мы ошурки? — со смехом возразила Любочка. — Мы вполне себе цыпочки, у нас все хоть и скромненько, но со вкусом. А во-вторых, Ирка, запомни: бодливой корове бог рога не даёт!
Ирина удивилась отчетливости воспоминаний: зачем застрял в памяти этот ничтожный, казалось бы, ничего не значащий эпизод?! Словно знало её подсознание, что понадобится ей через тридцать с лишним лет ответ на этот вопрос. Значит, было это в ней, росло и зрело… Только она называла это амбициями…

Игоря поначалу это забавляло. Он не знал её такой. Никогда не жалевший денег, он,однако, никогда ими и не сорил. И Иру это будто вполне устраивало… Будто… И вдруг дорогие рестораны, перелеты бизнес-классом, шопинг-туры в Париж и Милан… Потом снисходительность к женским капризам уступила место удивлению, а затем и раздражению:
— Ира, пойми, я сейчас не в том положении, чтобы поддерживать такие траты, ты меня ставишь в неловкое положение,- увещевал он жену.
Но тщетно: новый оттенок появился не только в чувстве, он окрасил и голос Иры, придал ему другие интонации: командные, чуть высокомерные, снисходительно-пренебрежительные…
Точно такие, какие она сейчас она чувствовала в голосе своего старшего сына к ней. Что ж, плоть от плоти её, он не прощал неудач… А она промахнулась, поставила не на ту лошадь…
Физическая дурнота стала переходить в какой-то надрыв, нравственную непереносимую боль, её одолевало чувство безысходности, непоправимой утраты, словно на похоронах.
«Интересно, а бывает рак души?» — пронеслась нелепая мысль.
Погрузившись в свою боль, она тем не менее слушала сына, но словно чужая, со стороны. Аркадий по-прежнему ничего не замечал, продолжая самозабвенно сыпать именами, местами, где проходили какие-то встречи с какими-то известными людьми. Это было частью плана — вызвать сожаление, что это все проходит мимо неё, и она сама в этом виновата.

Весь этот разговор «мамы с сыном» напоминал скорее деловые переговоры, когда стороны превозносят пустяковые достоинства, старательно пряча подводные рифы контракта. И она решила и вести себя как на переговорах, сократив вступительную часть:
— Извини, Аркаша, нехорошо мне что-то, хватит уже разводить турусы на колёсах, что там у тебя стряслось? — она прямо посмотрела ему в глаза.
Аркадию удалось увильнуть от взгляда матери. Он не был готов к такой прямоте, ему надо было время выработать новую линию поведения. Он бы предпочёл изложить «шалости» в непринужденной беседе, а не списком.
— Так что? — не давая ему никаких шансов, надавила Ира.
— У меня две новости, — блудливо улыбаясь, бодренько начал было сын.
— Ясно. Обе плохие. Начинай с худшей из них, — жёстко оборвала его Ира, не принимая его тона.
Она положила столовые приборы и устало откинулась на спинку стула, не отрывая при этом глаз от озадаченного лица сына. Может, она и промахнулась с лошадью, но переговоры вела виртуозно, — ей приходилось самой создавать нужные обстоятельства за неимением высоких покровителей, — и в этом Аркаша ей проигрывал.
— Ма, мы там набедокурили немного, в Хельсинки, в твоей квартире….
— И?
— Ну соседи там, ты же знаешь, старперы одни… Устроили собрание… Опять.
К собраниям жильцов в доме, где Аркадий останавливался, когда бывал по делам в Хельсинки, к письмам со строгими предупреждениями, которые неизменно следовали от муниципальных властей, все давно привыкли, отделывались официальными ответами и непременными сожалениями. Значит, это не главная причина приезда Аркадия. (Теперь она отчётливо понимала, что визит был деловой).
— Аркаш, не тяни кота за хвост, я слушаю!
— Мам, да они там совсем офигели, их жаба душит, вот они и разошлись, а сейчас ещё и русофобия зашкаливает, — это была попытка взять мать в сторонницы, она не любила финнов.
Ни тени сочувствия или понимания на материнском лице: на переговорах, как и в преферансе, эмоции должны быть нечитабельными.
Молчание матери и её каменное лицо произвели должное впечатление: Аркаша запаниковал, в глазах появилось беспокойство, лицо утратило благородную лепку, даже рубашка казалась несвежей, а цвет потерял стальное изящество, и оказался просто серым.

На секунду ей стало жаль своего мальчика, она устыдилась своей жесткости, захотелось помочь, успокоить, утешить, как в детстве, притянуть к себе, произнести сакральную фразу «все дураки, а мы хорошие», которая неизменно вызывала смех и означала, что инцидент исчерпан, но вспомнила, что предстоит ещё одна новость, что Аркаше не семь и не десять, а уже тридцатник, что приехал он не к ней, а «порешать проблемы», и огонек сострадания погас.
— Мама, они подали в суд… Ты можешь … Тебя могут… Ну, короче, они хотят заставить тебя продать квартиру….
Сейчас больше всего он боялся материнского гнева. Он и в ресторан-то её пригласил в надежде, что она не устроит сцену на людях, хотя знал, что иногда её и это не смущало. Ирина действительно была гневлива, при этом весь её лоск исчезал, голос обретал визгливость, и она переходила на отборную нецензурную ругань. Впервые свидетелем такого приступа Аркаша стал перед отъездом в Англию, незадолго до развода родителей. Услышав потоки пронзительно-визгливой брани, он выскочил из своей комнаты, не поверив, что это мать. Его поразило спокойное, чуть ироничное лицо отца, с пристальным интересом наблюдавшего за кем-то, кто виртуозно матерился и кого не было видно за выступом стены.
— Папа, кто это? — в ужасе шёпотом спросил Аркадий.
— А это мать твоя, сын,- невозмутимо ответил Игорь. — Мать твою.., видишь ли, разобрало немного…
Но тогда он считал, что это вина неудачника — отца, это он не сумел стать опорой им всем, все держалось на матери. Вот она и сорвалась. Да, тогда все держалось на ней, и его светлое будущее в Англии тоже. Он вернулся в комнату, и осторожно прикрывая дверь, услышал странную фразу:
— Да… Как-то отдалились мы от Верлена…
И вот теперь он во все глаза смотрел на мать, пытаясь определить по лицу, ждать ли бури во всей её природной ярости, со словами, хлещущими по лицу, как волны о скалы, с молниями взглядов, с ураганом эмоций, сбивающим с ног, с треском рушащихся от ругательств небес. Небожителю не хотелось терять ощущения избранности и некой левитации, но мать знала всему истинную цену, и при ней он часто чувствовал себя жалким в своём величии.
— И что же надо было делать в моей квартире, чтобы меня вынудили мою квартиру продать,- с нажимом произнесла Ирина после грозового молчания.
— Ну, господи, мама! Да ничего особенного, пригласил друзей,обычная вечеринка, ничего выдающегося, ну пошумели с девчонками. Просто отпраздновали!

