Заметки по поводу и без

Август 2009

ПИСЬМА ИЗ ИТАЛИИ. ИЗБРАННЫЕ МЕСТА ИЗ ПЕРЕПИСКИ С ДРУЗЬЯМИ

«…ti parra` amaro quello che prima ti era dolce e delle cose

che ti sembravano amare attingerai dolcezza»
(«…и горьким  представится тебе то, что прежде было
сладким; и из того, что раньше считал горьким,
извлечешь особую сладость»)

… Италия просто не укладывается у меня в голове!..
… Мы смотрим в прошлое, чтобы понять настоящее и прозреть будущее…
… Неверующие, неверующие эти итальянцы, а ориентируются не по чему-то там, а по церквям и соборам…

… Не странно, что художники, ниспровергнувшие принципы готического искусства и заново открывшие принципы Гуманизма, появились именно в Италии. Странно другое:  что им для этого понадобилось чуть ли не 1000 лет. Как, чем можно было сковать творческую энергию такого народа, в такой стране, на протяжении столь бесконечно долгого периода времени?..

… При виде отдельных пейзажей невольно задаешься вопросом: а достойны ли мы всего этого великолепия? Достойны ли мы жить или даже просто появляться в этом Раю? Осознаем ли мы до конца, в каком Раю находимся? Не всегда напрашивающиеся на эти вопросы ответы положительны…

… Диалог в Орвьето с пожилым мужчиной, сидящим в состоянии полного блаженства напротив уникальнейшего Кафедрального (Домского) собора этого города.

— Вы местный? — Да.
— Наверное, всю жизнь прожили здесь? – Да.
— И все никак не можете насладиться этой красотой? – Да нет, так себе сижу, наслаждаюсь вечерней прохладой: вон оттуда она веет, из-за собора.

Не следует осуждать. Наверное, так оно и должно быть: не выработав в себе определенного чувства равнодушия к прекрасному, рискуешь просто тронуться умом — от счастья, от радости, от умиления. Как те же врачи, к примеру, что тоже вынуждены вырабатывать у себя определенный антидот, но только не к радости и счастью, а, напротив, к боли, несчастью, страданию. Иначе нельзя, иначе просто разорвется сердце.

Франциск Ассизский, быть может, был единственным итальянцем, который до самой глубины проникся  тем безмерным чувством прекрасного, которым все пропитано в Италии. И где-то да, тронулся, «поехал» умом… Потому что нельзя узреть Лик Божий и сохранить рассудок и жить как прежде. Ни ум, ни сердце, ни душа человеческая не в состоянии  вместить одновременно столько радости и счастья!..

… Есть что-то величественное в ассизских пейзажах. Причем такого величия, такой претензии на универсализм уже не встретишь в соседних Спелло, Фолиньи, Монтефалько, Треви… Нет, нет, живописности, пасторальности, всего этого великолепия и щедрости природы и там хватает; там тоже глаз не оторвешь от бесконечных изумрудных гребней холмов, то ли накатывающих на тебя, то ли , наоборот, убегающих от тебя за горизонт… Но вот чувства универсализма, понимаемого под ним чувства принадлежности тебя всему миру и всего мира тебе – нет, этого уже там нет, а если отчасти и есть, то, конечно же, не такой степени, как в Ассизи.

Так что же, бывают, значит, все-таки места, которым предопределена слава зарождения в них, и только в них определенных учений, концепций, философий и религий?..

… С высот Ассизи открывается такой панорамный вид на всю умбрийскую долину, — а кажется, что на весь Божий свет, — что ни о каком местническом, локальном, ограниченном значении любого учения, Франциска ли или кого другого, просто речи быть не может. Только абсолютная всеобщность, только ничем не ограниченный универсализм! Человек стоит в долине и чувствует себя мельчайшей частицей, атомом окружающего его мира; он поднимается на вершину той же горы Субузио, где так любил проводить дни и ночи в молении Франциск Ассизский, и вот он уже не атом, а властелин всей Вселенной!..

… не говоря уже о нетипичности Франциска Ассизского для национального типа итальянца. Действительно, все качества, которые вменяются в заслугу Франциску, а именно: бессребреничество, аскетизм, неприхотливость, внутренняя сосредоточенность, потусторонность, — все это крайне противоречит  складу ума и характера рядового итальянца. Даже не крайне, а просто напрямую противоречит. И главное, что действительные особенности своего характера, ничего общего не имеющие с основными чертами характера Франциска Ассизского, сами итальянцы вопреки всякой логике недостатками не считают. Более того, — вот уж в чем поистине парадокс! – они их так же считают  достоинствами и даже соревнуются между собой за право обладать ими в большей степени! То есть и аскетизм Франциска – качество достойное уважения, даже поклонения, но и эпикурейство также достойно похвалы; в равной мере приветствуются и скромность, и фанфаронство; и непритязательность, и претенциозность; и внутренняя сосредоточенность, и не знающая меры общительность; и безграничный альтруизм, и не менее безграничный эгоизм… В общем, качества, присущие Франциску это, конечно же, хорошо, но как в том анекдоте про пациента и врача, когда тот врач в процессе осмотра многочисленных болячек несчастного все приговаривает: «Хорошо, хорошо…», а на замечание больного, что, мол, чего же в итоге хорошего, признается: «Хорошо, что это у вас, а не у меня!»

Иначе чем еще можно объяснить всю эту противоречивость? Не раздвоенностью же натуры? Нет, итальянцев шизофрениками никак не назовешь! Лицемерами, ханжами – еще куда ни шло, но уж никак не шизофрениками!..

… Нам не дано понять прошлого. Для этого мы должны были бы стереть из своей памяти настоящее и все то, что произошло в мире с того момента в прошлом, к которому мы обращаем свой взгляд. Возможно, иному историку, профессионально занимающемуся предметом, это в итоге и удастся сделать, но как докажет он справедливость этого своего взгляда современникам? Не всем потом, а точнее сказать, многим это просто не интересно: в сегодняшнем бы дне разобраться… Вот так мы и живем: близорукие, едва различающие то, что у нас под самым носом, сетующие по этому поводу, мечтающие о большем, но не способные воспользоваться предоставляемым нам рычагом, чтобы «перевернуть» этот свой, мало устраивающий нас мир…

Более того, тех немногочисленных средь нас, кто  все же сподабливается это сделать, кто хочет полученными знаниями поделиться с нами, мы не слушаем, презираем, мы гоним их из своего отечества, мы побиваем их камнями…

Нам не нужна правда ни о самих себе, ни об окружающем нас мире. На худой конец — мифология, мифы…

… В очередной раз приходит мне в голову, что жить в такой стране, как Италия, есть кощунство и святотатство. Как если бы кто-то задумал поселиться в храме со всем своим скарбом: кастрюлями, поварешками, газовыми плитками, мусорными ведрами… Готовил бы там себе еду, с аппетитом поглощал ее перед экраном телевизора, затем справлял естественные потребности…

Нет, в Италию нужно приезжать как в храм: сосредоточенно, с молитвой в душе, с покаянием… Помолиться, получить благословение, вдохновиться на дальнейшее существование и, тихо прикрыв за собой дверь, убраться восвояси…

… Такое впечатление. Что итальянцы наслаждаются каждой минутой своей жизни. Это мы, северные люди, живем от одного момента возбуждения до другого, а в промежутках между ними находимся в расслабленном, едва ли не анабиозном состоянии. Итальянцы же ни на секунду не выходят из состояния возбуждения. Возможно, это случается с ними  в какие-то редкие минуты одиночества или крайней усталости? Но сдается мне, они крайне редко бывают наедине с самими собой. А тот редкий итальянец, что все ж таки окажется, должны быть, тут же станет писателем или поэтом. Или, может быть, певцом…

Недостаток общения для итальянца это как для нас недостаток воздуха, а для рыбы – воды. Отсюда поразительный артистизм итальянцев. Они как бы постоянно играют на публику, красуются. Причем даже тех, кто явно переигрывает, трудно обвинить в чрезмерной экстравагантности или пошлости. Нет, скорее найдешь этому другое объяснение: например, что это просто иной жанр артистического мастерства – ну, буффонада там или гротеск, а так, все остается в рамках жанра. Итальянцев нужно воспринимать такими, какие они есть. И тогда всем от этого будет хорошо…

… Франциск Ассизский – первый и последний итальянец, до конца осознавший уровень того богатства, которое ему было дано от рождения. Речь не го материальном богатстве, наработанном родителями , родителями родителей и т.д. А о богатстве естественном, природном, даваемым Провидением человеку, родившемуся в такой стране, как Италия. Здесь, действительно, как нигде, все божественно: природа, климат, история, духом которой здесь все пропитано, культура, которая «сквозит» здесь отовсюду…

… В Италии где ни копнешь, везде культурный слой, а под ним еще один, а под тем – третий и так далее. При этом не важно, какой из них «культурнее»: верхний или тот, что под ним, главное, что все они «культурные». У нас же, в России, все слои, как ни есть, бескультурные; причем каждый последующий старался как можно сильнее, под корень извести культурные ценности предыдущей эпохи. Это просто наваждение какое-то!..

