26 мая 2009 года

Велик, мал ли дух мой, но с некоторых пор тесно стало ему в рамках обыденной жизни.
Захотелось подняться ему над родным порогом, взмыть в небо, все выше и выше, оглядеть сначала округу, а затем и еще выше в небо подняться. Уж и окрестные деревеньки мелькнули и утонули в оврагах да перелесках, уж и город остался за горизонтом… Страна, огромная наша страна, от края до края, вся как на ладони, — а все нет предела полету духа моего.

Но только не так все это, не улетишь безвозвратно в пределы Вселенной. Лишь от случая к случаю воспарить удается. А так, живешь, как прежде, на коротком поводке, да в тенетах все тех же бытовых забот: дом, семья, работа, счета, мелкие и большие неприятности, радости…

Набегаешься, напрыгаешься, нанервничаешься – так обрыднет все! И тут как луч света среди серого тяжелого неба – свобода творческого полета! Отталкнешься от мысли кого-нибудь из великих и вновь взлетишь над всем этим миром привычного и обыденного, вновь устремишься куда-то. Туда, где просто дух захватывает. И хочется все выше и выше!

Но тут прозвонит обычный звоночек, — как в детстве крик бабушки из окна  «Саша, домой!» в самый разгар интереснейшей игры, — и ты понуро бредешь назад, «домой» и вновь впрягаешься в привычную лямку.

Так и живешь: между привычным, уютным, надежным и серым, на одном уровне, и светлым, чарующим, но полным рисков и неопределенности, на другом.

Риск же и неопределенность не в том даже, что все новое и непредвиденное завораживает, но пугает, а в том, что нет уверенности, что хватит сил и таланта лететь: все дальше и все выше. У Л.Коэна есть стихотворение – «Воздушный змей», в котором  воздушный змей  мучается на коротком поводке веревки и все рвется в небо. Уж так ему хочется взмыть в высокое небо, так хочется свободы. Но поводок постоянно сдерживает этот его порыв к свободе и счастью.

Но вот как-то раз веревка то ли обрывается, то ли вырывается из рук держащего, и змей обретает долгожданную свободу. Вот оно счастье, вот она воля – лети!.. Грустно! Отсутствие твердой опоры превращает нашего героя в беспомощную игрушку воздушных потоков. И вот, вместо того, чтобы парить, он беспомощно дергается влево, вправо, вверх, вниз, выделывая нелепые кульбиты и рывки, пока не грохается со всего маха оземь под треск своих лопающихся реек и перекладин, под шум рвущейся бумаги…

Знать бы, что в твоем случае это не так… Что я полечу, искусно переходя с одного потока на другой, искусно используя себе на пользу энергию ветра…

Тем временем я привычно натягиваю брюки, рубашку,  затягиваю на шее галстук.  Беру портфель, не забыв завтрак, и иду в учреждение.

КОВЧЕГ ЗАВЕТА

Правильно, справедливо ли утверждать, что итальянский пейзаж великолепен, превосходен, экстраординарен и т.д. и т.п. Не создается ли при этом впечатления, что он великолепен и т.д. и т.п. как бы сам по себе, в силу того, что Господь его создал таким?

Спору нет, Господь здесь потрудился на славу. Но немало потрудился здесь и сам человек, вклад его в неповторимость итальянского пейзажа колоссален!

Не сразу отдаешь себе в этом отчет. Увиденное поражает до глубины души. И очаровывает, буквально не дает отвести глаз. Причем как-то так, в целом и сразу. Стоишь как громом пораженный и не можешь понять: что же это такое? Что-то огромное и прекрасное (как небо?)  вдруг обрушилось на тебя – ты парализован, ты раздавлен, ты вознесен!..

Это как большой и чистый слон, но в тысячи раз больше, чище и великолепнее, Эффект моментален и поразителен. Ты увидел Солнце и ты ослеплен.

Должно пройти какое-то время, прежде чем ты начнешь привыкать к увиденному: как в солнечный итальянский полдень на холме дель Парадизо в Ассизи, когда входишь в Базилику Св. Франциска. Вместо прекрасно выписанных небесно-голубых с золотом фресок Джотто ты видишь лишь мозаику красок и мерцание золота то тут, то там.  Ты осознаешь, что это должно быть прекрасно, но сразу не отдаешь себе отчет, что же так поразило и так нравится тебе. Постепенно глаз начинает привыкать и вырывать из полифонии красок, из постоянной игры света и тени отдельные детали. Одни, затем другие, затем еще и еще… И вот уже все творение великого мастера, целиком и в деталях, открывается тебе.

Так же и с пейзажем, хотя бы там же, в Умбрии: Ассизи ли это, Перуджа, Спелло или Монтефалько… Не важно. Главное, что эффект еще более силен и поразителен.

Но и здесь, как только начинает привыкать глаз, видишь, что творение Господне облагорожено (и еще как!) умом и руками раба Его – человека. Причем сотворенное и добавленное человеком не является чем-то малозначимым, чем-то вторичным, а как раз и придает всему творению истинный блеск и великолепие. Господь создал лишь то, что сам человек не в состоянии был бы создать:  горы, равнины, моря, леса, реки, — создал мир в целом. Детали же и нюансы, детали и нюансы Он дал на откуп человеку, и в Италии человек прекрасно справился с этой задачей. Может быть, так, как ни в каком другом месте на Земле, даже на Земле Обетованной Богом же избранного народа – в Палестине.

Эти великолепные холмистые пейзажи в Умбрии и Тоскане… Что бы они являли собой, если бы не вмешался человек? Чем бы они отличались от калабрийских, скажем, пейзажей, которые славятся уже не так. Более того, калабрийские пейзажи при таком сравнении только бы выиграли: там местность лесистая и вся переливается многочисленными оттенками зеленого. В Умбрии же и Тоскане преимущественно луга, которые в летние месяцы полностью бы выгорали под палящим солнцем! Вот и разбегались бы волнами до самого горизонта эти желтые, выжженные холмы с редкими клочками, то тут, то там, зелени небольших рощиц и перелесков.

Но вмешался человек и начисто преобразил всю монотонность и однообразие такого пейзажа. Он вспахал на равнинных участках местности поля; он опоясал отдельные холмы террасами и высадил там виноградную лозу; на склонах других холмов он насадил масляничные деревья, протянул безукоризненно ровные шпалеры фруктовых деревьев; он протянул то здесь, то там  змейки дорог, причудливостью своих форм соперничающих с реками и ручейками; вдоль дорог местами поставил свечки кипарисов и кипарисами же окружил города своих мертвых… И потом, города живых, они тоже не безобразны и не неприкаянны как на севере Европы; нет, они не менее живописны и по-своему освежают и украшают пейзаж, не говоря уже об уединенно стоящих крепостях, замках, аббатствах, святых местах, именуемых santuari.

О святых местах в Италии отдельный разговор. До недавних пор люди здесь чтили Бога и уважали Его закон. Завет с Богом до поры до времени здесь был строг, возможно, как ни в одной другой стране мира. Все Средние века прошли под знаком строгости и бескомпромиссности религиозного порядка. Живите, наслаждайте прелестями этого земного рая, размножайтесь. Но и Богу отдайте богово, а это немало – все творческие порывы души сковывала эта немилосердная рента. Малейшее поползновение расширить круг внутренней свободы: на уровне личном – застенки и костер, на уровне общественном – голод, мор, войны! Под страхом наказания Господня прошли Средние века.

Но не Господь придумал и ниспослал все это – Церковь, а Церковь это те же люди, а люди в отличие от Бога не знают меры.

Под гнетом церковного давления «пружина» творческого свободного начала сжималась, сжималась, да вдруг на рубеже XII и XIII веков к-а-а-ак выстрелит!

Возрождение! И Италия оказалась эпицентром этого культурного взрыва, а отголоски дошли до самых отдаленных уголков Ойкумены.

Век Возрождения хорош еще и потому, что связь с Богом тогда у человека была еще исключительно тесна; у человека и тени сомнения не было в том, что что-то может свершиться помимо Бога, помимо воли Его. Но только и себя он уже ощутил творцом, и его настоявшаяся творческая энергия требовала своего выражения и воплощения. Человеку-творцу стало тесно в рамках церковного канона, но и выйти из русла Божественного начала он тоже пока не решался.

Вот он краткий момент истины – естественного и творческого союза между Богом и человеком! Это и есть Монблан, это и есть вершина сотрудничества Высших и земных сил, точка их столкновения и начала цепной реакции. Ветрувианская пропорция Божественного и человеческого начала и доли их участия в совместном творческом процессе.

Такое было лишь в Древней Греции в античные времена. Но уже и не будет вплоть до нашего времени. С течением времени и под «медные трубы» собственных творческих успехов человек постепенно утратил веру в Бога, нужду в Боге, уважение к Богу. Более того, он сам захотел стать Богом, и в  этом самая большая ошибка и самое большое заблуждение Нового и Новейшего времен. Чем выше человек возвышался в собственных глазах, тем ниже он падал в глазах Вечности. ХХ век, начавшийся с провозглашения того, что «Бог мертв», прошел под знаком одичания, людоедства и беспримерных  разрушений и социально-политических, а теперь еще и экономических катаклизмов. Человек – да, вкусил плода с Древа Познания, но горек оказался вкус его, и не менее горьким является послевкусие.

В Италии, также пораженной, как и все другие страны, микробом неверия и безмерной гордыни, я все же вновь увидел многочисленные следы былого завета между Богом и человеком. В явлениях же дня сегодняшнего в жизни Италии и итальянцев я прозрел возможности для возрождения великого творческого союза между Богом и человеком.