— У-у, с девочками праздновали! С бодуна да на трахалку!*) И какое, позволь полюбопытствовать, событие отмечали?
Аркаша так обрадовался тому, что цунами можно не опасаться, так хвалил себя за предусмотрительный выбор с рестораном, что потерял всякую бдительность и смело возвестил:
— Так вот это вторая новость! У меня сын и дочь родились! Теперь у тебя трое внуков!
Ирина была ошарашена, пристыжена, у Аркашеньки двойня, а она с этой квартирой дурацкой! Да пошли они к богу в рай, эти финны занудные, её сын пол-Хельсинки скупил, в «Хельсингин саномат» о нем почти героический очерк опубликовали, а этим козлам благонамеренным вечеринка не понравилась, в суд кинулись!
— Как, как, Аркаша!- заикаясь от радости и удивления, почти закричала она. — Как же я ничего не знала? У вас с Ирмой двойня?! А я ни сном ни духом, вот дурища!
Аркаша несколько напрягся:
— Да нет, мам, Ирма здесь ни при чем… И… И это не двойня..
— То есть как не двойня?
— Ну, как бы двойня, — теперь заикался Аркаша… — но не двойня..
— Не поняла, это не двойня и Ирма ни при чем? А кто при чем? И что значит «как бы двойня», — близнецы?
— Ну, мам, так получилось, что мамы разные…
Аркадий глуповато хихикнул и затих… Заерзал на стуле…
Иру словно громом поразило…
— Ты вообще себя слышишь? -выдавила она севшим сразу голосом. — У тебя дочь шестимесячная! Ты три месяца как развёлся! А Ирма? Она ведь тоже беременна?! Я смотрю, тебе не только деньги ляжку жгут! Ты и детьми соришь, как деньгами! А про презервативы тебе никто не рассказывал? И что теперь будет?! Они финки? — с ужасом спросила она, испугавшись скандала в прессе.
— Нет, русские, из Москвы. Да не волнуйся ты так! Я все уладил уже!
— Ах, уладил… Молодец! Ну что за сын у меня!!! Действительно, о чем беспокоиться?! Осталось только спеть: «А в остальном, прекрасная маркиза, все хорошо, все хорошо!»

Господи, да за что ей это?! Разве она не вкладывала всю свою душу в воспитание детей, особенно старшего?! Разве не пошла она она на всевозможные унижения, чтобы обеспечить их. Да, жертва оказалась бессмысленной, но откуда ей было знать, что жизнь так развернётся? Она действительно, очень хотела, чтобы дети были интеллигентными мальчиками: дарила дорогие книги, учителя музыки наняла, милейшего старичка-еврея, окончившего Ленинградскую Консерваторию, учившегося у самого Натана Перельмана. Боренька, правда, как-то быстро выкрутился, но Аркаша очень неплохо играл да и сейчас, когда хочет произвести впечатление… Всю душу, всю душу вложила… И снова мелькнул страшный вопрос: «Душу с раковой опухолью?»
Ира прикрыла лицо руками: спрятаться, спрятаться от жизни, от мыслей, от постоянно тревожащей памяти… Но быстро собралась, ей не хотелось, чтобы небожитель-сластолюбец видел её раздавленной.
— А после этой пирушки ещё парочку внуков ждать? Разориться не боишься? Это даже не шведская семья, это гарем какой-то,- устало-обреченно произнесла она, обессиленно откинувшись на спинку стула.

«А девки-то, ах, шлюхи продажные! Ребёнок от её сына — это обеспеченная жизнь на долгие годы! Ребёнок как источник постоянного дохода»..,- как ни странно, эта мысль принесла ей облегчение; она, пожалуй, могла бы найти в такой циничной продуманности даже оправдание себе, если бы её волновала нравственная сторона её шага. До таких изощренных расчетов она не доходила.
То, что её отношения с Густафом могут зайти так далеко, она и в дурном сне не могла себе тогда представить, а уж о беременности в её-то возрасте она и думать не думала, считая это просто невозможным.

Чувствуя, что с дополнительными источниками в Торгпредстве можно загреметь, она лихорадочно искала новые возможности, благо, её место работы предоставляло широчайший выбор, надо было только найти стоящий бизнес, сговорчивого финна-предпринимателя, и прыгнуть ему на хвост ,- размышляла она с цинизмом, доходящим до грации. И вскоре все необходимое сошлось на Густафе, который — о счастье!- говорил по-русски, любил Россию, и потеряв часть бизнеса после развала Союза, искал новые шансы. Поначалу она просто кокетничала с ним, когда он появлялся в офисе, легкий флирт, ничего особенного, просто чтобы привлечь внимание.
Потом Ирина организовала для него несколько встреч с нужными людьми, один из них — хороший их с Игорем знакомый. Были обещания каких-то контрактов, непременный банкет по поводу будущей совместной работы. Зная уже о любви Густафа к современным российским авторам, особенно к Пелевину, она прочла несколько эпизодов из «Омон Ра», даже посмеялась в некоторых местах, оценив чувство юмора автора, взяла на банкет в качестве аксессуара гитару, распустила волосы (предварительно закрасив седину) и приготовилась пленять. Она умело расставляла ловушки: громко обсуждала Пелевина, когда жертва оказывалась рядом, улыбалась неловко, поймав, словно ненароком, взгляд Густафа, и, наоборот, когда он был далеко, присаживалась с гитарой, брала задумчиво несколько аккордов, памятуя, что гитара очень ей идёт. Она не потеряла лица, даже когда он подошёл и попросил её спеть или сыграть что-нибудь. Мастерски изобразив смущение, она отказалась, многозначительно объяснив это тем, что не готова петь на публике. Получилось очень мило, этакая застенчивая молодая дама, робкая, совершенно безопасная. И Густаф увидел в ней утончённую женщину, интеллигентную петербурженку, начитанную, интересную во всех отношениях. Нет-нет, ничего серьезного и глубокого и в мыслях не было, но любопытство и давно забытое волнение приятно будоражило душу.
Ира же, поняв, что Густаф не остался равнодушным к её прелестям и ухищрениям, тут же отступила в тень, предоставляя упавшему зерну укорениться. У неё тоже не было в мыслях ничего греховного, просто надо было как-то найти свою нишу, пристроиться к какой-нибудь частной фирме. Для неё это был бизнес, ничего личного.

Примечания

*) с бодуна да на трахалку — питерский каламбур, родился от названий двух пригородных посёлков, расположенных на разных железнодорожных ветках по обе стороны озера Сестрорецкий разлив, – Дибуны и Тарховка. В 2004 году от названия станции Дибуны отвалилась буква Д.