… Куда ни приедешь (а побывали мы в 5-6 небольших городках: Спелло, Монтефалько, Беванье, Кастильоне дель Лаго…), везде бережное, если не сказать трепетное отношение к своей истории и культуре. И лишь в Тоди  резким диссонансом всеобщей атмосфере терпимости и свободы – стенд местной коммунистической фракции с каким-то очередным протестом против «очерняющей» историю программы RAI, с вырезками из каких-то замшелых прокоммунистических газет, с фотографиями Маркса, Ленина, Мао…

Жив, жив еще старый микроб; нет-нет, видимо, да проявит себя; терпеливо ждет-дожидается  своего часа… Так и хочется во весь голос завопить словами Ю.Фучика, по другому поводу и в отношении другой заразы, правда, сказанными: «Люди, будьте бдительны!»…

… Честь и хвала итальянцам, что создали такую страну! Но впереди их ждет новое испытание: то, что было создано, защитить и сохранить! Жизнь бросает им новый вызов…

… Упомянутый мною выше пожилой мужчина, сидящий перед совершенно фантастическим собором в Орвьето и наслаждающийся не его видом, а вечерним прохладным ветерком, налетающим из долины… Женщина в купе поезда, задернувшая шторку и тем самым скрывшая от меня все великолепие умбрийского пейзажа… Прохожие, равнодушно проходящие мимо роскошной панорамы… Такое впечатление, что люди здесь устали от окружающего их великолепия. Только бы не привыкнуть, только бы не проникнуться равнодушием… Бежать, скорее бежать отсюда!..

«Арт Москва 2009», которую случай в лице моего приятеля Андрея сподобил меня посетить в ЦДХ 27 сентября 2009 года, – это, вне всякого сомнения, отражение нашей сегодняшней действительности: расхристанной, безалаберной, неорганизованной, утратившей, а вернее сказать, так и не обретшей ни смысла, ни конечной цели.
Мы – бредущие в потемках, без цели, без ориентира… Где-то сознающие это, но все же до конца боящиеся признаться себе в этом и поэтому выдумывающие для себя суррогаты бытия. Стремящиеся убедить других и самих себя в их взаправдашности.
Но если уж само бытие является мнимым и иллюзорным, то что говорить обо всем остальном, включая искусство?
Все, что представлено на «Арт Москва 2009», или почти все является явным суррогатом.
За эту крамольную мысль меня бы побили камнями, но это так.
Сознательно или бессознательно одни, галеристы и художники,  здесь пытаются убедить других, зрителей, в том, что это настоящее искусство и есть, какие бы замысловатые формы оно ни принимало. При этом другие, то бишь зрители, силятся изо всех сил убедить себя в том же, и не дай бог продемонстрировать свои сомнения, которые подспудно все-таки всех гложут. И те, и другие «ломают комедь» — участвуют в бессмысленном театрализованном представлении, где костюмы и декорации силятся придать смысл речам, а речи – придать смысл костюмам и декорациям.
Все это плохо получается, все это скверно: постановка, игра, декорации, диалоги… — но это усиленно скрывают и от себя, и от других и делают вид, что все высоко, классно, стильно, ново и свежо…
На самом же деле все это предельно грустно. Но сходить туда надо, особенно тем, кто думает, анализирует, пытается разобраться в окружающей нас действительности и в жизни вообще.
А надо потому, что атмосфера выставки, представленные на ней экспонаты, публика, так же представленная здесь, являются концентрированным  отражением нашей сегодняшней жизни. Ее абсурда и бессмысленности. То, что в жизни размыто, разбавлено псевдосмыслом повседневных дел и забот, здесь выступает объемно, предельно ясно и откровенно.
И только сознательно натянутая на глаза пелена, только страх посмотреть в глаза действительности не дает нам увидеть всю бессмысленность и нищету окружающего…
И, наверное, неспроста после просмотра выставки нас с приятелем потянуло на философские темы. Разочарованный в русской философии Андрей, мой приятель, крайне удивился, когда я сказал, что наука завела человечество в тупик.
Мы сидели в японском ресторанчике и имели все основания радоваться жизни и пользоваться ее благами: комфортом, заморскими яствами, мобильной связью… И вдруг – «тупик»!..
Да, человечество нашло способ удовлетворить свои насущные потребности. Оно потрясено, оно в восторге, оно спешит насладиться всеми чудесами и благами цивилизации.
Ощущение это похоже на ощущения ребенка, впервые попавшего на ярмарку: здесь все ярко, искрометно,  шумно, весело… Неужели, так действительно бывает? Неужели, это действительно со мной?
Это ощущение я и сам в полной мере пережил в молодости, правда, во сне, когда будучи порядком под шафе, проспал свою станцию. В самый разгар веселья, на пике восторга, я вдруг среди кромешной ночи открыл глаза и обнаружил себя на лавке темного, холодного, замызганного вагона электрички, в депо, за 30 километров от дома.
Нынешняя ярмарка тщеславия… На которой все мы в России оказались в эти последние годы… Сдается мне, она скоро кончится. Она уже кончается.
Мы пока, быть может, еще не замечаем этого, но тени суровой действительности, холодного экзистенциального бытия – они подкрадываются, они уже окружают нас.
Физически ослабшие, духовно незакаленные, одурманенные мифами последних десятилетий, мы окажемся не за 30 км, а гораздо дальше от света родных окон и тепла домашнего очага…

Бродский представляет собой уникальное явление.

Каждый поэт по-своему уникален: у каждого поэта свой голос, своя ритмика, свой мотив и лейт-мотив.., которым он в общем-то остается верен на протяжении всей своей творческой жизни.

Лирика других авторов, обстоятельства жизни, случайные или неслучайные встречи, конечно же, могут увести лирику поэта в сторону, но лишь на шаг, на два – не больше. Творчество поэта как русло реки: в зависимости от «времени года» оно может стать полноводнее или, наоборот, обмелеть. Но в общем и целом творчество каждого поэта протекает в рамках своего, отведенного ему русла.

И лишь творчество Бродского не имеет строго очерченных берегов. Оно не река, а скорее море, куда стекаются «реки» разных поэтов и разных поэтических школ, в том числе и принципиально отличных. Принадлежащих к разным национальным культурам, разным эпохам, разным школам и направлениям. Это и русская классика конца XVIII — начала XIX вв. (говорят, что Бродский буквально возродил традицию этого периода), это и английская поэзия XIX века, и англо-американская века XX. Это и Анна Ахматова, которую Бродский признавал за своего учителя. Но это и Пастернак, в котором Бродский своего учителя не признавал, но который буквально «сквозит» в нем.

Бродский в целом не склонен ссылаться на Серебряный век русской поэзии. На сколько он в буквальном смысле слова рассыпается в комплиментах англо-американцам, ровно на столько же он хранит молчание в отношении своих российских корней. Подобно полукровке, чурающемуся своих родственных связей, замалчивающему их. Но они как заячьи уши то и дело вылезают у него: то тут, то там.