Я помню Италию на подъеме экономического развития и роста благосостояния ее народа в 80-е годы. Я помню, что все это проходило на фоне разрушения природы и окружающей среды: в центрах промышленного развития в небо поднимались разноцветные столбы газовых выбросов, водные источники превратились в сточные канавы, к которым страшно было подойти. Цветущая прежде страна превращалась в пустыню – Красную пустыню. Свидетельством тому – одноименный фильм М.Антониони. Но молох благополучия и богатства не поглотил окончательно Италию. Итальянцы нашли в себе силы противостоять искушению, и вот теперь Италия — вновь  цветущая страна.

Теперь новый вызов – орды современных варваров отовсюду: с юга, с востока, с севера, — обрушившихся, не без покровительства меньшинства и не без молчаливого согласия большинства, на Апеннинский полуостров, голодных до мирной и сытой жизни, до благополучия, а возможно, и до богатства, но легкого и не заработанного. Дух Клондайка по-прежнему жив. Грабеж, воровство и обман – вот вечные спутники его.

И власти в Италии начинают понимать это и, пусть запоздало, принимать определенные меры. Не очень жесткие пока,  скорее осторожные и боязливые, но начинают.

Теперь вот кризис экономический: беспримерный спад потребления (куда ни посмотришь, всюду «saldi, saldi, saldi» — скидки, скидки, скидки) и соответственно – потребления.

Но запас «жирку», накопленного в предыдущий период истории, похоже, не мал. Итальянцы затянули пояса, но еще фанфаронятся, стараются не уронить марку. Надолго ли их хватит?

В любом случае в плане отказа от жизненных благ и привилегий равняться им есть на кого. Примером беспрецедентного бессребреничества и даже аскетизма является их великий предок Франциск Ассизский. С течением веков, прошедших со времени жизни и смерти великого «Poverello», Италия и итальянцы далеко, очень далеко ушли от проповедуемых им философских принципов и установок. Я бы сказал, — просто на какой-то прямо противоположный край ушли: вряд ли во всей Европе можно сыскать более эпикурейскую нацию, чем итальянцы.

Не время ли вспомнить заветы «Великого нищего»?

Посмотришь на иных его соотечественников-потомков… Нет, еще не время! Посмотришь на других – похоже, уже не за горами!

Июнь 2009, Саронно

«Risurreremus» — гласит надпись на капители колумбария на кладбище городка Саронно, что под Миланом. «Мы все воскреснем!»

«Нет, господа хорошие, должен вас разочаровать — не все!»

Не все, а лишь те из нас, кто, во-первых, при жизни осознал свое несовершенство, и, во-вторых, лишь те из них, уже самих по себе крайне немногочисленных, кто сделал в этой жизни все, чтобы какого-никакого совершенства все же добиться. И даже этого недостаточно. Есть, наверное, еще и «в-третьих». В-третьих, это тот, кто, даже сделав все от него зависящее, и даже добившись многого, во всяком случае большего, чем остальные, все же сошел в землю с чувством глубочайшей неудовлетворенности.

Вот они, претенденты на возрождение: потом, слезами и муками сердечными заслужившие себе вторую жизнь!

Все же остальные… Большинство из них после первых же заплетающихся шагов и первых косноязычных сентенций уверовали в свое совершенство и превосходство над остальными. Особенно в наши демократичные времена, уже при рождении проставляющие на каждом младенце печать «Равен». Раньше иному нужно было жизнь положить, чтобы такого «звания» добиться; из кожи вылезти вон, костьми лечь… А тут: уже при рождении!

А что значит «равен» без «пройденного пути»? В лучшем случае, что могу претендовать уже по праву рождения на все, чем остальные являются и владеют; в худшем же – что могу замахнуться и на большее, т.е. стать более равным, чем все остальные.

Вот она, обратная сторона «Свободы, равенства и братства»! Вот оно, торжествующее мурло хама! Вот оно, низвержение всех и всяческих авторитетов! Вот он, «нигилизм» Тургенева и «право имею» Достоевского!

Вот он, маленький и картавый на броневике и венценосец — в подвале Ипатьевского дома! Вот он, разрушенный Храм и поруганный Христос и возведенное на этом же месте капище – Дом Советов с гигантской статуей идола! Того самого, маленького и картавого, того, что был на броневике!

Вот они, десятилетия войн, голода, мора, страданий, предательства,  а в итоге – надругательства над всеми и всяческими идеалами!

Россию морок этот поразил более чем какую-либо иную страну или державу. Именно в ее малоразвитую голову с плохо сформированными еще мозгами дурман всеобщего равенства и братства ударил сильнее всего. И напрочь отшиб самые зачатки разума и сознания.

На более зрелые и здравые мозги некоторых других наций и народов он, этот дурман, тоже порядком подействовал. Но те, получив по мозгам, с одной, и по заднице — с другой стороны,  как-то все же быстрее протрезвели, встали на ноги и за голову свою поврежденную взялись.

Мы же так полудурками и остались и до сих пор чудим и куралесим. Всем остальным народам, с одной стороны, на страх, с другой– на смех!

Уж что об нас Господь только не обломал и чем он нас только вразумить ни пытался: и огнем, и мечом, и застенками, и лагерями колымскими… Ничего не помогло!

А в нынешние времена, мирные да тихие, так и вовсе с цепи сорвались. Как у Волкова в «Урфин Джусе»: все новые и новые деревянные лбы встают, да при этом еще более стоеросовые, чем прежние! А претензий при этом все больше, и претензии эти все выше и выше: и статус нам, пусть уж не мировой, так по крайне мере региональной державы верни, и рублю звание, теперь уже даже не конвертируемой, а вплоть до резервной мировой валюты дай, и за стол с мировыми державами посади, и пусть при этом еще «прислуживают нам бояре да дворяне»… В общем осталось только золотую рыбку за хвост, да Господа Б-га за бороду потрепать!

Нам бы не двуглавого орла на знамя, а разбитое корыто, чтобы время от времени посматривать на него, да вспоминать, куда способна завести необоснованная гордыня, не своими деньгами купленная и не своим потом и слезами политая!

Ну да видно, ничто нам уже не поможет, и единственное нам спасение в том, что в самом слове «Россия», а тем более в его просторечном варианте «Рассея» заложено – в «рассеянии».

Не смогли мы в рамках одного народа и в границах одного государства ничего путного добиться, придется семенным материалом послужить для других стран и народов.

Процесс этот начался уже в 90-х годах прошлого столетия. В начале этого века, благодаря манне небесной, он несколько приостановился, но, как видно, скоро ему суждено вновь возобновится. Уже с новой силой и дойти в итоге до своего логического конца.

Не суждено оказалось России выполнить свое историческое предназначение, то, что прочили ей попы, юродивые, да прочие недоумки: не стала она ни новым «мессией», ни «Третьим Римом». Да и с чего, если разобраться, ей ими стать? Ведь ни кликушеством, ни причитаниями, ни заклинаниями этого не добиться!

Тут, граждане Российской Федерации, как говорил Пришвин, учиться нужно было, учиться как маленьким детям, учиться! Мы же все уже от рождения, не только равными, но и всезнающими, и всемогущими становились и становимся!

ЭТОТ ДОЛГИЙ 2009 ГОД
Анне Чивелли посвящается

У каждого есть две родины: одна – собственная,
а вторая – Италия…
(Св.Рихтер)