Разговор себя исчерпал. Аркаша считал, что в некотором роде он проявил благородство, честно известив мать о двух новых отпрысках. Это лучше, чем узнать об этом из желтой прессы или из «Татлера», который она регулярно почитывала, чтобы быть в курсе светской тусовки и его, в частности, жизни. Аркадий стал подумывать, как бы половчее закончить эту исповедь, которая хоть и заставила пережить некоторый стыд, но и облегчение принесла: он освободился от решения «квартирного вопроса», вовремя предупредил мать, — в общем, сделал все, что мог. Ну, а дети, это уже не её епархия, здесь он никак от неё не зависит; дурь, конечно, но, слава богу, это вопрос денег всего лишь. А на чтение морали она сама вряд ли имела право. Он хорошо помнил унизительный разговор матери с отцом, подслушанный им. Это было через полгода после рождения Эрика; к сводному брату никаких родственных чувств он не испытывал, — раздражение — да; пожалуй, даже брезгливость: после рождения у ребёнка начался мокнущий диатез, он кричал без остановки, смотреть на маленькое красное тельце, покрытое струпьями и будто отслаивающейся кожей было неприятно. Врачи говорили, что, видимо, стресс и послеродовая депрессия отразились на малыше. Но, как выяснилось, причины материнской подавленности крылись совсем в другом.
Он как раз прилетел из Англии на празднование дня рождения Бориса. Жили они тогда уже в роскошном доме в престижном районе. Отец приехал из Петербурга, куда вернулся сразу же после развода, заехал за ними на такси, чтобы всем вместе отправиться в ресторан. Густаф деликатно придумал себе какую-то важную встречу. С Эриком оставалась нянька. Когда приехал отец, мать была уже готова, сидела внизу, в гостиной. Аркаша с Борей все ещё собирались: брат только вернулся с тренировки, был в душе. Аркадий вышел из свой комнаты, чтобы отнести подарок, крикнул с перехода второго этажа:
— Пап! Привет! Я сейчас!
Войдя к Борису, оставил подарок на столе, примостил типографически подписанную открытку и уже собирался спускаться, как вдруг с удивлением услышал совершенно незнакомые ему интонации матери. Он замер, прислушиваясь к разговору.
— Нет, правда, Игорь, — заискивающим голосом говорила мать,- я прошу тебя, ведь я вижу, я чувствую, что между нами еще осталось что-то!
— Ира… — попытался остановить её отец (в голосе то ли мука, то ли неловкость).
— Нет-нет, подожди, я знаю, что говорю. Мы всегда были прекрасной парой, я поторопилась, не знаю, может, выпила лишнего тогда в этой командировке в Уфе, тебя вечно дома не было, мне показалось что-то нелепое, вот и случилось, что случилось. Но это ошибка, и мы ещё можем её исправить. Я знаю, ты умеешь прощать, ты всегда был великодушен и благороден…
Аркадия потрясло даже не то, чтo говорила мать, а то кaк она говорила. Откуда эта приниженность в сочетании с пафосной лексикой, это не свойственное ей напускное смирение?!
— Сейчас у нас могут быть совершенно потрясающие, безграничные возможности, — здесь голос матери восторженно зазвенел, а дальше вкрадчиво: не надо будет зависеть от Густафа, ты должен понимать, что все это было только ради наших мальчиков, ради их будущего…
Сквозь стеклянный пол перехода Аркадий хорошо видел лицо отца, искажённое страданием и стыдом. Аркаша уловил это, потому что и им овладел такой же мучительный стыд за другого, страшнее всего, что этим другим был не чужой человек, а мать, в мудрость которой он тогда безоговорочно верил. Нелепость происходящего усугублял безостановочный плач Эрика и воркующе-нежный голос няньки, пытавшейся его успокоить. Аркадий не понял толком, о каких «безграничных возможностях» шла речь, но к сведению принял.
— Ну все, Ира, довольно. Не надо так… (унижаться, — добавил про себя Аркаша).
Отец помолчал, потом, вздохнув с усмешкой, добавил:
— Ира, в жизни о которой ты мечтаешь, всегда приходится от кого-то зависеть. Какая разница, от Густафа или от какого-нибудь Васи Пупкина? И так и этак — плен египетский. Тем более в России. Что сделано, то сделано. У тебя ребёнок, Густаф — прекрасный человек, но даже менее прекрасные не заслуживают участи теннисного мяча. И прошу тебя, не надо больше возвращаться к этой теме.
— Но ведь у тебя до сих пор никого нет? — в вопросе звучали вместе отчаяние, попытка ухватится за последнюю соломинку и непонятная самонадеянность.
— Ну, полно, Ира, все мы человеки… Никто из нас не без греха. Просто я осторожнее, — уже с прежними ироничными интонациями произнёс отец.
Он встал, думая, что теперь-то уж разговор окончен, но мать ухватилась за рукав его свитера:
— Подожди, Игорь! Скажи, тогда на Васильевском, в утро нашей свадьбы, ты говорил, что все будет… Ты уже тогда знал? Ты это имел в виду?
— Нет, Ира. Ничего такого я и не предполагал. Что же до «безграничных», как ты говоришь, возможностей, то, я считаю, есть две болезни: богатство и бедность. Так что не об этом я думал.
В этот момент открылась дверь ванной, и отец поднял голову. На счастье, выходящий Борис прикрыл Аркадия, бросившись к перилам перехода:
— Папа! -радостно закричал он.- Ты уже здесь!
И как был, в банном халате понёсся по ступенькам обнять отца.
Аркадий в подробностях помнил этот разговор. С тех пор чувство неловкости и мучительного стыда за мать вытравливали былую любовь и почтение. И пьедестал, на который он возносил её, начал потихоньку разрушаться.