Бродский то ли не сознавал, то ли, напротив, слишком хорошо сознавал эти свои корни, но постоянно стремился скрыть тайну своего происхождения. Причем в этом своем стремлении он не останавливался ни перед чем: вплоть до ухода в просторечье и даже в откровенную «нецензурщину» русского языка, или — еще одна крайность! – до ухода в английский язык, которым Бродский овладел в совершенстве. Не знаю как насчет стихов, но часть своих литературных эссе Бродский написал на английском языке.

Его бы воля, я думаю, Бродский с корнем бы вырвал всю свою «русскость», пожертвовав ради этого даже теми несомненными ценностями, которые в ней были. Так ему хотелось обрести универсализм, понимаемый будь-то в географическом, будь-то в историческом и политическом плане.

В этом смысле я не знаю ни одного другого поэта, который бы в век глобализма мог с большим на то основанием претендовать на роль «глобального» поэта.

И это до известной степени Бродскому удалось. До известной степени, ибо не на этих стезях ищут и обретают себя души поэтов, не их это мир – плоскостный и посюсторонний. Их мир — мир потусторонний, свидетелями, пророками и предтечами которого все они являются. Поэты – это посланники именно того, потустороннего мира, призванные свидетельствовать и постоянно напоминать нам о нем.

«В прекрасном живущие – лишь те из праха и восстанут в красоте» — это слова ангелов из стихотворения еще одного величайшего поэта ХХ века – Эриха Марии Рильке, и обращены они, насколько я понимаю, в первую очередь именно к поэтам. Восстанут же лишь для того, чтобы со временем вновь вернуться на землю и возвестить нам, живущим, о том, что есть она, эта запредельная красота, что она существует.

Выбирая сегодня из сборника те стихи Бродского, что мне хотелось бы вам прочитать, я вдруг, неожиданно для себя самого понял, чья душа вселилась в Бродского при появлении на свет его бренного тела. — Мандельштама!

Для меня переселение и вечное коловращение душ великих людей – непреложная истина. Наших с вами душ, душ простых людей – это под вопросом, а душ людей великих – это непререкаемая аксиома! Как сказал английский поэт Роберт Браунинг: «Лишь та душа, вне всякого сомнения, бессмертна, что в сем миру явить себя смогла» («The soul, doubtless, is immortal / Where a soul can be deserved»).

Жизнь Бродского, особенности его судьбы являются ярчайшим подтверждением правильности моего предположения.

Душа поэта, — в данном случае я имею в виду Осипа Мандельштама, — прожившего сложную жизнь, полную мук и страданий на нашей российской земле, погибшего в заснеженных лагерях Колымы, эта душа, вернувшись на ту же почву не могла не трепетать и интуитивно не рваться отсюда в иные географические  и политические пределы. И не могла не гнать из себя все те воспоминания о былом, причиненном ей зле, что то и дело грозили всплыть из глубин прошлой памяти. А вместе с ними невольно не гнать и иные: добрые, светлые, родные – ведь они невольно вызвали бы в памяти весь тот ужас и весь тот ад, что пришлось пережить этой душе в теле поэта Мандельштама всего за каких-нибудь 10-15 лет до рождения поэта Бродского. Не должна была душа поэта возвращаться так скоро и практически в то же место на земле! Здесь, как ни парадоксально это звучит, какой-то сбой произошел в «небесной канцелярии»!

Всей своей жизнью, всеми  своими порывами и взрывами плоть и душа Бродского восставали против этой ужасной ошибки и пытались ее устранить.

Небеса оценили эту великую борьбу и, наверное, среди прочего и с учетом этой своей ошибки,  все же решили исход в пользу мятежной души поэта.

Поэт Мандельштам за свою великую миссию был наказан людьми и сгинул в колымских лагерях. Даже могила его неизвестна! Поэт Бродский, носитель той же мятежной души, на первых порах шел той же дорогой, что и Мандельштам, и в направлении, наверно, того же конца, но в итоге был обласкан судьбой и победил. Победил и земную косность, и людскую злобу, и несправедливость судьбы.

Жизнь и судьба этих двух великих людей является несомненным примером всем нам.  Они предостерегают и одновременно вселяют большую надежду и веру в конечную справедливость!

Где был дух мой, если к реальности бытия возвращаюсь я через Парнас, через поэтические кущи, где что ни лощина – кладезь, что ни пригорок – вершина жанра. Тектоническими пластами, мощные и недвижные, лежат дактили и гекзаметры античных авторов, начиная с Гомера и кончая Проперцием. Через едва заметные трещинки проступают на поверхности ностальгические классические вирши поэтов XVIII века: интуитивно угадываю Майкова, Хаусмена, Поупа… Отражением в веках, лучом, пришедшим к нам из глубины столетий, видятся мне переводы Лозинского, Гнедича, Апта, Мережковского… Они близки мне по духу, по образу мысли и, главное, – чувств, что охватывают тебя при столкновении с миром великих, с этим неугасимым светом – источником вдохновения, который не можешь, не вправе не нести людям.
Дант и Вергилий стоят на границе этих тектонических масс. Их взгляд устремлен куда-то вглубь: в пропастях, видимых только им, они пытаются прозреть сияющие вершины…
Лирика Возрождения, — ясная и невесомая, — эолами и зефирами скользит по поверхности земли, шуршит в изумрудной мураве и светлой зелени крон. Я чувствую скорое приближение дня. Просыпания. К жизни и свету.
Далеким воспоминанием о ночных страхах и сомнениях – не надуманны ли они? – отдают строки Микеланджело, Тассо, того же Петрарки.
Нет, мир, природа, я сам – все мы идем к торжеству правды и света. Под звон литавр и звуки труб. Будущее – прекрасно! Поэтому столь звонки и торжественны строфы од и панегириков: они подстраиваются и стараются не затеряться в звуках этой грохочущей и зовущей меди.
Но что это? Из самой гущи этого трамтарарама вдруг пробивается тонкий голос то ли рожка, то ли флейты. Нет, это — лютня, и несет она с собой не пасторальные образы и картины, а уводит в тенистые парки и сады, где под сенью вековых деревьев, под журчание родников и ручейков, вызревают глубочайшие и интимнейшие чувства поэтов-лириков XVII и XVIII веков.
Все мыслимые и немыслимые подвиги во славу дам сердца уже совершены. Герои — кто погиб, кто состарился, а их потомки, как водится, совсем не похожи на них. Они грустны и задумчивы. Их не влекут более горячие пески Палестины: солнечные лучи способны растопить их ледяные сердца. От солнца и света они прячутся в тенистых аллеях и сумрачных гротах. Страсть не обжигает более их сердец. Они не любят, а страдают, не живут, а умирают; их стихи — сплошные вздохи и плохо сдерживаемые всхлипывания.
И вдруг… Ничто не предвещало… Природа готовилась тихо отойти и умереть… Но вдруг – очистительный ураган, буря… Байрон! Мир потрясен до основания. Повалены вековые деревья, реки вышли из берегов, в небо вознеслись горные вершины… Мир вновь наполнился первородной жизненной энергией и силой. Воля творит чудеса и управляет миром. Мораль и нравственность отошли на второй план. Се грядет человек во славе своей! Пали и временные устои; из-под спуда столетий к жизни возвращаются классические формы, способные как никакие другие выразить суть происходящих грандиозных явлений и событий. Отлить их в бронзе и увековечить, теперь уже навсегда!
Но гора родила мышь! В лабиринтах салонов и академий очень скоро увязла динамика байроновского пафоса. Ударная волна от этого взрыва, на деле оказавшегося лишь хлопушкой, прошла по всем европейским закоулкам, расчистила завалы, открыла новые пространства и… сошла на нет.
Кто-то вздохнул по эпохе, предшествовавшей Рафаэлю. Кто-то застыл в камне вечной классики. Кто-то, и их было большинство, впал в глубокую депрессию: от лелеемых, но так и не сбывшихся надежд. Леопарди, Лермонтов, Верлен, Браунинг…
Ураган не только учинил бурелом в рощах и садах предыдущей эпохи; он сорвал и разметал целый культурный пласт ее, и на выступивших камнях боли и отчаяния густо взошла новая поросль – цветы зла. В распространяемом ими дурмане мир приобрел другие, искаженные формы. Короткий период болезненной эйфории сменился упадком сил и упадком духа. Сон разума породил экзотических монстров и чудищ: от символических и декадентских, в основном старого, классического пошиба до доселе не виданных и воображению не поддающихся — футуристических и конструктивистских, навеянных особенностями нового индустриального века. Якобсен, Рильке, Верхарн – каким анахронизмом выглядят они и их поэзия на фоне летящего в будущее локомотива!..
Научно-технических прогресс – вот новый выход, который узрело человечество, окончательно запутавшись и заплутав в лабиринтах мыслей и чувств предшествующих столетий. Старым богам в этом новом блистающем мире не нашлось места. Открывалась совершенно новая (в который уже раз!) эра, где сам человек должен был стать Богом. Природа же… Что ж Природа? Природу предстояло взнуздать и запрячь в колесницу Нового века… А если нужно, то и загнать в этой беспрецедентной по масштабу и уровню скоростей гонке всех веков и народов.