Одно из пожеланий этого года на мой день рождения  поразило меня своей необычностью. «Долгого года» пожелала мне одна знакомая, полного событий и новых впечатлений. Событий и впечатлений – ладно, но вот «долгого»… Что значит долгого? Как он может быть дольше, чем обычный? И может ли вообще?  Впечатления, могут ли они сказаться на продолжительности того или иного отрезка времени? Не ведет ли насыщенность событиями и впечатлениями, напротив, – к тому, что время идет быстрее и соответственно срок укорачивается?
В конце концов я решил, что концепция времени – это прерогатива Эйнштейна,  сам же переключился на воспоминания прошедшего года, который в отношении насыщенности событиями и впечатлениями оказался просто беспрецедентным и вряд ли может быть превзойден каким-либо другим.
Начать с того, что я 5 или 6 раз побывал в Италии, которую не вдоль, так поперек пересек дважды, причем на автомобиле и  причем будучи за рулем уже сам: а это совсем другие впечатления!
Но все же, не знаю, как кого, а меня Италия давно уже поражает больше не столько сменой картинок за окном поезда или автомобиля, сколько своим тихим провинциальным бытом, в котором, как в венецианском стекле, отразились тысячелетия.
В своем рассказе начала года «Una vita vera» («Подлинная жизнь») я выразил свое страстное желание  затеряться где-нибудь в итальянской провинции  и там, изнутри, бесконечно долго наблюдать за размеренным течением жизни – простой, бесхитростной провинциальной жизни на фоне не менее простой и бесхитростной обстановки.
Странным образом это мое желание отчасти исполнилось: в августе я дней десять  пожил в Перудже. Там я из дня в день бродил по узким средневековым улочкам, подолгу просиживал в кафе, захаживал в церкви и, конечно же, музеи, которых в Италии на 1 кв.км и на каждую 1.000 жителей намного больше, чем в какой бы то ни было другой стране мира. А нет – садился на автобус или в автомобиль  и ехал в небольшие города, которые во множестве  разбросаны по холмам этой красивейшей области Италии – Умбрии.
«Вижу вас, божественные дали, // Умбрских гор синеющий кристалл» — до сих пор вслед за Вяч. Ивановым, как некую своеобразную мантру, повторяю я. А ведь уж год почти минул с моего возвращения оттуда.
Там, в Умбрии, негде скрыться от этого фантастического пейзажа, так же, как в интерьере, куда ни зайдешь: в церкви, музеи, дворцы, даже обычные кафе и магазины – не скрыться от живописи и скульптуры на стыке средневековой готики и Ренессанса. Этот стык — Кватроченто, чудесным мостиком перекинувшееся между этими двумя, столь разными, казалось бы, эпохами и стилями. Краеугольный камень в фундамент этого моста был заложен Франциском Ассизским, встреча с которым еще одно сильнейшее впечатление прошедшего года. Долго я шел к этой встрече, долго откладывал ее, и наконец-то она состоялась! Не разочаровала ли она меня, как это часто бывает, когда с чем-то связываешь повышенные ожидания, связываешь какие-то особые иллюзии? Поначалу, быть может, так оно и было. «Poverello» из Ассизи и его «учение» представились какими-то чрезмерно наивными, особенно с «высоты» нашей современной жизни. Несколько покоробил и культ вокруг Франциска: к культам у нас в стране, и у меня, в частности, совершенно особое отношение.
Но по мере того, как все дальше, во времени и в пространстве, уходила знаменитая Базилика Франциска Ассизского, по мере того, как меркли яркие краски итальянского августовского дня, паломнического китча и разгула рассчитанной на туристов сувенирной продукции, все проникновеннее и все ближе становилась простая, а вместе с тем столь сложная мысль величайшего из «малых сих»: «Радость можно обрести буквально во всем. Каждое утро радость буквально стучится к нам в дверь. Не противься ей, не запирайся на все мыслимые и немыслимые засовы!»
В Перудже эта радость в буквальном смысле  входила в мою жизнь каждое утро через распахнутые настежь окна напротив кровати. Этот вид на умбрские дали не покинет меня до конца дней моих. А если есть Рай и Вечная Жизнь, то именно таким должен быть путь туда: с холма на холм, через виноградники и оливковые рощи, с ориентацией на «вешки» — церкви и базилики, что высятся с поразительной симметрией то здесь, то там. Да, эта красота не может быть ничем другим, кроме как Путем, а если есть Путь, то должны быть и Рай, и Вечная жизнь – Их просто не может не быть!
Свои впечатления от посещения Умбрии и Перуджи, Ассизи и других маленьких городков Центра, — а сейчас бы я сказал «сердца» —  Италии: Спелло, Орвьето, Тоди, Монтефалько… — я положил в основу своих «Писем из Италии (Избранное из переписки с друзьями)». Кто-то из друзей удосужился прочитать их до конца, хотя бы раскрыл их?
У самого у меня непочатым спудом, дома, лежит увесистый том «Dal Giotto al Rinascimento» («От Джотто к Возрождению»), который я не удержался и вопреки  своим правилам («Не покупать ничего из того, что не прочту со стопроцентной уверенностью») все же приобрел и привез из Италии. И вот теперь, каждый раз, когда я вхожу в комнату сына и прохожу мимо книжных полок, я ощущаю на себе ироничный взгляд Джотто со товарищи.  Они как бы говорят: « Ну что? Il solito tram tram della vita?» Мол, все те же неотложные дела: Все та же суета сует?
Чуть позже рядом с этим «кирпичом» лег еще один, чуть поменьше. Это томик избранных стихов Сальваторе Квазимодо – мало кому известного у нас Нобелевского лауреата то ли 1958, то ли 1959 года.
Строчка одного из его стихов: «Ed e` subito sera» («И вечер в тот же миг») — запала мне в душу еще со студенческой скамьи и по-своему сказалась на ней — на судьбе, по-своему направила ее. Может быть, поэтому я и пошел на вечер, посвященный памяти этого поэта, в Библиотеку иностранной литературы. Вышел я оттуда просветленным, и еще долго мелодика стиха Квазимодо, отлично переданная его сыном-актером, отдельные образы и общая тональность, видимо, попавшая в унисон с моим тогдашним настроением – еще долго все это будоражило мне душу. Душа отозвалась переводом двух стихотворений – оба поистине космического масштаба! Откуда такая глубина и универсализм у деревенского парнишки из Модике, из-под Сиракуз? Не всякий-то и знает, что это Сицилия, а не Греция…
Нет сомнения, я обязательно вернусь к этому  фантастическому автору: «…а ночью я сзываю в гости платаны и дубы с опавшею листвой – не желтой, а белесой –
из парка под окном…» «Ветер в Тиндари» нет-нет, да постучится в мое сердце.
Нет, про сердце лучше не вспоминать: в этом году в горах Сестриера оно впервые дало мне о себе знать и вовсе не тем, что ему «не хотелось покоя». По возвращении я прошел обследование, которое, естественно, ровным счетом ничего не показало. Возможно, это несколько запоздалое чувство солидарности с Квазимодо, который страдал и в конечном счете умер от болезни сердца: «… когда вконец сотрется та мизерная грань меж видимостью сердца колебанья и краем бытия».
Все верно, какое еще сердце могло бы выдержать подобную впечатлительность, подобную «оголенность нерва»? Физические нагрузки, возможно, и укрепляют сердце, как утверждают врачи, но вот чувства и эмоции все же исподволь подтачивают его. Сестриер в этом смысле нанес моему сердцу еще одну «рану»: в один из вечеров мне довелось там попасть на концерт группы  «Nuvole In Canto», исполняющей песни из репертуара Фабрицио де Андре – одного из величайших итальянских бардов, чье творчество, вне всякого сомнения, переросло пределы Апеннинского полуострова, да и Европы в целом. О его лирику, в попытке перевода на русский язык, я обломал все зубы, а песня «Anime Salve» («Спасенные души») послужила музыкальным сопровождением моему первому слайд-шоу под названием «Моя Италия» — своеобразному итогу моих «pellegrinaggi» («паломничеств») этого года в Италию. Здесь я окончательно понял, что предметом моей любви являются не типичные туристические ценности – всемирно известные и потрясающие воображение, а тончайшая поэтика и мелодика обыденной жизни итальянской глубинки, настоянной на вековой культуре и глубочайшей философии жизни. Чуть выше уровень, и будь то природный пейзаж, будь то творение рук и фантазии человеческих, будь то характерный для Италии симбиоз этих двух «вещей», и ни глаза, ни сердце, ни разум не в состоянии выдержать эту «почти невыносимую (по Л.Улицкой) красоту».  Во избежание эксцессов придется, подобно Фету, завешивать окна, затенять невыносимо яркий свет солнца, свет человеческого гения…
Италия – это храм. Время от времени (ни в коем случае не жить здесь постоянно!) в него необходимо возвращаться, отстаивать эту торжественную и вдохновенную литургию и с обновленными чувствами и мыслями, с просветленной душой уходить, тихо-тихо прикрывая за собой дверь – возвращаться к обыденной жизни.
В Италии все больше, чем то же самое в любом другом месте. Включая явления природы. Скажем, осень. В своей жизни, в России, я пережил 55 этих времен года, но только осень, увиденная на берегах озер Комо и Маджоре навеяла мне идею об осени как о своеобразном Апокалипсисе: см. мое предисловие к слайд-шоу «Лабиринты осени», — равно как и основную тональность – безысходность и отчаяние – «Лабиринтов». Сердцу невыносима мысль об умирании – «исчезновении красоты». Кстати,  этот фильм Бертолуччи – «Исчезновение красоты» — я в очередной раз с огромным удовольствием пересмотрел в уходящем году.
Нет, красота не исчезнет. В Италии ее столько, что хватит не на одно еще поколение. Был бы только интерес приезжать и черпать ее полными пригоршнями.
Попадая на благодатную и подготовленную почву – душу творческой личности, даже малая толика этой красоты дает начало удивительным по глубине и масштабам процессам. Нет, я не себя имею в виду, а то я вижу, кое у кого на лице появилась ироничная улыбка! Я имею в виду, мне вспомнился «Флорентийский дневник» Райнера Марии Рильке, прочтение которого также выпало мне на этот год.
Прикосновение к итальянской почве, к итальянской культуре, одно только небольшое и непродолжительное  прикосновение, подняло в удивительной  по впечатлительности душе Рильке  такой ураган мыслей и чувств, что из взбитой и поднятой им пыли веков и тысячелетий молодой австрийский гений  выстроил прообраз величайшего храма искусства на все последующие века и для всех последующих поколений.
Посмею высказать  предположение, что именно Италия послужила провинциальному поэту своеобразным трамплином для прыжка в универсум, а затем и в вечность.
Как не хотелось мне расставаться с этим одолженным мне «Дневником» Рильке! Доведется ли мне вновь подержать его в руках? Ведь даже всемогущий интернет  не обещает мне ничего определенного на этот счет!..
Все сказанное, — а это лишь малая толика того, что следовало бы сказать, — дает мне все основания, чтобы назвать прошедший год «Годом Италии». Стоило мне это произнести, и тут же в душе возопили все прочие обретенные в этот год духовные ценности! А как же «Дневники М.Пришвина» — этот колоссальный труд, протянувшийся на более чем полстолетия! Да эти пять увесистых томов, напечатанных мелким-мелким подчерком, положенные на весы они одни перетянут все то, что накрапано современными авторами за последние 10 лет!
А как же все пересмотренные за год фильмы, спектакли, передачи на канале «Культура»… Как вся прослушанная музыка из дискотеки Бабаяна и Кулагина? Юля критикует меня за увлечение роком. Как не понимает она, что это больше, чем музыка, что это возврат и переживание заново всех нежных молодых лет, причем как тех что действительно были прожиты (это музыка, которую слышал), так и тех, что не были, но могли быть прожиты, не перекрой нам «недвижный кто-то, черный кто-то» доступ  к этой музыке! Как музыка классическая? Часы, проведенные в Консерватории и Филармонии, и десятки исписанных страниц с мыслями, навеянными этими часами!
А наш сайт www.counterpoint.ru в интернете! Идея его была подсказана Левоном, который и стал отныне его вечным мучеником! Впервые у меня появилась возможность вынести плоды своего скромного творчества на суд по крайней наиболее близких мне людей. Худо, что судей не оказалось. И все же я продолжаю, с упорством святого (или сумасшедшего?), писать в недра интернета и лелеять надежду, что «братья по разуму» существуют, и что когда-нибудь кому-нибудь из них написанное мною принесет какую-то пользу.
Время победить невозможно. И есть только один-единственный способ сыграть с ним вничью. Это наполнить каждый прошедший час, день, месяц, год… поистине драгоценным содержанием, естественно, душевного и духовного свойства. В этом, и только этом контексте пожелание «долгого» года обретает действительный и очень глубокий смысл.
Я всегда подозревал глубину в этой маленькой и неприметной с виду, да и по поведению своему скромной женщине, кстати, тоже итальянке. Но чтобы такую!..