— Ну что, мам? Десерт закажем?
— Да нет, спасибо, не до сладкого…
Аркадий проигнорировал недовольство матери, небрежным жестом попросил счёт.
— Я тебя подвезу? — предложил он.
— Извини, я пройдусь, обед был слишком обильным, как-то переварить надо, — отклонила предложение Ира.
Аркаша снова сделал вид, что не заметил двусмысленности фразы. «Ну хочет чем-то уколоть, имеет право в конце концов,»- подумал он, радуясь тому, что не придётся сидеть рядом с матерью в одной машине: не хотелось ехать в тягостном молчании, полном невыговоренных упреков, не хотелось невольных прикосновений, нарушающих дистанцию; разговор не был сближением, скорее, подтверждением ранее установленных границ.
Аркадий поднялся, ожидая, что мать тоже собирается уходить. Но Ирина не пошевельнулась.
— Ты идёшь?
— Нет, посижу немного, а потом пройдусь, а ты иди, иди, Аркаш, Ирма заждалась, наверное. Как она, кстати?
— В порядке, капризничает немного, а так все хорошо. Так что к Рождеству готовься! Ну я побегу, ма?
Он нагнулся, чмокнул воздух возле её щеки:
— Ну, ты держись, мам! Эрику привет! — снова на прощанье сымпровизировал великодушие Аркадий. — И Густафу, — совсем расщедрился сын из признательности за благостное разрешение «шалостей».
Он пружинисто, почти не касаясь пола, направился к выходу, каким-то чудом на нем снова оказался белый крылатый плащ, и он исчез в распахнутых перед ним дверях, словно воспарил.
Аркадий действительно чувствовал себя легко и свободно.
Какое счастье ни от кого не зависеть! Как приятно избавляться от проблем, слегка присыпая их золотой пылью! Как же все удачно и вовремя сложилось: благодаря новому браку матери с Густафом, вовремя уехал в Лондон, не упустив времени так важного для получения образования и не испортив до конца отношений с отцом, чтобы в нужное время примкнуть к нему, забыв, что считал его когда-то неудачником. Что ни говори, университет в Лондоне сейчас как щит, как весомый аргумент, почему ему удалось пробиться в топ-менеджеры, занимать должности генерального директора где придётся… Да, надо сказать, и с братом повезло: отказался от бизнеса, все с клюшкой бегает, хоть и в этом не слишком преуспел. В общем, все сложилось как нельзя лучше. Он усмехнулся…
Ира проводила его горестным взглядом, она даже по спине угадала, что происходит в душе её сына, чувствовала его довольство собой. Действительно, летит! Без ветрил и без руля… Над проблемами, над отношениями, над жизнью… Но, что там говорить, эту войну нервов выиграл именно он.
Она заказала себе мятный чай: на неё магически действовали высокие стаканы с плотно стоящими в них зелёными ароматными побегами, залитыми горячей водой. Вытянув шею, принюхалась,- уже только запах источал покой и умиротворение. Ирина вспомнила, как, переехав в Финляндию, они получили просторную квартиру на первом этаже, застекленная терраса которой выходила на крошечный, но свой кусочек земли, и она решила устроить там розовый садик. Купила кусты с дивными названиями, посадила по всем правилам, чуть поодаль посеяла мяту и мелиссу. Садик получился на диво милый, Ира не могла нарадоваться. Вот уже и первый бутон должен был распуститься на самой красивой розе, но шло время, а бутон оставался прежним. Уже и другие бутоны появились, уже и цвести начали, а тот, первый, стал желтеть и никнуть. И только внимательно осмотрев его, заметила она тонкую чёрную борозду на самой шейке, оставленную каким-то вредителем. Как она горевала тогда! Бутон, обещавший стать роскошным цветком, так и поник, не оправдав её надежд… Потом было множество цветов, приносивших неизменную радость и восторг. Они часто всей семьёй пили на террасе чай со свежей мятой и мелиссой, с лепестками роз. Она помнила чувство защищенности и покоя, охватывающее её во время такого чаепития, им было что обсудить, на что пожаловаться друг другу, чему порадоваться вместе… Потому что тогда они были счастливы…
А вот поди ж ты, воспоминание о нераспустившемся бутоне было живо и все так же причиняло боль… Почему? Не потому ли, что её отношения с первенцем, с её сыном, такие многообещающие, тоже заглохли, так и не раскрывшись до конца?
Она собралась было уходить, но заметила, как в ресторан вошла странная пара, сухопарая элегантная дама преклонных лет и нелепый полноватый мужчина, небрежно, пожалуй, даже неряшливо одетый, в смешной, совсем не по сезону шляпе-панаме. Ирину поразила реакция официанта, стремительно подошедшего к паре с необыкновенно радостным лицом. Он недопустимо оживленно приветствовал вошедших, правда, ресторан был почти пуст, но все же подобная непосредственная живость вряд ли одобрялась правилами такого статусного заведения. Ира пыталась угадать, кто эти двое друг другу, похожи на мать и сына, но какая же разница в отношении к правилам, к одежде. Хотя, честно говоря, на этом различия и заканчивались. Оба были улыбчивы, радостны, искренне удивлялись чему-то, в довершение картины, человек в панаме вскочил, протянул руку официанту и представил его даме. Ирина напрягла слух и мобилизовала свои небогатые знания французского; из обрывочных реплик, долетавших до неё, она догадалась, что нелепый человек — профессор, а официант — его студент, видимо, подрабатывавший в свободное время. Оставшись наедине, они притихли, заговорили с какими-то особыми проникновенными интонациями, как очень близкие люди, долго бывшие в разлуке. Пожилая дама со смехом протянула руку, желая снять нелепую шляпу с головы сына, он же поймал её сухонькое запястье и, поцеловав в раскрытую ладонь, прижал к своей щеке:
— Мамa! — донеслось до Ирины.
И такой детской нежностью засияло все его лицо, что даже панама оказалась очень к месту.

Ирина была потрясена: перед ней была её мечта, именно такими представляла она свои отношения с Аркадием. Но жизнь обнесла её и в этом, усмехнувшись сейчас видением.
Выходя из ресторана неслышными шагами, она и сама почувствовала себя призраком. Оказавшись на улице, удивилась тому, что ещё светло, и хотя солнце клонилось к закату, но до сумерек было ещё далеко. Мягкий золотистый свет пронизывал побережье.
Английскую набережную, само название которой переносило её на северные берега Невы, Ирина особенно любила. Странно, но несмотря на количество недвижимости, чувства дома, места, где всегда уютно и покойно, где можно расслабиться и быть собой, где десятки милых мелочей рождали трогательные воспоминания, протягивали незримые нити к родным, близким, дорогим людям, у Ирины почти отсутствовало. Набережная в Ницце радовала лазурным сиянием моря, высоким небом, с легко плывущими стайками облачков, но ничего не говорила сердцу. В её Ленинграде небо было низким, часто сумрачным, воды Невы, отражающие тяжелые тучи, казались тягучими, вязкими, но все это было полно воспоминаний, каждый угол здесь хранил эпизоды её жизни, как фотографии в доме, — незаметные, примелькавшиеся, но стоило взгляду зацепиться за них, как все обстоятельства, все мельчайшие детали, окутывавшие снимок, отчетливо проступали в памяти. Английская набережная Невы хранила её чувства, её мысли, её юношеские страдания и её первое осознание счастья бытия.
Было, было ощущение счастья, удачливости, везения…
Да и, действительно, ей везло: уехали в Финляндию в самые страшные годы, с работой в торгпредстве сложилось как нельзя лучше, и соскочила она вовремя, как раз перед тем, как разразился страшный скандал с серией публикаций в финской прессе о том, что российское торгпредство было ширмой для сети публичных домов.
Ирина вместе с Густафом к этому времени была уже соучредительницей фирмы, которая поначалу занималась бартерными сделками, потом поставками строительных материалов в Россию.
Она хозяйничала в офисе, медовым голосом улещала клиентов, покрикивала на секретаршу, в отсутствие Густафа, которого все так же охмуряла, скорее, по привычке, чем из далеко идущих соображений: так, чтобы держать старца в тонусе, радовалась небольшим, но зато уж безгрешным доходам. Ну а позже как-то бочком удалось пристроится к очень прибыльному бизнесу в далекой Башкирии. Вырисовывалось весьма заманчивое будущее.
Ее не настораживало даже то, что Игорь все больше и больше отдалялся. Все попытки Ирины и его пристроить к бизнесу были безуспешны:
— Нет уж, Ира, уволь. У вас с Густафом прекрасный тандем. Не моё это. А пристяжной быть не хочу, ты меня знаешь.
Ира легко переходила на крик. В ней вообще все чаще проявлялась нетерпимость. Теперь ей казалась нелепой его мечта о спортивной школе, его упорное нежелание заниматься «делом». Игорь, то ли чувствуя это, то ли и правда с мыслью о школе, то ли ещё почему стал чаще уезжать в Петербург.
Вот тогда-то и случилась эта командировка в Уфу, когда Ира слишком вошла в роль обольстительницы.
Утром, опомнившись и переживая досаду, она для себя окрестила произошедшее «дружеским сексом». Надеялась, что и Густаф не будет придавать этому слишком большого значения. Но, увидев сияющие глаза старца, поняла, что он переживает вторую молодость. Пришлось разыгрывать другую сцену — «невольного грехопадения». Все нужные фразы были произнесены, были расставлены верные комплиментарные акценты («прости, это моя вина, но не всегда удаётся держать все под контролем… Этого больше не повторится, но вряд ли мне удастся забыть…» — все это, как и другие пошлости, произнесённые в той же пошлой манере: с придыханием, со вздымающейся грудью, с несмелой попыткой поднять глаза на Густафа, — в общем, все то, что могло бы показаться смешным и нелепым любому человеку со стороны, на мужчину в преклонном возрасте действовало магически. Он с трепетом прикасался к волосам Иры, сбивчиво благодарил, удивляясь себе и.., пожалуй, даже немного гордясь.
Ира же наслаждалась произведённым эффектом, посмеивалась над старцем, но тоже про себя гордилась тем, как ловко она выкрутилась. И все же не могла не признаться себе самой, что сейчас, когда отношения с Игорем не приносили прежней радости и чувства уверенности, такой восторг Густафа был бальзамом для женской души, она нуждалась в нем. Поэтому «невольное грехопадение» свершилось ещё и еще раз, пока Ирина не заподозрила неладное.