И вот, сегодня мы стоим у финального этапа этой гонки. Растерянные и недоумевающие… Стальные кони прогресса перепахали всю землю: от горизонта до горизонта. Пыль стоит столбом и не скоро еще осядет. Источники загажены и отравлены. Небеса более не видны: они рухнули на землю и смешались с землей. Горизонты сошлись и не желают больше расходиться.
Загнанные вконец мы окончательно потеряли ориентацию: откуда мы бежали? где оказались? В пылу гонки мы не смотрели по сторонам, не обращали внимания и не запоминали ориентиры. Ориентир был один: вперед, вперед, вперед… Но в какой-то момент, похоже, то, что первоначально было впереди, оказалось сначала справа, затем слева, затем как-то по диагонали… пока и вовсе не оказалось позади… В какой момент это произошло? Мы этого не знаем. Мы вообще, как это ни странно, знаем сейчас гораздо меньше, чем знали в начале пути.
Поэзии больше нет. Ее не стало, как еще раньше не стало Бога. Лишь жалкое потренькивание, то здесь, то там. Это порванные струны эола силятся вспомнить утраченные звуки. Отдельные, разрозненные строфы и рифмы грубо втоптаны в землю или, как после взрыва, свисают со стволов и ветвей деревьев, с обломков дорических колонн. С губ несчастного нечестивца слетают бессмысленные звуки, напоминающие «авангардную» «поэзию» (хватит ли кавычек? весь современный мир превратился в одни сплошные кавычки!) начала ХХ века, века хлебниковых и крученых: «Буд лет пром, кабы дубы невзмет // Буди невпроглядь веди»…
«Бум, бум» — глухо звучит подобие какого-то немыслимого колокола. Скрипит то ли половица, то ли ствол расщепленного дерева. Ветропросвист несуществующих более аэропланов и гулкое молчание навсегда остановившихся машин изредка прерывается диким бессмысленным хохотом обезумевшей толпы – сытых и довольных, но совершенно безумных…

Наконец, в холодном поту, я окончательно просыпаюсь, оглядываюсь по сторонам и к своему удивлению нахожу себя в уюте и комфорте своей привычной спальни. Невольный вздох облегчения срывается с моих губ, а уже первые строчки Вл.Соловьева:

«Милый друг, иль ты не видишь,
Что все видимое нами —
Только отблеск, только тени
От незримого очами?»

— окончательно развеивают следы ночного наваждения…

Милый друг, иль ты не слышишь,
Что житейский шум трескучий —
Только отклик искаженный
Торжествующих созвучий?

Москва, 8 мая 2010

• Вместо эпиграфа…
• часть 1
• часть 2
• часть 3
• часть 4
• послесловие

Великий эксперимент завершен, равно как окончательно развеян великий миф о всеобщем равенстве или, по крайней мере, о принципиальной возможности такового достичь. Достигнув своего апогея в попытке воплотить этот миф в своей действительной практике, человечество отныне вступает на путь, который сведет его с высот высоконравственных мечтаний вновь на нашу грешную землю.

Излишние мечтания всегда оборачивались муками отрезвления, и чем выше человек или общество возносились в них, тем более драматичным было падение и тем более болезненными были последствия его.

В этот раз человечество занесло очень высоко.

Слова и предупреждения пророков современности, таких как Маркузе, Хайдеггер… тонули в океанах восторженных речей, упований и прогнозов, бушевавших на просторах нашей планеты на протяжении последних двух с половиной веков.

В условиях крайне стесненного, как теперь выясняется, пространства люди клялись друг другу в вечной любви, обнимались, целовались… в итоге появлялись все новые и новые поколения еще более восторженных людей, с не меньшим энтузиазмом бросавшихся возводить Вавилонскую башню всеобщего счастья и братства, равенства и справедливости. Ничто не могло не только остановить, но хотя бы посеять сомнения в этом универсальном порыве энтузиазма, порой напоминающего экстаз. Напротив, чем болезненнее оказывались набитые шишки и синяки, тем быстрее хотелось бежать к тому, что представлялось ничуть не меньшим, чем Рай Земной. Эти судорожные позывы в своем экстремальном выражении встречаются еще и поныне, правда, борцы за всеобщее счастье уже не ждут вознаграждения в этом мире, они рассчитывают на него в других сферах. Я имею в виду экстремистов-мусульман.

Экстремизм набирает силу и масштаб. Это естественная реакция тех народов в мире, которые в момент вселенского пиршества оказались не у праздничного пирога. В отличие от многих других народов и народностей, которые, ощущая свое дальнеродство, неразвитость и слабосилие, даже и помыслить не могли и стояли с протянутой рукой, мусульманские народы взошли на порог и с ужасом увидели, как уже остатки пирога со скоростью звука исчезают во ртах и карманах их старших братьев… Исмаил и Иаков… Иаков, обкрадывающий своего единоутробного брата Исмаила, и Исмаил, который с ужасом это видит и осознает! Как не воспользоваться ему своим последним шансом? Он ставит на карту все! Иаков сначала как бы еще не понимает, до поры до времени отступает в угол, отмахивается от угрожающих жестов Исмаила и восклицает подобно Герцену в «Литературных анекдотах» Д.Хармса: «О, Исмаил! О, Исмаил!» Но, осознав в полной мере серьезность происходящего (Нью-Йорк, 11 сентября 2003 года!), все же забывает братские свои чувства и отвечает – бьет… Завязывается борьба не на жизнь, а на смерть. На смерть скорее всего Исмаила, так как слишком неравны все же силы.

Но в то же время за горами, за долами… на Дальнем-Предальнем Востоке не по дням, а по часам растет и набирает неуемную мощь еще один претендент на остатки пирога – Великий и Ужасный Китай!

И что будет делать с ним цивилизованный Запад пока не понятно!

Любой автор (художник, музыкант, писатель…) это инструмент, способный улавливать чувства, настроения, мысли, господствующие в окружающем его обществе, и обобщать и трансформировать  их в универсальные, то есть присущие данному обществу в целом. В то же время каждый заурядный индивид способен видеть только себя и только часть окружающего его мира: это маленький вектор, который теряется в мире и сумбуре взаимоотношений и столкновений с другими векторами и течениями окружающего его мира. Объяснить  заурядному индивиду основные черты и тенденции окружающего его мира, равно как и его собственное место в мире может лишь по-настоящему выдающаяся творческая личность. Внутри такой творческой личности, имеется род камертона, чутко улавливающий внешние флюиды — мысли, чувства, настроения, перерабатывающий их и преобразующий в то или иное произведение звукового, мыслительного или видеоряда в зависимости от собственных способностей и присущих данной творческой личности средств выражения. Не вызывает сомнения явно медиумная, в смысле посредническая, роль и значение творца во взаимоотношениях  между окружающим его миром, миром, так сказать, посюсторонним, и миром, находящимся в иных сферах и измерениях, который принято именовать потусторонним и который я бы для простоты назвал Богом без опасения быть раскритикованным за отсутствие фантазии и консерватизм терминологии.