Анна, спасибо! Тебе посвящаю я этот свой скромный опус!

Все мы склонны идеализировать себя  в плане принадлежности к той или иной философской школе. Как в детстве, когда мы, бывало, индентифици… (нет, тогда мы и слова-то такого не знали!). Как в детстве, когда мы, бывало, представляли себя героями то одного, то другого фильма или романа, так и сейчас мы идентифицируем себя с представителями то одной философской школы, то другой. В зависимости от настроения и обстоятельств. Мы примериваем на себя философские одежды как платья. Еще вчера мы были стоиками и фаталистами, сегодня – экзистенциалисты, а завтра – станем …  А вот киниками, то бишь циниками мы были всегда и до конца жизни, наверное, ими и останемся.

И необходимо, как по Хармсу, столкновение нашего идеализма  с реальной действительностью, чтобы вернуть нас на землю.

Таким вот «столкновением» явилась для меня вчерашняя встреча с другом моего детства, живущим на Украине.

Я встречал его в одеждах экзистенциалиста. Прошлая программа Ерофеева «Апокриф» была посвящена этому течению и три малюсеньких рассказа А.Камю, рекомендованных одним из участников передачи, выявили эту мою сущность. Подчитав кое-что еще по этой части, я заявил всем, включая своего пятилетнего внука, что я экзистенциалист религиозного толка, и ходил несколько дней гордый этой своей идентификацией. Хорошо еще не успел попросить прибавки к зарплате!

И вот, встречаю я этого своего друга детства с Украины.

Великолепный рассказчик, человек с тонким чувством юмора, Евгений, а в детстве просто Женя, весь вечер развлекал нас «байками» из своей и не только своей жизни. Мы смеялись порой до слез, но когда я возвращался домой, проводив его на Юго-Запад, мне стало грустно.

Во-первых, Украина. Я помню ее цветущим краем, до краев наполненным солнцем, фруктами, смехом… Я помню благополучных людей, по утрам ходивших на рынок за разными вкусностями, днем готовивших из этих вкусностей аппетитные обеды, а вечером сидящих на лавочках в нашем зеленом дворе и ведущих бесконечные разговоры на самые всевозможные темы.

Иных уж нет, да практически никого уже нет… А оставшиеся, их дети и внуки… Нет, им явно не до посиделок в вечерних сумерках нашего теперь уже далеко не такого роскошного двора.

Да, экология стала лучше: остановлены почти все металлургические и химические предприятия, в прошлом размалевывавшие небесной голубизны небо во все цвета радуги. Смертность, правда, от этого почему-то не уменьшилась, а только возросла. Из рассказов Жени у меня сложилась впечатление, что дожить до 50 это редкая удача, а до 60 так и вовсе — подарок судьбы. Но главное, не совсем понятно, зачем жить и выживать в той жизни, что сложилась на Украине. Да, собственно говоря, и в Белоруссии… и в России… Жизнь утратила свои прежние краски. И не обрела новых. Тусклая жизнь.

Я где-то предчувствовал это и потому особо не стремился в эти последние годы в город своего детства.  Даже тогда, когда была для этого возможность. Теперь же, после Жениного рассказа, уже точно не поеду.

Заключительная часть «интервью» (иначе эту встречу не назовешь) напоминала заключительную сцену из «Легенды о пианисте» — фильма Джузеппе Торнаторе, что мы посмотрели буквально накануне.

Потрясенный рассказом Жени о последних полутора десятках лет жизни его и его семьи, хорошо зная жизнь и уровень жизни этой семьи в прошлом, я спросил: «Женя, ну а что на предмет уехать? Продадите квартиру… У вас прекрасная талантливая дочь… Да и ты еще, слава Богу, не стар, нашел бы себя и за границей…» Ответ Жени был, быть может, не таким образным, как героя «Легенды…» Дж.Торнаторе, но по сути мало чем отличался. А суть его сводилась к тому, что в этой жизни ему и его семье уготовано пусть скромное, но свое место. Они с женой любят друг друга. Пользуются уважением знакомых, коллег и соседей. И большего им не надо. Еще Женин отец (я его прекрасно помню), по словам Жени, говорил ему: «У тебя есть дом, любящая жена… Что еще нужно человеку?»

На Западе в плане материальном они бы, вполне возможно, и преуспели, обрели бы гораздо большее. Но где гарантия, что не утратили бы чего-то – гораздо более важного…  В своем внутреннем мире и в своих внутренних отношениях. Да, этим людям важнее сохранить мир своих внутренних ценностей. В отличие от семей многих наших знакомых, в основном просто богачей по сравнению с Жениной семьей, в ней, в этой семье, не утрачены навыки чтения серьезной литературы, просмотра серьезных фильмов, насыщенной интеллектуальной жизни… Вот, только на спектакли и на концерты они не ходят: по их понятиям, это слишком дорого. Последний раз ходили пару лет назад  на Михаила Казакова: билеты по 25 долларов были – еще более-менее по карману.

Последняя сцена фильма Дж.Торнаторе – взрыв списанного океанского лайнера, в свое время красы и гордости американского гражданского флота. Главный герой, не видевший себя в новой жизни (другие видели его и сулили ему большие деньги и славу, он – нет), погибает вместе с кораблем, бывшим для него и отчим домом, и всем миром. «Трусость, малодушие», — скажет кто-то.  «Верность месту, где ты родился и вырос, своему предопределению; принципиальность», — не согласится другой.

Визави нашего героя-пианиста – его друг-трубач – остается жить. Но его жизнь – компромисс, его выживание – не сила, а слабость. Поэтому образ трубача уже назавтра забудется. Останется в памяти и в душе лишь образ пианиста.

СПАСИБО ТЕБЕ, МАРИАННА!

Я смеялся над этой женщиной, над этой художницей… Еще до того, как увидел ее картины. Смех вызвало у меня само ее имя – Марианна фон Веревкина. Оно было из того же ряда, что когда-то где-то услышанное «фон Тряпочкин». Но то было в шутку, а это всерьез, даже не псевдоним!

Пара ее картин, увиденных в Мурнау, тоже не настроила меня на серьезный лад. Так себе. В духе зачаточного немецкого экспрессионизма, да и то явно не свое, а в подражание Кандинскому и Явленскому. С этим последним она была особенно, интимно и творчески, дружна. Увидев ее фотографию, я не смог сдержать улыбку. Уже в годах и явно не блиставшая не то что красотой, а даже элементарной миловидностью, волей-неволей ей не оставалось ничего другого, как быть комплиментарной по отношению к своему «другу». Если не откровенно льстить ему на каждом творческом и не творческом шагу. В этом контексте иронию вызывал и тот факт, что на целых 10 лет она отказалась от кисти, а теоретизировала – практически наверняка обосновывала «творения» своего спутника. Но даже это не помогло, и в конце концов они расстались. Что вызвало новый творческий порыв у Веревкиной. «Другая бы удавилась, — с сарказмом подумал я, — а ей нельзя, с такой-то фамилией!»

В тот день, в Мурнау, а затем и в ходе перелета из Мюнхена в Рим, мы с приятелем вообще сверх меры шутили и ерничали по поводу всех этих «фонов», которыми вдруг заделались все русские художники, перебравшиеся в Германию. Вплоть до Веревочкиных и Тряпочкиных с Ниточкиными. По поводу их непременного желания превратить, по крайней мере на своих полотнах (раз уж в жизни нельзя!), превратить уютнейшую Германию сплошь в Урюпинск или Жмеринку. По поводу «творческих» союзов а-ля Явленский – Веревкина и Кандинский – Мюнтер, оскорблявших бюргерские вкусы и бюргерскую мораль начала века в маленьком провинциальном городке Мурнау.

Марианна терпела, терпела, да вдруг, на борту самолета Мюнхен-Рим, как выскочит со страниц «Известий» недельной давности, как закричит о своем «возвращении на Родину»! Оказывается в ЦДХ, на Крымском валу, открылась ее выставка. Вот уж, воистину ирония судьбы: 50 с лишним лет и не слышать о человеке, а тут на тебе, за один день, не сговариваясь, дважды встретиться с ним!

Рим, слава Богу, избавил нас от подобных встреч, но бродя по залам римских музеев и художественных салонов на Вия Маргутта, я не раз представлял детские упражнения Веревкиной в окружении итальянских мастеров, в том числе и конца 19-го века – то есть практически современников российской суфражистки, — и губы мои кривились в саркастической ухмылке.

По дороге домой, в Москву, мы условились сходить на выставку М.Веревкиной в ЦДХ – все-таки, по православной традиции, Бог троицу любит!

Я бы об этом, возможно, и забыл, но на днях получаю напоминание от приятеля, который со ссылкой на Википедию (солидный все-таки источник!) сообщает мне, что Мурнау это оказывается «остров». Но мы-то точно помним, что добрались туда на машине! Смех да и только! То ли немцы провели колоссальные осушительные работы (тогда почему торфяники не там, а у нас горят?), то ли мы где еще, а не в Мурнау побывали! А, может, это не мы, а наши художники не там побывали? Но скорее всего это наши «энциклопедисты» Мурнау с «Островом доктора Моро» перепутали!.. Вот такая мура!

А сегодня меня как током стукнуло: «Сходи, да сходи на Веревкину…» Только что не добавило: «Не то худо будет!» Тут уж не до смеха — пошел. Благо в двух шагах от работы.