— Восемь недель, поздравляю! — радостно заключила врач. — Узи будем делать?
— Что? Узи? Да-да, сделаем, конечно, — лепетала ошарашенная Ира, пытаясь собраться с мыслями: «Восемь недель, это когда же? Ну конечно, Уфа! Вот тебе и башкирский сувенир!»

Пережив первое потрясение, она взглянула на своё интересное положение чужими глазами и подумала, что это может быть шансом. Тогда не пришлось бы довольствоваться крохами набиравшего обороты бизнеса, а значит, перед Аркашей и Боренькой могли открыться совершенно другие перспективы. Подведя благородную идею под сложившуюся ситуацию, Ирина не только почувствовала облегчение, но даже намечтала себе образ матери-героини, со смирением возлагающей свою жизнь на алтарь материнской любви.
Предстоящего разговора с Густафом — а начинать она решила с него — Ирина не боялась: была уверена, что все ключи к нему подобраны. Ну а с Игорем… Что ж… Отношения давно зашли в тупик, тема развода не поднималась, но рано или поздно придётся это решать. В доме давно перестал звучать смех, Борис с Игорем что-то обсуждает, Аркадий — с ней, а так все по своим комнатам, а вместе за столом собираются — и душит, давит гнетущая тишина. Исчезли общие человеческие темы, на их место вползла политика, не требующая участливости, взаимного понимания, но обеспечивающая надежное прикрытие для возникающего все чаще и чаще раздражения.

Споткнулась Ирина там, где и не предполагала. Густаф, узнав об Ириной беременности, едва удержался на ногах. Потом все же присел, но видно было, как предательски подрагивают острые колени.
Ира озлобилась про себя: «Да уж, это не тебе не молодое вино в старые мехи вливать, прикрываясь придуманными командировками, теперь придётся все как на духу выложить жене — выхода нет.»
Стояла с каменным лицом, изображая оскорбленную и поруганную невинность. Ждала ответа.
Густаф же долго сидел молча, с ужасом представляя все прелести развода, стыд перед детьми, но и подсчитывая убытки от возможного развода. Наконец, глядя в пол, пролепетал:
— Ира, я ни в коем случае тебя не брошу, и уверен, ситуация разрешится самым наилучшим образом. Но мне очень надо над этим подумать.
— Да, конечно, Густаф, понимаю. Но и ты меня пойми, я не могу оставаться с мужем, это было бы последней подлостью. Мне и прежде это нелегко давалось, а сейчас…
Она не была уверена, что Густаф слышит её, он как-то весь обмяк, ссутулился, голова склонена немного набок, словно побоев ждал. И опять ни слова…
Ирина ушла на офисную кухню, постояла у окна, с огромным усилием сдерживая нарастающий гнев. Достала бутылку коньяку, но вспомнив, что пить не может, плеснула в рюмку и отнесла Густафу.
— Выпей, успокойся, я такси тебе вызову, — чуть не шепотом произнесла она, протягивая ему коньяк.
Густаф механически взял рюмку, но снова замер. Ира вернулась на кухню, сделать себе чаю. А войдя в кабинет, увидела все так же поникшего пожилого и очень надломленного человека. «У-у-у… Наш доблестный рыцарь все в той же позицьи на камне сидит, — усмехнувшись про себя, вспомнила Ира балладу, которую когда-то разучивала. — Да уж, пробрало мужика»,- подумала она почти с сочувствием, пытаясь представить, что сейчас переживает Густаф. И стоило ей задуматься об этом, стоило отложить свои хоругви и забыть хотя бы на несколько минут об идее самопожертвования, весь ужас их положения, все круги ада, предстоявшие им обоим, явственно представились ей; теперь уже и она поникла, вжала голову в плечи, опустилась в кресло напротив Густафа, бессознательно положила ладонь на его руку, поймала его благодарный взгляд. Это было первое и единственное их душевное единение.
Через некоторое время Густаф пытливо посмотрел на Иру:
— Ирочка, пойми меня правильно, но вы с Игорем живете вместе… Я прошу тебя сделать ДНК-тест, и.., если ты не ошиблась и ребёнок мой, я куплю тебе и мальчикам дом на твоё имя, куда ты сможешь сразу переехать. Прости, понимаю, в этом есть некоторое недоверие, но я должен знать, что грядущий кошмар, который и мне, и моим родным, и тебе с Игорем предстоит выдержать, имеет хоть какое-то обоснование.
В тот самый миг Ирина поняла, что, в отличие от других участников, её кошмар уже начался.

Посвящается Левону, ставшему для меня кнутом и пряником в непростом этом деле — дописать рассказ.