Да, творческие личности это те эоловы трубы, через которые Бог говорит с людьми, вернее не столько говорит, сколько объясняет им  то, что происходит вокруг них и с ними самими, а также получает более-менее вменяемую информацию  об уровне развития человеческого общества и идущих в нем процессах.

Интересна в этом смысле природа этих т.н. медиумов, которых у нас принято называть выдающимися талантами или даже гениями от музыки, живописи, литературы, философии… Это уже явно не просто люди, но и пока еще явно и не боги. Это те, кого в мифологиях древности, в частности в Греции, называли полубогами или героями. То есть это феномен был уже тогда отмечен, принят  и классифицирован. Это также и те, кого уже в наше время вновь идентифицировали и наделили именем Сверхчеловека. Интересно, что каждое время строго в зависимости от своей внутренней сути и содержания наделяло этого получеловека-полубога  определенными чертами: неимоверной физической силой у героев древних эпосов, легенд и мифов, сверхъинтуитивными способностями в плане познания Бога и данных им заветов (пророки у древних евреев и святые у ранних и поздних христиан), сверхъестественными способностями поистине универсального характера уже в нашу и непосредственно предшествовавшую ей эпоху. Говоря об этой последней, интересно проанализировать основные черты и особенности сверхчеловека у Ницше и у Бердяева, двух наиболее представительных из известных лично нам авторов. Тем более что образ и того, и другого создавался примерно в одно и то же время. При этом сверхчеловек у Ницше это Демон, это новый падший ангел, бросающий вызов Богам, восстающий против них и соответственно против всех правил и законов этики и морали, заповеданных ими людям. А тот же сверхчеловек у Бердяева – это одаренная всеми способностями творческая личность, не только не отрицающая моральных и этических ценностей прошлого, но и активно утверждающая их  и в итоге выводящая и себя, и других на новый уровень понимания этих ценностей.

Сверхчеловек Ницше уходит сам и уводит людей от Бога. Сверхчеловек Бердяева и самого себя, и других еще больше приближает к Богу!

Известен печальный результат ХХ века, пошедшего в основном на поводу у версии немецкого философа. «На поводу» лишь cosi per dire, потому что, как было сказано выше, человеческий гений не создает, а лишь выражает современные ему мысли, настроения и чувства. Правда, верно и то, что учение Ницше до кристальной ясности, особенно в нацистской Германии, довело понимание этих смутных и грозных настроений, придав им тем самым четкость и законченность настоящей программы практических действий и катализировав тем самым в известном смысле идущие в обществе процессы. Все это вылилось в человеконенавистническую политику, в Холокост в Германии и геноцид в России и многих других странах. В Гернику, Дрезден, Хиросиму и Сонгми. В химическое, бактериологическое и ядерное оружие. В густую сеть концлагерей на Востоке Европы и целый архипелаг лагерей в России, получивший название Гулаг. В жуткие эксперименты над людьми начиная с медицинских, например, людоеда Менгеле, и кончая достигшими поистине вселенского масштаба и универсального характера при люциферах во плоти — Сталине и Берии.

Этот список можно продолжать бесконечно. Ибо это тот путь, по которому пошло человечество в ХХ веке.

А что же путь, указанный Бердяевым? Этот путь гораздо менее продолжителен и изощрен. Как и гораздо менее многочисленен поток людей, идущих им. Становится ли их больше со временем? Не знаю, не уверен…

Мало места, должно быть, в раю и слишком много, должно быть, в аду, у Люцифера!

Хороша та или иная музыка или плоха – извечный спор. Спор между поколениями, спор между политическими противниками, в основном, правда, в авторитарных обществах, спор между различными социальными и культурными слоями и прослойками… спор между мною и моей женой, наконец…

Глупее вопроса не придумаешь! Хороша, если отвечает ожиданиям того или иного человека и соответственно плоха, если не отвечает. А запросы разные, оному музыка нужна для веселья, другому для настроения, третьему для снятия стресса, четвертому – спроси его, и …он не ответит. И так каждый ищет в музыке свое и, может быть, даже каждый раз — разное в зависимости от времени дня или ночи, от времени года, от возраста, от настроения и состояния души в каждый отдельный момент.

Да, разная, но все же для каждого отдельного человека в рамках определенного жанра, стиля, направленности.

Что такое музыка?

Музыка – это ритм сердца. Говорят, что она родилась из ритма сердца. Но ритм – это не вся музыка. Это только ее начало. Тот импульс, что зарождает движение, и то, что поддерживает движение, а значит, и саму жизнь.

Ритм сопровождает нас на протяжении всей жизни. Он важен и для внутренней жизни человека – физиологии, и для всего того, что мы делаем, совершаем в жизни.

Основная идея – музыка рождается, в примитивной форме, вместе с нами.  По мере нашего роста и развития она также эволюционирует и усложняется.

По уровню музыкальных предпочтений можно судить об уровне развития человека.

Смерть высокоразвитого человеческого существа превращается в гимн всему сущему, в сложнейшую музыкальную и композиционную форму.

Но ритмом все не ограничивается. Ограничься мы ритмами, мы не вышли бы из животного состояния и не поднялись бы выше уровня примитивных народов.

Нет, это только в начале, ребенком, человек монотонно переставляет ноги, делает первые неуверенные шаги. Но уже скоро ему тесно становится в рамках комнаты, которую он всю исходил, и он выходит в окружающий его мир. И здесь тональность, сопровождающая его передвижения, меняется. И то сказать, он передвигается то быстрее, то медленнее, то и вовсе останавливается, замирает, а то, наоборот, ускоряется.

Ритм жизни нарастает: отовсюду слышатся все новые и новые голоса, новые звуки. Нарастает и внутреннее напряжение, которое необходимо снимать. Чем? – Приведением токов и ритмов внутренней жизни в соответствие с ритмами жизни внешней, уравновешиванием двух миров – внутреннего и внешнего.

Но внешний мир полифоничен и какофоничен! Да, тем сложнее миру внутреннему «отразить» (извиняюсь за термин из оптики) в себе все его тональности и нюансы.

Но баланс должен быть установлен!

К этому времени человек сталкивается и с первыми примерами гармонии. Они дают ему понять, что не все в мире так сумбурно и хаотично, что существует какая-то общая, универсальная ритмика, которая объясняет и оправдывает все остальное. А значит к ней можно и нужно стремиться – интуитивно чувствует человек и постепенно, уже внутри себя, начинает настраиваться на такой лад.

Жизнь противоречива. Очень часто она противоречит себе самой, в том числе и в том, что говорилось выше. Но человек уже не слушает ее, не поддается на эти противоречия. Он понял нечто более важное. Он ухватился за подсказанный ему лад и теперь уже пытается всю свою жизнь сообразовать в соответствии с ним. Конечно, не всегда это ему удается. В силу внешних факторов и внутренних противоречий  он то и дело сбивается и фальшивит, но не в главном.

Лейтмотив…  Да, постепенно отдельные музыкальные фигуры, отдельные ритмы, лады и ноты сходятся воедино, в некое более-менее гармоничное целое, и отныне будут звучать в своем единстве, как некое единое целое, как мелодия.

Простая,.. сложная – не важно. Главное, что это уже некая точка… punto di riferimento – точка отсчета, ориентир, на который можно опереться. От нее, точки, можно оттолкнуться или к нему, ориентиру, можно стремиться.

Это самый главный пункт – приобрести лейтмотив, точку опоры, с помощью которого ты, возможно, и не перевернешь мир, но уже и не рухнешь назад в тартарары.

Все остальное — дело судьбы, случая, твоих собственных сил и желания.

Останется ли твоя жизнь просто песенкой или превратится в могучую симфонию, со сложными переходами, переливами, постоянной сменой мажорных и минорных нот и настроений… Скорее же всего – она будет лежать где-то посередине… Бог весть! Но, главное, — это то, что ты состоялся. Главное, что в многоголосие этого мира ты привнес и свой мотив, свой ритм, свою тональность.