Сразу не без иронии заметил: по дороге «на Родину» Веревкина благополучно утратила свою немецкую аристократическую приставку «фон», но при этом, как я смог убедиться на многочисленных в данном случае фотографиях, не приобрела особого благообразия: ни в девичестве, ни в зрелости, ни в старости… Куда только этот «эстет» Явленский столько лет смотрел? Не иначе как в мольберт. Но все же иногда, наверное, и на «Марианну фон». И это, прямо надо сказать, не придало оптимизма его творчеству. А как-то, наверное, задержал свой взгляд на ней на миг подольше и уже в следующий — собрал свои вещи и был таков. Она же осталась, теперь уже до конца своей долгой жизни, в Асконе. Но все же не в Туле, слава Богу, где она родилась! В Туле бы ее творчество, даже не то что не выжило, скорее всего просто бы не родилось и не развилось.

Горы же, чувствуется, будь то в Германии, будь то в Швейцарии до глубины души поразили воображение российской провинциалки. Они – постоянный фон «фон Тряпо…», то бишь Веревкиной. Равно как неизменна и ее техника: бумага, наклеенная на картон, и непременная темпера… То же можно сказать и про стиль: 10-е года прошли, 20-е, 30-е пролетели– а он, стиль, все тот же… Да и многое другое из раза в раз повторяется: влияния раннего Гогена и зрелого Мунка – вплоть до отдельных сюжетов и настроений… Как ни странно – Рериха… Горы опять-таки…

Ирония ни на минуту не покидала меня, даже философичность сюжетов последнего периода жизни не изменило моего отношения к Марианне.

Напоследок я приостановился у монитора, по которому прокручивали один и тот же фильм о художнице. Воспоминания племянников, соседских детей и внуков, самих теперь уже достигших более чем преклонного возраста. Ну что они могут там помнить? Так, ерунду всякую… Репродукции картин, висящих здесь же в зале… Попытка что-то в них найти… Забавно: увидел на экране, отошел – посмотрел в оригинале… Нет, на экране лучше! Все же темпера по бумаге, наклеенной на картон, есть темпера!

И тут, когда я был уже готов рассмеяться над своей наивной попыткой найти здесь что-то стоящее, — цитата из Веревкиной: «В искусстве лишь те направления хороши, что ведут к Богу!» Это же один в один, что утверждаю я в своих «Изгнаниях…» Так вот зачем, Марианна, повстречалась ты мне на жизненном пути! Вот почему ты все это время постоянно мельтешила у меня на пути, почему не оставляла меня! Сколько же тебе пришлось пережить, сколько испытать, испробовать и передумать, чтобы к своим 78 годам придти к такому выводу! От полного безверия и грехопадения к полному, наоборот, приятию Бога и к пониманию искусства как путей богоискательства!

Мои уважаемые оппоненты от искусства, неужели и вам нужно до мафусаилова возраста дожить, чтобы понять мою правоту?

Ну, дай вам Бог, здоровья!

Что такое культура? Есть ли это ряд высочайших достижений мастеров и узкий круг ценителей их достижений? Очевидно, что этот так, и тогда это называется Культурой, т.е. культурой с большой буквы. Но есть еще и культура народа, культура масс, которая тоже претендует на звание «культуры», ссылаясь как раз на массовость своего проявления. Первая, подобно Иоанну с известной картины Леонардо да Винчи, указывает «пальцем» вверх, оперируя понятием высоты, вторая же, с расставленными в стороны руками, ссылается на охват, на распространенность, на массовость. Ну и кто же из них прав? – Да обе правы. Это две разные культуры и им не пересечься друг с другом. Разве что так, вскользь, на периферии своего влияния.

I

На днях я с друзьями был на «элитарной» выставке в «Гараже». Посвященной художникам и музыкантам «Эпохи винила». Лишь один из нас, собственно, тот, который и пригласил, имел, пусть тоже довольно поверхностное, но представление об этом жанре изобразительного искусства, точнее все-таки, наверное, дизайна. Я просто бродил «за компанию», из зала в зал, в поисках «знакомых букв» и примерял все увиденное и услышанное к своей концепции «изгнания Бога из жизни и искусства». Присутствие Бога я здесь точно не усмотрел. Мои друзья не любят упоминание о дьяволе применительно к искусству – я и не буду. Но черт и дьяволята уж точно выглядывали едва ли не из каждого угла и уголка этой выставки.

Третий из нас порядком недоумевал и только временами оживлялся, сталкиваясь с экспонатами периода 1963 и 1976 годов. Этот человек давно «сознательно» зажал себя в прокрустово ложе этих двух лет и упорно игнорировал все то, что выходило за рамки этого периода. Сначала это касалось только музыки. Со временем распространилось на другие области искусства и культуры. В последнее время – охватило и все другие стороны жизни: спорт – политику – быт…

Три столь разных человека, мы добросовестно обошли и осмотрели все экспонаты этой странной выставки, время от времени обмениваясь не столько мнениями или впечатлениями, сколько отдельными репликами, в основном шутливого содержания, да и что иного тут можно было сказать… наши души и сердца остались незатронутыми. Лишь ум порой отмечал те или иные остроумные приемы или находки авторов, прочно и навсегда засевших в «underground»е. Хорошее, правильное слово «underground» — прибежище крайне немногочисленной группы маргиналов, живущих и «творящих» ниже уровня земли. Нормальному человеку неуютно и некомфортно под землей, лишь крайняя нужда или смерть могут заставить его туда спуститься. Нормальный человек, он, наверное, в состоянии прожить без неба, без горных высот, но не нужно ему и подземелья. Ему хорошо на земле.

Вот такой экскурс в «элитарное» искусство у нас на днях получился. Ни уму, ни сердцу даже в случае людей, которые все же в большей, чем многие другие, мере подготовлены к встрече с различными проявлениями искусства и культуры.

II

Два же последних дня, по долгу службы, я провел в Ленинграде – язык все никак не поворачивается назвать его Петербургом, тем более Санкт-Петербургом, особенно сразу после возвращения оттуда. Жуткое впечатление, жуткое! Особенно жуткое от того, что осень, от того, что холодно, от того, что неприятно, от того, что убого и беспросветно. Как последнее прибежище – Александро-Невская Лавра, которая оказалась поблизости, и на которую у меня осталось часа полтора. И здесь осенний ветер (если бы осенний ветер!) вымел следы присутствия всего святого и благостного. Занудное причитание протодьякона на клиросе (что бубнит? о чем? на каком языке?) под беспорядочные крестные знамения и поклоны. Несколько прихожан довольно странного и маргинального вида. Гонимые по неприютному кладбищу листья с деревьев… И листья никем не покупаемой богословской литературы, перебираемые не пальцами страждущих «слова», а тем же осенним холодным ветром. В отличие от своих «анонимных» собратьев-омонимов им не дано оторваться от корешков и полететь по миру в поисках своего читателя.

В монастырской чайной, куда я зашел, чтобы согреть на столько тело, сколько душу, за большим столом сидела крайне разнородная группа граждан, которой, судя по всему, местный батюшка что-то там рассказывал по какие-то местные монастыри и про какие-то там иконы. Гражданам было очевидно скучно; определенно скучно было и самому батюшке. И если бы не вялые вопросы единственной особы женского пола, все бы точно заснули, уткнувшись носами в нехитрую снедь. Слава Богу за то, что он создал женщину!..

И снова серые улицы «Северной Пальмиры» (была ли она хоть когда-то такой?) – мрачных оттенков облупленные стены зданий, налепленных чёрти как вокруг гостиницы «Москва»; повсюду какие-то дурацкие вывески, грязные лестницы, безликие, невеселые люди. Люди – это тени того, что их окружает. Я не вижу творческой энергии в русских людях, они не в состоянии более ничего создать, они не в силах жить. Они доживают… Какая уж тут культура (вспомните про растопыренные руки!), откуда ей взяться!

С тяжелым сердцем (и с еще более тяжелым желудком от монастырских пирогов) покидал я тень «Санкт-Петербурга».

III

«Сапсан» — это чудо немецкой техники, летящее через леса и болота Севера-Запада, -немного развеял мои грустные мысли. Вера не в русского, так в немецкого человека, в человека вообще, постепенно вновь стала возвращаться ко мне. Тем большим ушатом холодной воды вылился на меня поток косноречия Ф.Ницше со страниц его памфлета (а что у него не памфлет?) «Давид Штраус в роли исповедника и писателя»:

«Только вследствие недоразумения можно говорить о победе … образованности и культуры – недоразумения, которое объясняется тем, что в … совершенно исчезло чистое понятие о культуре».

Позвольте о ком это он? О нас, русских, о монголах, о тунгусах? Как только язык поворачивается! Позвольте, позвольте… Нет, это он о своих соотечественниках, о немцах! Причем сразу после победы немецкого оружия над французским в 1871 году! И что это он взбеленился? «С такой «культурой», представляющей из себя лишь флегматичную бесчувственность ко всякой культуре…» Это у немцев-то «культура» в кавсычках? Это у тех, кто нами веками правил? Кого нам ставили в пример? У кого всегда призывали учиться? ..

Мне вспомнилась моя недавняя поездка в Баварию. Мюнхен с его как будто только вчера отстроенными, один к одному, домами… «Романтическая дорога»… Абсолютно не понятно, почему остальные, ничуть не хуже и с не менее романтическими и идиллическими окрестностями, не удостоились такого же звания… Все эти традиционные праздники (вряд ли они уступают Октоберфесту, на который нам удалось попасть), весь этот единый, поистине общенародный, призыв к радости, к счастью… А все эти национальные костюмы: будь-то на ярмарочной площади, будь-то в оперном театре… Это ли не культура? Ну, даже черт с ними, с праздниками! А эта постоянная тяга к украшению своей жизни, к тому, чтобы сделать ее уютнее, комфортнее, красивее, да даже просто чище! То, о чем ратует наш главный державник Никита Михалков! Да у любого немца это в крови, он с молоком матери все это впитывает!