Ира перешла набережную и спустилась к пляжу. Прошла к округлому молу, осторожно ступая по камням, выбрала валун покрупнее и уселась на него. Тепло валуна, передававшееся ей, будило забытое чувство уюта. Она действительно чувствовала себя защищённой, сидя вот так, на прогретом за день камне, спиной к городу, о котором мечтала, но, в сущности, ничего не знала, в который не вросла и где все равно чувствовала себя туристкой. Туристкой ли? Нет, даже ею не была, не хватало любопытства, того задора путешественника, когда все хочется узнать, везде заглянуть, все потрогать, втянуть экзотический воздух всей силой легких, чтобы, прощаясь, увезти с собой как можно больше ощущений, насытив ими все органы чувств. А потом представить все разом: ой, пахнет, как в Ницце в октябре, помнишь? И мигом перед глазами оживут любимые места, зазвучит чудесная музыка города: смех, шелест и плеск волн, разноязыкая речь, и даже кончики пальцев ощутят зернистую поверхность парапета набережной. Она знала, что за спиной у неё Монумент Столетия, проходила мимо него тысячу раз, но разве интересовал он её? Нет, туристкой она не была, а кем? Кем она здесь была? Приживалкой? Что для неё магические слова Канны, Ницца, Монако! Престиж? Отметка на шкале успешности? Уровень комфорта?
Так приживалка, получившая за отсутствием прямых наследников шкатулку с семейными драгоценностями, ощупывает ледяными влажными руками нежданно свалившееся на неё богатство, рассматривает с холодным интересом: а на сколько же это потянет? Пожалеет об исчезнувшем кулоне в ожерелье (было бы дороже!), о сломанной булавке в брошке. Но ни трепета, ни волнения, ни воспоминания, горестного или милого и забавного в душе нет. То, что для неё определяется нелепым словосочетанием «дорогая ценность», для истинной обладательницы было «дорогим воспоминанием», драгоценной историей жизни не одного поколения.
Приживалка… Да… Не для того ли, чтобы изжить это неприятное чувство, дала она деликатное поручение поверенному в Петербурге поискать и найти у неё в генеалогическом древе, пусть отдаленную, но французскую ветвь, а лучше корень. А ещё лучше с приставкой «де»… Поверенный возразил, что при наличии такого мощного финского корня, трудно будет отыскать даже маленький французский корешок, придётся поворошить с материнской стороны, а для этого и её подпись нужна. Мать Ирины, женщина ещё крепкая и разумная, встала на дыбы. Она сквозь пальцы смотрела на чудачества дочери в последнее время, но этого снести не захотела:
— Ты, доченька, если хочешь, можешь королеву Елизавету в матери записать, а египетских фараонов в прадеды. А мне, старухе, моих предков оставь, чтобы я знала, на чьи могилы я хожу и кого в церкви поминаю!
Все это было сказано по телефону под аккомпанемент искреннего хохота сестры Любочки.
Но Ира от своего не отступилась, поиски были продолжены, хотя цена их, разумеется, выросла. Немного огорчил и тот факт, что всех с приставкой «де» уже разобрали. Но зато поверенный предложил «родственника» с фамилией Ламьер. Ирина посмаковала, попробовала на вкус, повертела на языке : «Ирен… Ламьер… Ирен-Ламьер, Ирен! Ламьер!»
Что ж, звучало неплохо, музыкально, раскатисто, вполне убедительно.
Вот и сейчас, сидя лицом к закату, она представила себя той пожилой француженкой из ресторана, жизнь которой не прошла во Франции только по историческому недоразумению.
А солнце неумолимо катилось за Антибы. Горы потеряли свой рельеф и объём, зато их контур стал чётче и резче выступал на фоне золотисто-розового неба. Отроги стали похожи на черные силуэты, вырезанные из картона, как декорации в театре к сцене «Закат в Ницце». Солнце стало меньше, его утомленная за длинный день яркость уже не ослепляла, хоть и ломила глаза. Ира нашла небольшую гальку и полностью закрыла ею гаснущее светило, камешек же совершенно почернел, словно обуглился, но засиял украденным ореолом заслонённого им солнца. Отдаленность извратила сущность вещей.
Ире вдруг вспомнился день накануне объяснений с Игорем. Результаты теста были уже у Густафа, она даже не спросила его, что там было. Предстоял следующий шаг — разговор с Игорем. Ей казалось, она все продумала, отношения их сходили на нет, у каждого вдруг появилась своя жизнь, свои дела, свои проблемы. Значит, все, что он должен от неё услышать, было лишь констатацией факта.
Тем вечером Игорь должен был приехать из Питера, куда наведывался по делам, звонил из поезда, голос был радостный, на подъеме. И это напомнило ей прежнего Игоря, неукротимого и несгибаемого оптимиста, верящего в себя, что бы ни произошло; Игоря, не истерзанного ещё её бесконечным недовольством, претензиями, безобразными истериками.
— Иришка! У меня потрясающие новости! Готовь Шампанское! Остальное расскажу дома! Слушай, а может, встретите меня, как раньше, все вместе поедем с вокзала домой?! Чертовски соскучился!
Вовлеченная в орбиту этой радости мужа, она на секунду совершенно забыла, о том, что запланировала, как и о том, что делало запланированное неотвратимым. Его ликование передалось и ей, и даже, отключив телефон, она ещё некоторое время пребывала в праздничном возбуждении.
— Мальчики! — весело крикнула Ира.- Собирайтесь к семи папу встречать!
Борис в нетерпении выкатился из своей комнаты:
— О! Наконец-то! А он позвонил? А то я названивал-названивал, а у него телефон то занят, то отключен.
Некоторое время спустя в дверях кухни появился и Аркадий, с недоуменно сведёнными бровями.
— Вы помирились? — в голосе явное недоверие.
И вот тогда Ира очнулась, но попыталась отстоять появившееся вдруг чувство, зацепиться за него:
— А мы не ссорились! — она твёрдо взглянула на сына.
Аркаша с интересом смотрел на мать, пытаясь понять, что такого сделал отец, за что был возвращён в сферу внимания и родственных отношений, за что был реабилитирован и за что вновь вручено ему отобранное ранее имя «папа».
А с Иры уже слетела безмятежность, радостный подъем угас, плечи как-то жалко потянулись вверх , словно пытаясь прикрыть повинную голову. «Вот оно что! Мать виновата в чем-то! Или чувствует себя виноватой?» — мелькнула мысль у Аркаши, но он не стал углубляться: знал с детства, что все тайное станет явным, если не рассосётся само…
Как только за Аркадием закрылась дверь, Ирина опустилась на диван и скорбно задумалась…. И как безумная старуха на пепелище извлекает из-под обломков уцелевшие чудом предметы: рамочку с закопчённым треснувшим стеклом с родными лицами, оплавленную ложку, почерневшую эмалированную кружку, — словно пытаясь воскресить дом, так и Ирина тянула и тянула одно за другим воспоминания об их совместной с Игорем жизни. Каждое оживленное её незлобивой памятью событие тёплым лучом грело и озаряло душу, и, когда таких лучей стало много, когда они слились в едином сиянии, ей открылось солнце, то самое, которое они видели в утро их свадьбы, только теперь угасающее, клонящееся к закату, с неярким, но по-прежнему ясным и тёплым светом, которое заслонили мелочное недовольство, раздражение, невысказанные обиды, день за днём отдалявшие их друг от друга. Это солнце могло бы завтра вновь появиться на горизонте, заливая все светом и теплом, но Ира знала, что этого не произойдёт. Для них настаёт конец света…
И на несколько минут такое отчаяние, такой страх перед будущим и такой жгучий стыд испытала она, что впору было выть, кричать, рвать на себе волосы, биться головой о стену. Но из-за невозможности выплеснуть эту боль или изменить ход событий, она снова стала убеждать себя, что все эти очередные мечты Игоря ни к чему не приведут, что достаточно она слышала бодрых его обещаний и что рассказ о прекрасном будущем не поможет справиться с потребностями настоящего. А потом и вовсе принялась себя настёгивать, припоминая обиды, неудачи Игоря, разочарования, пытаясь вернуть более привычное и более подходящее для неизбежного разговора чувство полупрезрительного недоверия.
На вокзале, куда ехать все же пришлось, и во время ужина Ирина хранила ледяное молчание, лишь изредка роняя необходимые слова, и искусственно улыбалась, когда все радостно смеялись над рассказами Игоря.
Она ловила удивленные взгляды сыновей, озадаченных переменой её настроения, понимала попытки Игоря увлечь её рассказом о своей поездке, но привычное отношение к мужу уже жесткой униформой сидело на ней, и она строго контролировала, чтобы сидело оно как положено.
— Ир, помнишь, я рассказывал про приятеля своего, Тропинина, вместе ходили в секцию?
Ира с принужденной гримасой заинтересованности кивала:
— Да, и?
Игорь, словно за спасательный круг, цеплялся за эти скупые слова, стараясь не замечать напряженности жены, подчёркнуто весело описывал встречу с другом детства , преувеличенно удивлялся переменам в его жизни и, как казалось Ире, буйно фантазировал на тему его помощи в открытии и поддержке вымечтанной школы.
К концу ужина все были утомлены Ириной отстранённостью, стихли, ковырялись в тарелках ни на кого не глядя, и только когда у Иры зазвонил телефон и она вышла из-за стола, вздохнули с облегчением и оживились.
Ира, закончив разговор, услышала взрыв мужского смеха, приоткрыла дверь, глядя на сыновей и мужа, оживленно и расслабленно что-то обсуждавших «в кругу семьи», застыла от мысли, что это последний их совместный ужин, что завтра уже все будет по-другому, что одним своим словом она разорвёт этот круг, а разрыв породит новые, ещё не знакомые им чувства, а значит, и они все будут завтра другими. И снова чувство вины и сожаления ненадолго шевельнулось в ней…