Никаким контрапунктом невозможно проверить степень гармонии твоего голоса, влившегося в эту симфонию жизни, но поверь на слово: твой голос звучит, он прекрасен и он услышан.

А главное, он зародил в тебе собственный мир, и этот мир – самоценен. Теперь уже не ты будешь подстраиваться под какофонию и ритмику здешнего мира в погоне за призраками и тенями логики и смысла, а сам будешь из этого внешнего мира с его полифонией и многоголосием отбирать лишь те музыкальные образы и звуки, что нужны тебе для зреющей в тебе музыки, симфонии, на основе зародившегося лейтмотива.

Ощущая в этом необходимость, более того – потребность, ты откроешь все кладовые этого мира – все музыкальные богатства его прошлого и его настоящего. Все богатство жанров, стилей, направлений… Пещеры Али-Бабы и долины Эльдорадо откроются перед тобой. И тут главное не растеряться и не начать без разбору хватать все! Нет, этот свой интуитивный и по-человечески такой понятный порыв надо сдержать и сдерживать вновь и вновь, поскольку искушение будет постоянным.

Только то, что «в строку», в твою «строку»; только то, что органично и гармонично сливается с твоей песней и твоей мелодией. То, что составляет с ней единое целое и вместе с тем развивает ее, делает еще богаче и насыщеннее.

Ни одного неверного шага, ни одной фальшивой нотки: выбор — это еще и ответственность.

Пусть мимо проходят многочисленные и ярчайшие «города и годы», пусть минуют «молочные реки и кисельные берега». Не все из этого твое, не все это нужно тебе в строительстве того единственного, оригинального и неповторимого здания жизни, что ты строишь в своей душе, в создании той симфонии, что ты исполнишь Создателю. Когда предстанешь пред ним и будешь держать ответ, сколь рачительно трудился ты на вверенном им тебе «винограднике» («Когда же приблизилось время плодов, он послал своих слуг к виноградарям взять свои плоды», Мф 21,38).

Принеси ему на Суд пусть плохонькое яблочко, но свое, выращенное тобой и только тобой, а не бесформенную массу «выкусов», что ты «понавыкусывал» из яблок, пусть даже самых изысканных сортов и   марок, пусть даже из самих яблок из Садов Гесперид.

Но прежде чем прослушать твою мелодию: песенку, этюд, сонату, стихиру или грандиозную симфонию, Создатель наверняка спросит тебя: «А что есть для тебя музыка?»

Что ты ответишь ему? Что отвечу я?

— «Господи, — скажу я после минутного замешательства, — Господи, у меня нет для тебя односложного и однозначного ответа. Точнее, есть, но я не уверен, что я… что Ты сможешь понять… О, Господи! Извини меня, Господи! За последние… лет я как-то больше привык иметь дело с людьми, а они…» Стушевался.

Он благосклонно и великодушно кивнет головою в знак того, что можно продолжать.

— «Ты ведь и сам все знаешь, Господи. Но раз уж ты настаиваешь и, наверное, у тебя есть свои доводы и резоны, не ведомые мне. Так вот, музыка для меня все! Все то хорошее, что было у меня в прошлой жизни. Я не помню, но мне кажется, что в первый раз я улыбнулся, услышав звуки музыки. Свои первые движения я сделал под музыку, и эти движения свои я продолжил. С единственной целью – пойти за волшебными звуками и рано или поздно обнаружить источник, из которого они изливаются. Музыка была и источником и смыслом моего существования. Я это только позже, гораздо позже понял. Но главное, что, по-моему, не слишком поздно. Под музыку я рос, развивался, умнел, чудил, сходил с ума и вновь возвращался к здравому смыслу».

Музыка…

Все! На этом слове и закончился мой «Разговор с Небожителем». По крайней мере, так это утверждает моя рукопись. Исписался ли я, отвлекло ли меня что в тот момент (интересно, что это могло быть!), оставил ли Создатель мои слова без внимания, вытолкал ли Он меня прочь за излишнюю велеречивость там, где и так все ясно как божий день, Бог весть…

Во всяком случае, я подумал-подумал и решил все оставить так, как есть. В конце концов, в недосказанности есть своя прелесть и свой тайный смысл.

Скажи кому о пострижении в монахи — он ужаснется. Особенно в наше, столь богатое на удовольствия время. Смею, однако, утверждать, что абсолютное большинство живущих ныне людей живет не просто монахами, а даже — схимниками. Довольствуясь суррогатами радости и отказывая себе в настоящих восторгах.
Ну, действительно, разве можно отнести к категории восторга удачный гешефт или выигрыш в казино, а тем более вкусный обед или забитый твоей любимой командой гол?..
Что вообще можно отнести к категории восторга в окружающей нас действительности? Желательно – восторга возобновляемого, регулярного, систематического…
Особенностью нашего времени является то, что радостей много, а восторгов – ох, как мало!
Что для меня лично является восторгом, в чем я его нахожу?
В первую очередь — в акте творения, создания чего-то такого, что до тебя не существовало, а если и существовало, то в каком-то ином виде, в иной комбинации, форме… Удача здесь, даже самая небольшая, способна сразу вознести тебя на седьмое небо!
На «шестом небе» находятся произведения других авторов: близкие тебе по духу или настроению книги, мысли, картины, музыка… Любое произведение искусства, одним словом, с которым душа твоя в данный момент времени созвучна. Жаль только, что с течением времени таких произведений становится все меньше. Старые утрачивают свое влияние, новые – не создаются…
«Пятое небо» — это действительно небо и все то, над чем оно простирает свои безмерные крылья. Это – Природа, которая является бесконечным источником наслаждения и вдохновения.
Таким же бесконечным, как и женская красота. Кто-то скажет, что мол женская красота – это лишь частный случай проявления Природы, что, мол, женщина – произведение и часть самой Природы. Позволю себе однако не согласиться с этим. Нет, женщина – это произведение Господа, стоящее по отношению к Природе особняком. Женщина, подобно Природе, сама и из себя творит жизнь. Поэтому для меня женщина, любовь к женщине – это «четвертое небо»! А ведь были времена, когда однозначно была «седьмым»! Что творит с человеком время!
«Третье небо» — это данное тебе при рождении тело. С течением жизни оно творит чудеса, и ты лишь должен помочь ему в этом. Особенность тела такова, что чем больше мучаешь ты его, чем больше нагружаешь, тем крепче и выносливее становится оно. Восторг здесь заключается в способности усовершенствовать то, что дано тебе свыше.
Могу предположить, что еще одним поводом для регулярно возобновляемого восторга для кого-то, но, к сожалению, пока не для меня является религия. Религиозный экстаз — предмет многих литературных, художественных и музыкальных произведений. Но, похоже, для абсолютного большинства ныне живущих людей он остался глубоко в прошлом. Поэтому я располагаю его лишь на «втором небе».
На первом же этаже, — язык не поворачивается назвать его «небом», — располагается, по моей классификации, весь сонм обычных человеческих радостей: от продвижения по службе до выигрыша в лотерею, от поступления сына или дочери в институт до получения крупного наследства и т.д.
Два основных и непременных требования, предъявляю я к восторгу: он должен быть приложим к явлениям только нематериального свойства и быть производным только твоих собственных, и ничьих других, стараний и усилий.
Окружающий нас мир полон восторгов, но люди – чем не те же «монахи»? – обрекают себя на простые человеческие радости, зачастую сомнительного свойства и происхождения. И не то, чтобы они не понимали этого… Нет, иные, может, и понимают, но вот сделать над собой усилие, переделать себя, приподнять себя за волосы подобно барону Мюнгхзаузену … Нет, довольство не допускает ни малейшего насилия над собой. На «седьмое небо» легче попасть из-под земли, из «седьмого круга Ада», чем с первого этажа наших житейских радостей! Зачем читать, когда можно смотреть; зачем ехать, когда можно стоять; зачем стоять, когда можно сидеть, а сидеть, когда можно лежать?.. Вот в чем трагедия современного человека, «погрязшего» в радостях, радостях, которые стали камнем преткновения на пути в Рай. Неудивителен поэтому итог, когда на краю могилы человека охватывает экзистенциальный ужас… Как так? Почему? Ведь я не досмотрел… не допил… не доел… не довеселился… А возможно ли это вообще: доесть, допить, довеселитьтся?..
В то время как по-настоящему счастливая жизнь, «рай земной», в моем понимании – это жизнь от восторга к восторгу, а в итоге – это бесконечная череда восторгов, промежутки между которыми заполнены усилиями по достижению очередного восторга того или иного рода.
Но мы зачастую так и топчемся на первом этаже простых человеческих радостей, и даже время здесь нам не в помощь: до восторга, до восторженного восприятия жизни нужно не столько дорасти, сколько воспитать себя. Более того, сдается мне, что радости первого уровня зачастую не дают нам подняться до следующих. Уж больно много их развелось, и каждая такая радость как палка в колесе.
Поэтому все мы сейчас живем вроде бы ничего, грех жаловаться, а подойдет час, когда нужно будет подвести черту, много ли найдется средь нас таких, кто с чистой совестью сможет сказать: «Да, я был по-настоящему счастлив»?