Опять всплыли в памяти жуткие виды Петербурга, Москвы, Нижнего… да где у нас иначе? Да в других местах еще хуже! Культура…

Читаю дальше. Ну, слава Богу, наш Ницше, вроде бы, все же об ином типе культуры говорит, и культуре современных ему ученых мужей типа Фридриха Фишера и того же Давида Штрауса. Филистеры, мол… Слово-то какое вспомнил! Греки, греки… Любит он греков поминать – наверное, какую-нибудь книжку популярную из серии «Idiоt’s» прочитал. Философов греческих, а, в первую очередь, Сократа, почем есть чихвостит… Аристотеля… А, нет! Вот одного все же привечает – Фунуцида какого-то. Даже имени такого не слыхал! Но похвала Ницше не лестнее его критики: не известно, что еще лучше.

Да тип тот еще был. По-моему, в голове у него задолго до помешательства все путаться начинало. Читать его, последовательно читать, просто невозможно (может быть, правда, еще и перевод ужасный!). Недаром все подчеркивают его афористический дар. Тут, да, он силен, если не считать, что, по большому счету, одни его афоризмы то и дело противоречат другим.

IV

С зияющих высот философического трепа Ницше меня опускает на землю, точнее «под» землю, наша московская подземка. Сколь высокие порывы и мечтания о великом, культурном будущем человечества вдохновляли строителей Московского метрополитена (идущих, правда, путями своих лондонских предшественников и почти на 100 лет позже них) и в сколь прозаическое, чтобы не сказать просто жалкое место московский метрополитен превратился! Поистине можно сказать, что здесь погребены все мечты. Но если задуматься, то все закономерно. Культура не создается революционным путем. Она идет широким фронтом, ценой упорного и рутинного каждодневного труда своих немногочисленных энтузиастов, лишь времени от времени, подобно протуберанцам на солнечной поверхности, совершая прорывы на отдельных направлениях. Яблоко падает на голову только Ньютону, а гениальная таблица в состоянии приснится только Менделееву. В свою очередь, и Ньютон, и Менделеев являются представителями определенных научных школ. Они не стоят одинокими и мощными деревьями посреди равнин и полей английских парков. Скорее их можно сравнить с горными вершинами, переросшими в силу определенных обстоятельств своих собратьев. В продолжение этого сравнения можно только подивиться наивности наших нынешних правителей, с каждым осенне-весенним обострением загорающихся идеями научного прорыва на направлениях то каких-то фантастических нанотехнологий, то не менее фантасмагорических Сколковых.

Понятно, если в прошлом мифология строилась на основе градов Китежей – существовавших некогда, во времена столь незапамятные, и затем оказавшихся на дне водяном или речном, то ныне мы мечтаем о городах, которым никогда не суждено даже «всплыть». И чем эти мечты отличаются от технологических мечтаний Ивана Дурака, Манилова, Бальзаминова? Но на то они и были дураками и… Погодите, погодите, это что же получается? Что таковые забрались на самую вершину? И еще, как водится в этой стране, нас с вами за таковых почитают?

Поистине в России даже «долгая жизнь» не помогает. Века в России кажутся минутами, поколения – бесполезными волнами, бесцельно набегающими друг на друга, а все вместе — на бесстрастный и равнодушный берег.

Теория бесконечного возвращения. Ницше в действии!

V

Сегодня я уже в Германии. Иду пустынными улицами Нейссе, больше напоминающими русла ручьев, по левую и по правую руку которых высятся громады то ли НИИ, то ли современных сервис-центров. Это не волны из предыдущего абзаца, это громадные валы цунами, не враз вздыбившиеся и застывшие в своем монументальном величии.

Сейчас уже ночь, и жизнь оставила эти кварталы: ни людей, ни машин, ни даже собак или кошек. Скорее здесь впору встретить героя какого-нибудь японского футуристического мультика, из числа тех, которыми усердно набивают ныне головы детей, будь то на Востоке или на Западе. Но у меня, лишенного этого «удовольствия», не хватает даже фантазии, чтобы представить что-то подобное. Не идут на ум ни стихи, ни музыка… И даже мысли в этом окружении рождаются какие-то куцые и неинтересные.

Хотелось бы думать, что завтра, когда «вены» этих улиц и «сосуды» этих зданий наполнятся «кровью» автомашин и живых людей, здесь возродится жизнь, полная глубокого творческого смысла и содержания. Да, хотелось бы… Но как-то не верится!..

Прогресс хорош только тем, что у попавшего в его сети человека нет ни времени, ни особого желания задуматься о бессмысленности своего существования. Искусство же, призванное, как утверждают, отображать окружающую действительность (и современное искусство в высшей степени выполняет эту функцию!) – отображает и воспевает бесцельность человеческого существования в условиях, когда Бога уже нет и еще нет. Искусство ли это? Наверное, да. Нужно ли оно кому-то еще, кроме его творцов и апологетов? Нет, нет, и еще раз, нет!

Хочу назад, в досупрематическую эпоху! Хочу по ту сторону пресловутого «Черного квадрата»! Когда человечество еще могло мечтать!

Октябрь-ноябрь 2010 г.

Москва — С.-Петербург — Дюссельдорф

Липки, 7 марта 2010 г.

Вчерашний вечер прошел в беседах на темы вечные и вечно новые, темы, в последние годы близкие и волнующие одного из моих сыновей: Бог, гордыня, спасение, истина… Мне эти темы тоже по-прежнему небезынтересны, но в последнее время их масштаб и глубина, на которую невозможно опуститься, ни самому, ни особенно в компании с кем-то, пусть даже схожим с тобой по образу мыслей, вселяют в меня некоторый скептицизм. В своих «писаниях» я постоянно касаюсь их, но – вот, правильное слово – именно «касаюсь», как бы намекаю на них, «порхаю над бездной», а вот в разговорах, тем более в спорах, если уж невозможно избежать, стараюсь пройтись по вершкам, особенно не углубляться и тем более не вступать в споры. Ведь здесь нужно действовать не столь умом, сколько сердцем…

Сегодня утром – неожиданный отклик. Не успел открыть «Антологию английской поэзии XVIII-XIX веков», наталкиваюсь на строки молодого, даже совсем юного еще Александра Поупа – своеобразное кредо правильной и естественной жизни:

«Он телом здрав, в душе его все стройно;

Он кротко век живет».

Не о том ли мы говорили вчера? А если не говорили, то не к тому ли сводились все наши разговоры о том, что, мол, не завидуй, не возжелай, не возгордись?.. О вреде сугубо материального и недостатке духовного и о том, что духовно богатому человеку странным образом и в материальном отказано не будет? И здесь еще одно подтверждение из того же Александра Поупа:

«Кому млеко стада, хлеб пашни тучны,

Руно дают смиренны овцы в дар,

Огонь дают древа в дни зимни скучны,

Прохладу в летний жар».

Дальше больше. В тумбочке ищу чистый листок, чтобы набросать на нем эскиз к будущему шедевру «Мы с внуком плещемся в бассейне на Якиманке». В стопке былых записей и заметок «по поводу и без» наталкиваюсь на строки, которые вчера в беседе с сыном безуспешно пытался процитировать «по памяти» — получилось коряво и неубедительно.  Сегодня вот они! «Я — живая вода, не пьете из моего чистого источника, а пьете помои из грязных каверн…» Сам ли перевод с итальянского сделал, встретив эту цитату в одном высокогорном храме в Понте-ди-Леньо» (тогда слава мне и хвала!), выписал ли из Библии, но факт остается фактом: не успели вчера проговорить, и вот наутро – на тебе! Всеми своими гранями блестит бриллиант премудрости!

А вот, здесь же, как вариант ответа сыну все к той нашей вчерашней беседе и одновременно поучения ему, теперь уже «из меня», из более раннего: «Не конкретизируй, а значит – не фетишизируй образ Бога. Чем более абстрактен и даже незрим Он будет, чем меньше ты будешь понимать Его сущность, тем менее материальны будут те «жертвы» и те пожертвования, что ты сможешь принести Ему.

«Бог не вовне тебя, Он – внутри тебя. Равно как и дьявол – внутри тебя. И тот, и другой – часть тебя самого».

«Бог как свежая сочная трава стремится пустить в тебе корни и прорасти. Сорная трава препятствует ей. Стремится лишить питательных веществ и света. Должно в первую очередь выполоть сорную траву и продолжать делать это на протяжении всей своей жизни. Тогда «культурная» трава беспрепятственно взойдет и расцветет пышным цветом».

Ну и кто в состоянии после этого утверждать, что все в мире случайно и непредсказуемо, что все находится в вечном хаосе и разбегании всего и вся в разные стороны подобно тому, как разбегаются миры и планеты во Вселенной после Большого Взрыва? Нет, это в макромире, возможно, что так. В нашем же, личностном микромире все наоборот. После полного хаоса в голове, с которым мы рождаемся, постепенно, с течением жизни происходит селективный отбор. Все случайное и зряшное отсеивается как песок, оставляя «на ладони» лишь большое и важное – крупицы золота.

Предмет данной селекции, все самое стоящее и значимое, стягивается воедино и выстраивается в голове и в сердце соответствующим образом. И тогда как в калейдоскопе: с каждым поворотом мысли и каждым ударом сердца выстраиваются новые и все более замысловатые комбинации. Прекрасная игра мысли и чувств!

Эти частицы прекрасного, эта гармония, это чудо будет шириться и радовать нас до скончания дней все новыми и новыми своими гранями и переливами. Эту красоту, как самый священный дар, по окончании своих дней мы понесем Богу. В форме же отдельных записей, зарисовок, слов, мыслей и впечатлений в сердцах и душах близких нам людей часть этого накопленного за жизнь богатства, быть может, останется и на земле. Хотелось бы, чтобы осталось…

ЧТО ОБЩЕГО?..