Когда мальчики разошлись и они остались одни, первым нарушил молчание Игорь:
— Ира, ну что с тобой такое? — начал он мягко и сочувственно. — Я не оправдал твоих надежд, понимаю, но я делаю, что могу, и чувство вины, которое ты мне пытаешься постоянно внушить, не самая лучшая мотивация.
Он смотрел на неё с беззащитной улыбкой, подождал, не скажет ли она ему каких-то простых, утешительных и ободряющих слов. Но висела все та же нехорошая тишина. Игорь поднялся, тяжело и обреченно, но прежде чем уйти, сделал ещё одну попытку:
— Мне кажется, если есть проблемы, надо их обсуждать, во всяком случае, так меня учили мои родители…
Ира вдруг взвизгнула:
— А у меня нет никаких проблем, проблемы у тебя!
— Проблемы у нас, как я понимаю, — устало заключил Игорь, направляясь в комнату.
— Да! У нас! Но кто их создаёт?! — Ира почувствовала, что взяла правильную ноту и теперь уже не могла остановиться.
Она пронзительно-писклявым голосом выговаривала и припоминала Игорю все его промахи, нежелание заниматься настоящим и прибыльным делом, жаловалась на жизнь, на усталость, на то, что перестала чувствовать поддержку, да что там поддержку, — женщиной перестала себя чувствовать. И, наконец, доведя себя до той грани, за которой не чувствуешь ни стыда, ни сострадания, ни сожаления, она жестко закончила:
— Все, Игорь. Нам надо развестись, у меня другой мужчина!
Игорь сел, не отводя от неё взгляда. Поверил. Некоторое время осваивал новое знание, новое своё положение, а освоив, спрятал свою боль за отстранённо-ироничным тоном:
— Ммм, вот он, длинной речи краткий смыл… И кто же у нас змий-искуситель?
— Густаф, — уже спокойно сказала Ира.
Игорь непроизвольно усмехнулся, потёр лицо руками, словно избавляясь от остатков наваждения:
— Густаф… Дааа… А я-то думал, девушки любят молодых, длинноногих и политически грамотных.
Теперь уже ироничная улыбка не сходила с его лица.
Иру это задевало, но сил уже не было. Она молчала.