Приятель, с которым мы вместе смотрели фильм «Сны Куросавы» ушел спать за две минуты до окончания фильма, за те две минуты, которые являлись в фильме ключевыми. По аналогии с теми незадачливыми альпинистами из одной из киноновелл японского режиссера, что едва не замерзли до смерти на расстоянии 2 шагов от лагеря.

«Две минуты, два шага» — вот то расстояние, что отделяет современного человека от истинного счастья и которое он никак не в состоянии преодолеть.

Ты все спрашивала и спрашивала: кто, мол, мне нравится из художников, кто из поэтов? Чью музыку я предпочитаю?..
Лет двадцать-тридцать назад я мог бы тебе ответить, не задумываясь, назвав сходу по 7-8 имен, а затем, поразмыслив, еще 5-6… И при этом, упустил бы из виду еще некоторых других, которые на деле были не менее достойны. Тогда мне много кто нравился.
Сейчас же я хорошо призадумаюсь, прежде чем ответить. Даже не столько тебе, сколько самому себе. Строже и ответственнее стал я подходить ко всему этому. Я как астронавт перед полетом в космос: можно взять с собой только самое необходимое.
Поэтому крайне неблагоразумно бросаться именами, даже самыми дорогими тебе: Муратов, Мандельштам, Мережковский, Малер, Пришвин… Даже они со всем багажом созданного, написанного ими не пройдут весовой контроль; да и не надо этого, ведь и у них были не только удачи. А сколько было просто проходных вещей… И в то же время за бортом рискуют остаться авторы одного или нескольких произведений, каждое из которых само по себе стоит иного великого имени.
Поэтому счет здесь надо вести, наверное, не на имена, а на отдельные произведения. Да, так оно будет несомненно правильнее. И тогда селекция пойдет еще более жесткая. Еще более предвзятая.
Я давно заметил, что с течением жизни количество предпочтений, вопреки логике, не увеличивается, а сокращается, причем во все возрастающей пропорции. Как будто бы тебе действительно предложили взять на борт только самое необходимое.
Душа сбрасывает балласт в своем стремлении вознестись к небу. И вот уже ненужными оказываются целые страны и континенты. Отходят на второй план грандиозные проекты и целые жизненные планы. Улетучиваются намерения и надежды. Замирают инстинкты, и утверждается философский взгляд на вещи.
В тебе просыпается Экклезиаст с его скептическим взглядом на житейскую суету и ее мнимые ценности. С его подчас просто убийственной логикой.
Какое огромное множество оказывается вдруг вокруг тебя ненужных вещей. Они упорно не вписываются в тот трамплин, что ты выстроил для своего последнего толчка, за которым последует стремительный взлет.
В основе его лежит созданная тобой в течение жизни концепция. Не вполне, возможно, доведенная до конца, до идеала, но в целом, скорее всего, вполне сойдет.
Логике здесь отведено самое незначительное место. А в основном царствует интуиция с упором на парадокс. «Верую, потому что парадоксально» — не так ли выразился кто-то еще на заре современной цивилизации и не ты ли одним из первых оценил его остроумие?
Так что же ответить мне на твои вопросы: кто из поэтов и из художников? чью музыку? etc. etc.? Пожалуй, ты будешь разочарована. Я назову тебе пару вещей из раннего Мандельштама, один пронзительный отрывок из Малера и одну из самых неброских картин Климта или «Интерьер с девушкой за клавиром» Хаммершоя…
Слов нет, мне жаль многих других художественных богатств, оставляемых на Земле, но игольное ушко слишком мало и за его пределами я предвижу другую безмерно яркую и насыщенную жизнь.
А на дорогу мне вполне хватит и этого…Нет, постойте! Позвольте мне еще захватить пару сцен из Ольми и несколько строчек из Рильке!..

Мы бродим по залам Музея изобразительных искусств г. Будапешт, по своей концепции, да и по своему архитектурному стилю, чрезвычайно напоминающего наш «имени Пушкина».
Века летят за веками, художественные школы сменяют одна другую, страны мелькают, как в иллюминаторе аэроплана… Какая любопытная все же это машина времени и пространства – музей изобразительных искусств!
Я не новичок и я много где побывал. Я узнаю знакомые школы и знакомых авторов, знакомую манеру, руку, глаз… Я не столько читаю имена и названия картин, сколько проверяю самого себя.
Ранее Возрождение… Действительно настало время что-то менять. Изобразительные каноны, наложенные на художников Средними веками, исчерпали себя. Такое впечатление, что художники просто возненавидели своих персонажей – мадонн, младенцев, архангелов… Все более и более неприглядные черты стали придавать они своим персонажам. Золото более не отражает красоты нездешнего мира, какой-то жутковатой бутафорией представляется оно… Зато каким свежим ветерком и ароматом веет от каждого живого цветочка и от каждой проснувшейся черты лица! Какое радостное чувство вызывает каждая реально изогнутая форма на фоне противоестественно изогнутых готических линий и изломов!
Возрождающаяся жизнь, как можно не радоваться ей, как не приветствовать ее! Вновь обретаемая и вновь обретенная жизнь – Возрождение…
Но все приедается… И вот уже на лепестках, казалось бы, только что распустившегося цветка появляются первые морщинки увядания и первые следы грядущего тления.
Недоброго вида Христос итальянского художника … ди Равенна в окружении разнокалиберных ангелов («ангелов» ли? — скорее уж «детей кукурузы» из одноименного фильма ужасов напоминают они) – прекрасное тому подтверждение и иллюстрация. Фламандцы, широко представленные в музее Будапешта, равно как и менее многочисленные голландцы, так и не поднявшиеся в своих изобразительных средствах до высот итальянских мастеров, раньше и острее других выразили идею умирания высоких идей при столкновении с низкой действительностью, приземления и опошления идеалов, стремлений, чувств…
Испанцы привнесли страсть и эмоции. До Караваджо или после? Наверное, все же после. Через Неаполитанское королевство и Сицилию проникли идеи и эмоции Караваджо на Иберийский полуостров.
Эль Греко пошел своим путем. Возможно, он был первым с готических времен, кто сознательно исказил формы м размеры человеческого тела, — и не только, — правда, в данном случае с целью не подавить, а, наоборот, усилить экспрессию.
В картинах великих то там, то здесь за несколько веков прозреваются элементы и приемы, которые впоследствии широко возьмут на вооружение пропагандисты нового искусства конца XIX – начала XX вв. Вычленят из привычного контекста, гипертрофируют и попытаются убедить всех в том, что это и есть те слоны и та черепаха, на которых зиждется современный им мир.
Но пока мы прибавляем шаг, проходя через залы масте… скорее уж ремесленников, по заданию Инквизиции и Папы пытавшихся вернуть красоту и Бога в изобразительное искусство. Жалкие попытки! Красивость не есть красота, и даже полноценной гармонии не добились они. Красота это не область, красота – это тонкая линия, своеобразной границей пролегшая между сферой китча и сферой безобразного. Даже не шаг, а сантиметр, миллиметр в сторону и мы уже вне гармонии, вне прекрасного… Либо китч, либо тлен. Человечество вполне отдало дань «красивенькому» — весь XVII, XVIII и первая половина ХIX века были посвящены ему.
Только Гойя и некоторые немногочисленные художники иже с ним провидчески отвернулись от неверно истолкованной красоты, и мир содрогнулся от их «обморочных» видений. «I saw the future // It is murder» — всплывают в памяти строки Л.Коэна при взгляде на картины великого испанца. Впрочем, настолько ли великого? Изобразить грязь и мерзость окружающего тебя мира – в этом ли задача истинного художника?
Реализм французов Курбе, Коро, Делакруа… отрезвил задремавший было ум многочисленных «академиков», показал им истинные черты действительности, прибегнув, правда, для этого к приемам явного утрирования отдельных моментов и декомпозиции отдельных форм. Не задумывались они и над акцентированной эмфатизацией тех черт, что представлялись им важными и принципиальными. Так прагматизм и рационализм начали свое варварское вторжение в область прекрасного. И красота начала уступать позиции функциональному и социально значимому и обусловленному. Искусство спустилось на землю. Но не для того, чтобы задержаться здесь и улучшить мир. Подобно своеобразному плугу взрыло оно цветущий луг, покрывшийся ненадолго травой и цветами нового взгляда на мир — Импрессионизма. Пласты земли всех оттенков черного и коричневого скрыли от глаз открывшуюся было красоту…
Декомпозиция – начавшийся процесс распада. Всего. Формы, цвета, содержания… Мы в залах временной экспозиции венгерской группы начала ХХ века, получившей название «The Eight» — «Восьмерых». Это группа молодых художников, привезших из Франции, из Парижа, новые, как им казалось, веяния, новые идеи, новый взгляд на искусство, на жизнь…
Представляю себе энтузиазм этих ниспровергателей всех и всяческих канонов! «Ломать, позволено ломать! Вот сейчас мы и посмотрим, что там у этой красочной игрушки внутри… Доберемся до самой сути и все на свете поймем!» На этом, видимо, посыле и зиждился энтузиазм этих молодых варваров, полтора тысячелетия спустя повторивших «подвиг» своих кровных и идейных предшественников, — проехавшихся по цивилизациям Европы.
Последствия хорошо известны: на долгих 800-900 лет культура впала в состояние духовного и идейного анабиоза.
Залы современного искусства кончились. Завершив круг, я вновь оказался на входе в залы Готики… За ними – да, шло Раннее Возрождение…