Что общего между заснеженной Москвой и палящим солнцем Юга Африки? Между Ленинским проспектом и собачей фермой в предместьях провинциального Сейлема, что в Восточном Кейпе? Между модным ночным клубом «Точка» с его ревом сотен и сотен децибел, призванных скрыть равнодушие подобно снежной шапке, что укрыла столицу, и сумеречными, душными вечерами в южноафриканской провинции, в тиши которых, за стенами скромных жилищ, кипят нешуточные страсти? Между зловещей атрибутикой рок-металлистов и потрепанными штанами и рубашками коренных жителей ЮАР? Между глубинными комплексами первых и дикой злобой вторых, до поры до времени скрываемой под маской смирения и покорности? Между веком большевизма, наконец, накинувшим удавку утопии на шею некогда богатейшей страны в мире, и веком апартеида, зловещее «лицо» которого не помешало превратить Юг Африки в оазис цивилизации на просторах Черного Континента?

Сменим тему…

Что общего между «гроулингом» и мандолиной? Между рычанием то ли волчицы, то ли пещерной хранительницы огня, вырывающимся из груди ангелоподобной студентки из более чем приличной московской семьи и меланхоличными ариями оставленной английским поэтом итальянской аристократки? Между Терезой Гвиччиоли – несчастной возлюбленной Байрона и Полиной Березко – вокалисткой группы, работающей в жанре «Death Metal» — одного из самых зловещих и агрессивных во всем «металле»? Что общего между неизбывной тоской, уводящей молодую, цветущую итальянку из живописнейшей Равенны на берега Стикса, и явно деланным «Drang und Sturm»  ее едва ли не ровесницы и визави из Москвы наших дней? При этом «напор и натиск» молодой прелестницы-волчицы адресован не в лютое прошлое, а в «светлое» будущее, сулимое нам нашими правителями.

Что общего между всеми этими столь разными и противоречивыми странами, событиями, людьми?.. Только ли название, причудливым образом совпавшее название романа нобелевского лауреата южноафриканца Дж.М.Кутзее «Disgrace» и металлической группы из Москвы «Grace Disgraced»? Наверное, все же нет. За отдельными деревьями видимых глазу противоречий – «лес» общего и равным образом позорного, «обесчещенного» (disgraceful) прошлого. Только у нас оно, это прошлое, было тщательно упаковано в золотистую бумажку с арабесками иллюзий и обещаний. В тот время как на юге Темнокожего континента все было голо и откровенно – без какой бы то ни было мишуры. Там люди просто делали свое пусть до поры до времени темное дело, которое, однако, в будущем сулило, а в итоге и принесло свои плоды – угнетенный народ проснулся в цветущей стране. На этом, правда, различия и заканчиваются. Бывшие ничем стали всем. И от этого классу-гегемону, обеспечившему прогресс и развитие, не поздоровилось. Волна вековой низости, недоделанности, умственной и нравственной, по Дж.Кутзее, захлестнула ранее цветущий край и превратило его сначала в России, а теперь и в ЮАР соответственно один в белую, другой — в желтую пустыню.

Орды необдуманно воспетых А.Блоком гуннов, скифов, казалось бы, уже схлынули с просторов Великорусской равнины, но нанесенные ими раны вряд ли удастся залечить – они продолжают саднить и кровоточить. Хватит ли соков, хватит ли крови на будущую жизнь? Воем воет юная волчица с берегов Москва-реки, февральские ветры разносят этот вой по просторам бескрайней страны. Во многих ее уголках уже и не слышно ответного воя, ни подвывания – лишь глухое, холодное молчание в ответ…

А в голове обесчещенного профессора от филологии  из романа Дж.Кутзее, на фоне всех его личных невзгод и на фоне страны, проваливающейся  в пучину беззакония, анархии и хаоса, звучат оперные диалоги героев задуманной им оперы: Байрона и Терезы Гвиччиоли, — звучат, чем дальше, тем все глуше, все потусторонне, все безнадежнее. И уж совсем драматично звучит голосок пятилетней дочери Байрона, брошенной и забытой им – Аллегры (имя-то какое!): «Почему, почему ты забыл меня?»

Они, персонажи действительно ли имевшей место придуманной ли автором истории из жизни скандального поэта, они не поют – они оплакивают судьбы, причем не столько свои, сколько некогда мощной культуры. Культуры — да, иной раз строящейся и на костях, на страданиях, на муках целых народов, но единственно способной оправдать все. Ибо именно культура призвана оправдать и наделить истинной целью человеческое существование, идет ли речь об отдельных людях или о целых народах.

Бог, желая наказать человека, лишает его разума; желая наказать народ, народы, Он лишает их культуры.

«Трень-бринь-тень», — мерзко тренькают струны старой, вконец расстроенной мандолины профессора явным диссонансом высоким чувствам Терезы, холодному, пресыщенному жизнью голосу Байрона, жалобным мольбам его дочери, — «Брень-дринь-тинь»… Эти звуки лишают надежды, эти звуки выносят приговор… Забивают гвоздь в гробовую доску по крайней мере нынешнего поколения южноафриканцев, русских…

ПОКИДАЯ ФЛОРЕНЦИЮ

Я покидал Флоренцию на рассвете. Город пребывал в состоянии некоторой раздвоенности. Кто-то — подвыпившие, загулявшие юные туристы и ночные бабочки, в основном, цвета ночи – еще не ложился, кто-то – торговцы и ступившие, подобно мне, на тропу «back home” – уже вступал в день новый, едва-едва восстановив силы после вчерашнего.

Однако, и те и другие, крайне немногочисленные, не могли нарушить странного ощущения пустынности и оставленности, столь необычного для этого всегда буквально бурлящего многочисленной и многоязычной толпой города. В отличие от размеренно несущего свои, по всей видимости, не глубокие воды Арно. Лета — река времени и потоки временной мирской суеты, в русле узких и чуть пошире улиц, обрамленных монолитами церквей и дворцов флорентийской знати.

Вот и сейчас все эти дворцы Медичи, Строцци, Пацци и других знатных семейств из блестящего прошлого Флоренции памятниками того времени вырастают то по правую, то по левую руку от меня и, запечатлевшись в памяти, уходят в мое прошлое – туда же, где остались Домские соборы Флоренции, Сиены и Пизы, многочисленные кьезе, баттистери, инкьостри, конвенти, базилике, каждая из которых в прохладе своих интерьеров хранит шедевры на редкость многочисленных художников, настоящим звездопадом прошедших над Тосканой         XIV-XVI веков, частично захватив соседние области Умбрию, Эмилию и Марке. Тогда это, правда, были другие «политико-административные единицы»: герцогства Урбинское и Феррарское, Папская область, вышедшая на границы с Венецианской республикой на северо-востоке и с Германской империей на севере, города-метрополии Флоренция, Сиена, Пиза…

Проезжая по этим местам, наблюдая эти шикарные, во многом уникальные пейзажи, уже практически не удивляешься столь высокой щедрости природы на таланты в эпоху Возрождения. Удивляться скорее следовало бы тому, что этот «звездопад» не случился раньше, и недоумевать, почему он вдруг прекратился.

Да, Флоренция живет своим прошлым, в основном, на дивиденды со своего славного прошлого: туризм, сувенирная промышленность (теперь уже, похоже, на корню скупленная оборотистыми китайцами), многочисленные культурные фонды и центры, дома моды, школы изобразительных искусств и дизайна, дизайн-студии. Да, мода и дизайн – это прямые наследники эпохи Возрождения. При всей несомненной важности и «раскрученности» этих двух направлений художественного творчества нашего времени невольно напрашивается сравнение с «горой, породившей мышь». Хотя масштабы и особенно обороты, конечно же, несопоставимы: все эти школы и мастерские эпохи  Джотто, Пизано, Мазаччо, Фра Анжелико, Вероккьо кажутся местечковыми ателье на фоне современных домов моды Версаче, Феррагамо, Дзенья, Кавалли, деятельность которых носит поистине  глобальный характер, а продукция доходит до самых отдаленных уголков земного шара. Законными наследниками великих мастеров и их покровителей кажутся, эти и другие дома моды, разместившие свои штаб-квартиры во дворцах бывшей флорентийской знати. Вот только с точки зрения культуры будет ли их вклад в сокровищницу мировой культуры столь же велик? Вряд ли, ведь все же это явление культуры массовой, поп-культуры, а где таковая начинается, там, как правило, культура настоящая заканчивается. Это пророчески доказали на заре массовой культуры ее гуру Уорхолл, Дюшан и другие своими бананами, банками из-под «кока-колы» и унитазами. Круг замкнулся: человеческий гений, запущенный в поднебесье великими мастерами Возрождения, прошелся по земле гнусным, противным дождиком из марципановых ангелочков с крылышками. Любому по вкусу, по нраву, по карману, но вот по уму ли? В этом сомнения, и очень большие сомнения возникают при виде всей той многонациональной, крайне разномастной и, я бы сказал, низкопробной толпы, что с утра и до позднего вечера наполняет улицы, площади и набережные «лилового» города, протекает по залам его музеев и галерей, не надолго задерживается в недрах соборов и под сводами санкристий и капелл. Всем своим сытым и самодовольным видом, крайне неопрятным, дабы не сказать откровенно клошарным, эти современные варвары оскорбляют память великого города, его великих граждан и их великих деяний.

Они едут сюда под предлогом приобщения к этому великому культурному прошлому, но по-настоящему хорошо и вольготно чувствуют себя не в сени музейной старины, не в стенах монастырей и капелл с останками великих правителей Флоренции, а в пивных и пиццериях, на ступеньках храмов и в вечерней толпе, что к исходу дня заполняет улицы и площади города. Поглощает в неимоверных количествах пиво и мороженое, гогочет над проделками уличных клоунов и их четвероногих питомцев, пританцовывает в такт джаз- и рэгги-бэндов, съехавшихся со всего света, чтобы потусоваться, да  и  подзаработать на этом празднике жизни.