Смех и русская речь за спиной оборвали её воспоминания. Ира обернулась.
Немолодая женщина, раздетая до купальника, ёжась от прохлады этого осеннего вечера, аккуратно ступая по гальке, направлялась к притихшему на закате морю.
— Анечка, может, не стоит? Прохладно, простудишься.
Женщина обернулась к мужу:
— Перестань зудеть, больше шанса у меня не будет!
И она решительно сразу погрузилась в воду и поплыла. Море, розовое от розового света облаков, расходилось мелкими морщинками волн, казалось тёплым. Но женщина проплыла недалёко, развернулась и быстрее направилась к берегу, выскочила из воды, сразу попав в объятия мохнатого полотенца в руках мужа.
— Ну , как водичка? — весело спросил муж, не переставая растирать полотенцем дрожащее тело жены.
— Хорошая! Лучше, чем в апреле в Ялте, помнишь? В нашу первую поездку? Когда это было?
— Это было в 89-ом, я все помню, — все так же улыбаясь, ответил муж, прижимая к себе и целуя в мокрые волосы жену.
Ира поспешно поднялась, вышла на набережную и направилась домой. Вечером чувство бесприютности становилось острее, вызывая необъяснимую тоску. Особенно угнетали светящиеся окна домов: чудилось за ними непременное счастье уюта и покоя. И как она не пыталась убедить себя, что в каждом домку по комку, завистливое чувство обделенности не исчезало. Особенно после той пожилой пары на пляже.
— А у кого я спрошу: помнишь? У кого? — вслух произнесла Ирина, с ужасом понимая, что ей некому задать этот вопрос и что огромная часть её жизни словно канула в Лету: была ли, приснилась ли?
Сумерки настигали её, она ускоряла шаг и в подъезд почти вбежала. Открывая дверь в квартиру, облегченно услышала возню и мурлыкающий напев Тани.
— Я дома! — крикнула Ира из прихожей. Прозвучало, как «я жива!»
Таня вышла на голос, улыбаясь смотрела на Иру, потом почувствовав Ирино состояние, про себя заключила:
— Обед прошёл неладно…
Но спрашивать ничего не стала, не желая растравливать раны.
Ирина посмотрела на Таню:
— А помнишь, как мы перед переездом в Финляндию познакомились? Помнишь?
Таня удивленно ответила:
— Конечно помню, в 91-ом это было… А что?
— Да так, вспомнилось что-то…
— А я в церкви была, заупокойную заказала, сегодня же годовщина…. Восемь лет прошло… Вот время летит! Вот так и жизнь пройдёт!
В голосе Тани не было ни страдания, ни трагизма, ни сожаления…
«Умеет же все принять и со всем примириться»,- удивилась про себя Ира. Ей именно этого не хватало: смирения перед неизбежным, все хотелось обойти, избежать, обмануть неотвратимость, но жизнь не бизнес…
— Люба звонила! Не могла до тебя дозвониться.
— Да, телефон сел…
— Просила перезвонить… Спрашивала, приедешь ли к ним на юбилей.
Ира промолчала. Общение с сестрой и с матерью после развода, а особенно после переезда из Финляндии становилось слишком формальным. Ницца не Хельсинки, в Питер не наездишься, а к себе Ира приглашала редко: приезжали все сразу, мать, Любочка с мужем и двумя почти взрослыми сыновьями. Становилось шумно, многолюдно, но самое неприятное было в том, что Ира воочию наблюдала «семейный круг»: совместные завтраки, с разговорами до обеда, совместные прогулки и экскурсии; им все было интересно и в Ницце и в Валберге. Потом затяжные ужины в ресторане. И она всегда чувствовала, что остаётся за этим кругом, несмотря на все усилия Любочки. Ира не хотела и боялась признаться себе в истинной причине этой отстраненности. И когда все уезжали, Ирина вздыхала с облегчением.
В последнее же время отношения их совсем разладились. Год назад Любины мальчишки хотели открыть в Питере какой-то бизнес небольшой, автомастерскую или что-то в этом роде. Попросили денег у Иры, обещали расписку и выплату процентов, просто пониже, чем у них в банке. Ира просмотрела все внимательно и… отказала. Черт знает почему… Сказала, что свободных средств нет, что покупает квартиру в Париже и сейчас благотворительность не может себе позволить… Так и сказала: «благотворительность»! Через несколько дней одумалась, кинулась звонить Любе. Но Люба ровным, чужим голосом отклонила её предложение:
— Спасибо, Ира. Это очень щедро и великодушно с твоей стороны, но мы не нуждаемся!
И эти слова о великодушии и щедрости, бывшие явной, но совершенно безупречной пощечиной, неприятно отозвались в душе. Нечто, похожее на стыд, шевельнулось где-то в глубинах сознания, но Ирина давно научилась справляться с непрошеными эмоциями, легко подменяя реальность фантазиями. Вот и тогда она быстро придумала, что её родственники вспоминают о ней, только когда нужны деньги, что она не дойная корова, что вот так и проверяются родственные отношения… И уже меньше чем через пять минут сестра её Люба оказалась корыстной, жадной, а главное -завистливой теткой, которой просто не даёт покоя успех Ирины. Это очень успокаивало и, главное, этим можно было объяснить если и не все, то многое. Иногда фантазии уносили её далеко, очень далеко от реальности. Она искренне верила, что если бы «не эта молодая гадина, польстившаяся на ставшего богатым и известным» Игоря, у них бы ещё все могло срастись…
Таня накрыла на стол:
— Помянем, Ира?
Они выпили, молча и не чокаясь, одна — светло поминая умершего мужа, другая — оплакивая упущенные возможности…
Таня налила ещё, уже щедрее плеснув водки в небольшие рюмки:
— А давай за нас, Ира! — она внимательно посмотрела на Ирину, и сердце её, умягченное долгой то ли молитвой, то ли беседой с Господом и разгоряченное водкой, прониклось таким состраданием к этой чужой, в сущности, но такой жалкой женщине: ступившая на дорогу к мнимому могуществу, она и не заметила, что бредёт тропой забвения, сокрушенная одиночеством и нелюбовью…
Таня смахнула слезы, боясь, что обидит хозяйку, но Ира вдруг резко поднялась и подошла к раскрытому окну.
Неожиданно и без разгона хлынул дождь, словно и небеса хлебнули лишнего и, расчувствовавшись, тоже решили оплакать умирающее лето как уходящую жизнь…
— Все, скоро будем в Вальберг собираться… Прошло лето…
День проходил, надвигалась ночь, снова без сна, она уже чувствовала это… Когда-то, когда ещё далеко было до бессонницы, ей виделись вещие сны. Перед переездом в Финляндию часто видела себя лежащей вместе с Игорем одном в гробу, она в свадебном платье, он в строгом костюме… А сейчас она и без снов ночью чувствовала себя в могиле, на которую давно никто не ходит. Страшась этого видения, Ира села к компьютеру, чтобы хоть чем-то отвлечься. Давным-давно Эрик открыл ей страницу в фейсбуке, установил на телефон и компьютер, чтобы не приходилось вспоминать пароли, но друзей там не было, кроме Эрика и Густафа. Тогда сын записал её как-то поющей с гитарой, что-то из Кукина… И тоже выложил в Интернет… Да-да, где же это? Ира обвела взглядом значки на экране и кликнула нужный. Она посмотрела на записи под картинкой и поразилась: ого, 600 просмотров и даже есть «лайки». Она радостно позвала Таню, та подбежала, поудивлялась:
— Ой, да ты у нас знаменитость?! — засмеялась она.
Ирина в каком-то странном возбуждении стала читать имена просмотревших, среди тех, кому понравилось (всего четверо), были сыновья Борис и Эрик, но и незнакомые были! Запись, конечно, была нелепая, но все же! Она и не рассчитывала на какой-либо результат. Это же настоящая связь с миром!
Сморенная долгим радостным возбуждением, какого не испытывала уже давно, Ира заснула на диване с ноутбуком на груди. Таня заботливо тихонько прибрала его позже и прикрыла спящую пледом…

Прошло четыре года. Ирина, теперь уже Ирен Ламьер, окончательно поселилась в шале в горной деревушке Вальберг. С первым снегом вставала на лыжи. В Ниццу наезжала ранней весной и поздней осенью. Густаф вернулся в Финляндию. По будням в доме оставались Ира, Таня и Глеб, занявший более уверенное положение. По выходным приезжал вытянувшийся, повзрослевший Эрик. Ира ждала его приезда, готовилась к нему. Каждую неделю они делали новые записи. Она рассказывала о местах, где она живёт, пела под гитару, даже «танцевала» на балконе своего шале, слегка покачиваясь и размахивая руками, рассказывала о семье, о высоких их отношениях. Но самые главные записи — это её наставления об умении любить, прощать, быть мудрой…
Ей казалось это было мощным посылом миру, казалось, что все сказанное и показанное ею и есть её жизнь. Oна представляла, как все внимают ей, удивляясь её жизненному опыту, богатому внутреннему миру, завидуют успеху….
Откуда ей было знать, что ее шепоток, этот едва уловимый шелест глохнет в разноголосой орущей вселенской паутине, где каждый пытается создать образ того, чего лишил себя в жизни…