Никогда  и нигде до этого я так остро не ощущал издержек наступившего общества всеобщего потребления, никогда мне не было так мучительно стыдно за него перед лицом веков и предшествующих поколений. Как в то утро, когда, быть может, навсегда я покидал Флоренцию. Оскверненной святыней представлялась она мне теперь…

Август 2006

«MOW DO MNIE JESZCZE», НЬЕМЕН

Дух творца, его живая душа, не становится ли она еще живее в произведениях автора, чем даже была при жизни автора — носителя этой души?
Я слушаю Чеслава Ньемена  (Сzeslaw Niemen) – польского рок-музыканта, которым заслушивался в 70-е годы прошлого столетия (слова-то какие: «прошлого»! «столетия»!) Вспомнил о нем в ходе недавнего составления «топов» и тогда же в интернете узнал о том, что его не стало еще 2004 году.

Не скрою, «новость» эта  больно кольнула мне сердце. В моей памяти  Ньемен оставался молодым  и свободным, главное – свободным в тех условиях затхлого во всех  отношениях общества, в котором все мы тогда жили, не важно в Польше ли, в Болгарии, в Советском ли Союзе. Органные фуги его 16-минутного «Rapsod»а, это были уже не те порывы свежего воздуха, что доходили до нас с Запада, а порыв, шедший  изнутри, родившийся в самых недрах нашей тогда еще общей системы. И тем он, лично мне, был особенно ценен. Это был полноценный рок, исполненный еще не на русском, но уже на славянском, почти понятном и более родном мне, чем английский языке. Более того, он и в музыкальном смысле содержал элементы, которые были мне близки и затрагивали  струны моей славянской души. Несмотря на то, что к этому времени я уже 10 лет, как учил английский, носил американские джинсы и подвергался, как и большинство моих сверстников, «тлетворному влиянию Запада».

Ньемен вселил в меня не до конца, наверное, тогда еще осознанную уверенность в том, что мы тоже «можем», что у нас это тоже возможно.

С тяжелым, помню, сердцем возвращал я друзьям пластинку «Niemen Enigmatic», но в сердце навсегда поселилась у меня музыка этого «польского Эмерсона», а в памяти – образ «патлатого» музыканта склонившегося, но в то же время и как бы распрямляющего щуплые плечи свои над органом.

Я ничего не слышал и не вспоминал о нем на протяжении всех этих лет. Я даже не знал, что уже 6 лет, как его нет на свете. В тот самый момент, как я об этом узнал, в сердце как будто что-то оборвалось и болело, саднило до сегодняшнего дня, пока я не достал и не поставил этот диск. «Enigmatic». Каким, действительно, таинственным, мистическим, метафизическим казался он мне тогда – в 70-х! Я выключал свет в нашей убогой квартирке, и убогость  моего, да и всего нашего тогдашнего мира исчезала, а вместе с первыми аккордами электронного органа воображение уносило меня совсем в другие миры и пространства. И только звуки близкой по слову и по духу славянской речи немного успокаивали захватившийся было дух.

Сейчас эта музыка звучит несколько старомодно, а поэтому и наивно, и мне немного неловко за Ньемена, за его музыку, за себя самого. За свои  ностальгические чувства и воспоминания. Но это только сейчас. Я слушаю его впопыхах, собираясь на работу. Между делом. Глупее ничего не придумаешь.

Через несколько дней, в субботу, я встану совсем в другом настроении. Я понежусь в кровати, вспомню вчерашний фильм, претендующий на «Оскар», запишу пару мыслей и очередной «ненаписанный рассказ», на этот раз о прорыве духа, и в какой-то момент рука сама потянется к проигрывателю, где все еще стоит недослушанная пластинка Ньемена. И как я только сразу не отдал ее!

И польется совсем другая музыка – именно та музыка, из 70-х, и даже еще более трогательная и величественная. Как это возможно? Разве музыка не устаревает? Разве не был я тому свидетелем несколько дней назад? Разве это не я выключил ее в раздражении? Но и не без горечи…

Неделю назад я опубликовал на блоге вещицу  под названием «Культура и культура». Вот и здесь – «Музыка и музыка».

Музыка Ньемена, его не до конца понятные (но это даже и лучше) слова, цитата из Т.Элиота на более позднем диске того же Ньемена – “Still is the unspoken word, the Word unheard…” – все это в совокупности рождает в душе чудесные образы – таинственные и загадочные, как языки пламени в камине или даже просто в костре. Память подбрасывает туда  все новые и новые «поленья».

Мои приятели-оппоненты поляки, братья Хэнек, Анджей и Томащ, — они, собственно, и познакомили меня с Ньеменом, это был их диск. Как горячи, порой чуть не до драки, были наши споры о неоднозначных эпизодах из истории наших двух стран. Двое из братьев погибли позже в автомобильной катастрофе на улице Косыгина.

Польская «Солидарность» во главе с харизматичным Лехом Валенсой.

Папа Войтыла, ушедший в мир иной, а ныне возвращающийся к нам оттуда в ореоле новоиспеченного святого.

Анджей Вайда с его «Барышнями из Вилько» по Бунину и «Бесами» по Достоевскому, выдающими в польском режиссере удивительное понимание русской души. «Пепел и алмаз» я посмотрел много позже, и он не так тронул меня, как бы мог, посмотри я его в свое, правильное, время. Возможно, тогда и я  был бы не столь категоричен в моих постоянных спорах с братьями Сухар.

Катынь – как историческая трагедия  польского офицерства и как фильм того же Вайды.

Гибель польского президента и всей его «рати» в авиакатастрофе под Смоленском. В том числе и как повод для новых взаимных претензий и обвинений между русскими и поляками…

Сколько зла! Сколько злобы, ненависти и человеческой глупости! Сколько смертей! Теперь вот и ты, Ньемен, ты тоже мертв! «Еднего сердца так мало!» Да, тебе не хватило одного сердца!

Но… Я беру в руку карандаш и начинаю писать: «Дух творца, его живая душа, не становится ли она еще живее…»

ЭЛЕГИЯ
В конце августа, днем раньше днем позже, проводится незримая черта между летом и осенью – своеобразная межа, разделяющая эти два времени года.
Теплая, даже жаркая погода может стоять еще сколь угодно долго, хоть до середины октября; небо может оставаться по-прежнему голубым, а солнце ласковым и приветливым, травы могут все так же зеленеть, а цветы цвести… Но всё! — Предел лету положен, рубеж перейден, и отныне нужно настраиваться на процесс медленного, но верного умирания природы.
Что же изменилось в окружающем тебя мире, что подсказало тебе эту грустную мысль и даже уверенность?
Внешне не изменилось практически ничего. Даже напротив — природа стала как будто бы даже приветливее и ласковее с тобой. Исчез летний зной, а вместе с ним и надоедливые слепни и оводы… Появился легкий прохладный ветерок, приятно обвевающий тебя своим опахалом и ласкающий твои волосы… Уже не так по утрам заливаются птицы, нарушая твой самый нежный сон… Казалось бы, все стало только лучше и как-то благосклоннее к тебе…
Не верь природе, она, как душевный врач-терапевт, слишком добра к тебе, она продлевает и будет продлевать еще, по мере возможности, твое очарованье и твой восторг, но срок уже отмерен и предопределен.
Что говорит тебе об этом, что свидетельствует в природе о пусть не столь скором, но все же неизбежном конце?
Не сразу удается тебе это понять. Ты можешь даже усомниться: а так ли это? не ошибся ли ты, не вообразил ли, не напридумывал ли ты сам себе все это?
Снова и снова всматриваешься ты в окружающий мир, вслушиваешься в его «шорохи и звуки», вдыхаешь наполняющие его ароматы… И постепенно начинаешь улавливать эти малоприметные и едва ощутимые признаки.
Первое – это какая-то кристальная чистота и прозрачность воздуха – trasparenza, — буквально выписанность каждой детали и абсолютная четкость каждой линии. И от этого – ощущение, что и в уме наступила какая-то удивительная ясность, что стала понятна суть всех вещей или, по крайней мере, вот-вот может стать таковой – стоит лишь еще чуть-чуть напрячь рассудок. Но тебе почему-то не хочется этого делать…
Второе – это тишина. При этом внешних, посторонних звуков не стало меньше. Даже напротив. Но все они, эти посторонние звуки, как бы отфильтровываются и звучат отдельно, а наряду с ними и как бы главной темой идет тишина – торжественная и даже какая-то неземная. Но это не пугает тебя, а напротив, вселяет в тебя какую-то бесконечную надежду…
Что еще? А нужно ли что-то еще? Разве двух этих признаков не достаточно, чтобы в полной мере ощутить перемену?
Тогда вот еще и третья, и это помимо всех тех, что щедро рассыпаны в природе и не уйдут от внимательного взгляда, чуткого уха и пытливого ума… Но все они уже не носят определяющего характера.
Этот третий из определяющих признаков – ты сам. Это ощущение живет в тебе. Еще вчера его не было – ты жил и жил. За одну ночь что-то произошло в тебе; а, может быть, за одно утро, за одно мгновенье, что ты вышел во двор и внутренним чувством своим ухватил суть наступившей перемены.
И ты воспринял ее и понял всем своим сердцем, всем своим существом, потому что подспудно уже ждал и готовился к ней. И принял… Сразу и во всей полноте. Без обиняков и без каких бы то ни было дополнительных условий.
Трагедии не произошло. Будет еще день и еще ночь, будет утро и вечер, сегодня и завтра… Будет осень, зима, и весна еще порадует тебя своими свежими красками и радужными надеждами… И может, не один раз, порадует…
Но рубеж положен, и то, что было лишь смутной догадкой — повестью, так, в целом, о каждом и ни о ком в особенности, вдруг стало иметь самое непосредственное отношение к тебе… Лично к тебе!..