Я пишу для того, чтобы жизнь моя – хаотическая тайна,
стала ясной, полной смысла…
М.Пришвин

Я давно уже читаю не столько для того, чтобы что-то новое узнать, сколько для того, чтобы найти новые подтверждения тому, что раньше уже нашел вовне и в себе самом. Найденное же было синтезировано мною в своеобразную философию жизни.

Это есть храм моей души, который, будучи выстроен в основном, требует теперь лишь внутренней и внешней отделки, декорирования. Этим-то я и занимаюсь последние годы – ширю и полню ранее приобретенные знания и истины, шлифую, полирую, расцвечиваю…

Из всего богатства мира я отбираю только то, что безусловно вписывается  в созданную мною концепцию, причем с каждым годом я становлюсь все требовательнее.

Воистину мне уже мало что требуется. Из внешнего мира я перешел в мир внутренний и из ранее собранных, накопленных сокровищ собираю замысловатые комбинации, строю порой – да, фантастические замки. Но эти фантазии реальнее для меня, чем сама эта пресловутая реальность.

О чем я? Да обо всех этих моих эссе, очерках, заметках… — обо всем том, что пишу.

Мое «писательство» — это ни что иное как анализ, систематизация и трансформация в новую реальность ранее полученных знаний, впечатлений, а также мыслей моих и чувств.

Это работа, которую я выполняю ежедневно и ежечасно и для  себя самого, но также и для вас, мои дорогие друзья, и для всех остальных, в ком есть потребность прислушаться к звукам иных сфер.

Вы вправе усомниться: «А почему ты так уверен, что это музыка иных сфер?» Что ж, это ваше право, как и право мое — быть в этом уверенным. И рассудит нас только время. Но я, как ни недолго осталось бы мне держать перо, не тороплюсь.

Не все, к сожалению, наделены этой способностью – слышать звуки небес. «Способность расслышать горние звуки и проявляет в человеке поэта», — пишет Андрей Немаер в своей недавней статье, посвященной 125-летию Владислава Ходасевича. Ниже я еще процитирую и автора статьи, и самого Ходасевича как иллюстрацию и подтверждение того, что пытаюсь сказать и донести до вас в этом своем очередном «просвете бытия»..

Пока же лишь отошлю вас к стихотворению Ходасевича, открывшему его сборник «Тяжелая лира». Там из двух человек лишь один, сам поэт, слышит звуки небесной музыки, и для него они вполне реальны. Заслуга его, возможно, в том, что он не настаивает в своем желании обратить на них внимание своего приятеля.

Но ведь и я не настаиваю, до тех пор пока вы не вызовете меня на дискуссию по этому поводу. Вот почему я, как правило, не нуждаюсь ни в чьих комментариях. Мне вполне достаточно «Ознакомился. Интересно». Я признаю сугубо личностный характер всего того, что пишу и чем делюсь, и ни в коем случае не настаиваю на объективности и необходимости каждого чувствовать и ощущать то же, что и я. Упаси, Боже!

Но я ищу людей, близких мне по духу, как человечество безуспешно ищет братьев по разуму в космосе, и это естественное желание каждого. Никто не вправе ни осуждать, ни судить за это.

Еще один пример — это рассказ М.Пришвина об одном своем приятеле, который слышал музыку звезд. Исключительно лиричный рассказ, только нужно пересилить себя и дочитать его до конца. В начале своем он вызывает, по форме и по содержанию, некоторое раздражение.

Вот, собственно, и все, что я хотел сказать. Ответил ли я на твой вопрос, Левон? Забочусь ли я о вас, друзьях моих? – Полагаю, что да.

С вами я в самую первую очередь делюсь самым ценным, что у меня есть – чудом… Другое дело, что мы забыли, что это такое. Мы, выросшие в атмосфере материализма, пусть даже диалектического, утратили чувство восприятия чуда, и чудо ушло из нашей жизни.

Думаю, однако, что не безвозвратно. Нужно, правда, затратить немало усилий, чтобы вновь его обрести.

Благодарю Бога, или кого там еще, за то, что мне дано это счастье.

Из статьи А.Немаера «В стихах, пожалуй, ворожи…»

Бессвязные, страстные речи!/ Нельзя в них понять ничего,/ Но звуки правдивее смысла,/ И слово сильнее всего./ И музыка, музыка, музыка/ Вплетается в пенье мое…

Строки, запечатлевшие и восславившие музыкальный экстаз – выход за пределы земного мира, — следствием которого в финале стихотворения становится преображение всего призрачного каждодневного бытия.

О, если б  мой предсмертный стон/ Облечь в классическую оду!

Есть речи – значенье/ Темно иль ничтожно,/ Но им без волненья/ Внимать невозможно (…)/ Не встретит ответа/ Средь шума мирского/ Из пламя и света/ Рожденное слово.// И в храме, средь боя/ И где я ни буду,/ Услышав его, я/ Узнаю повсюду.

Светоносное – «бессмысленное», самодостаточное – слово (похожее на Шиллерову божественную искру небес – радость) выше всего мирского шума, включая битвы и молитвы.

… истинной жизни, которую только поэту дано видеть и слышать, дабы открывать словом своим в земном, в пошлом и страшном земном бытии ее высшую реальность.

Тем сокровенней лад певучий/ И выше светлых брызгов взлет — // Тех брызгов, где, как сон, повисла,/ Сияя счастьем высоты,/ Играя переливом смысла, -/ Живая радуга мечты.

(Заметки с выставки «Импрессионисты» из собрания Стерлинга и Франсин Кларк в Милане)

Славное это было время – середина и вторая половина XIX века.
L’eta delle certezze – время, когда все было ясно и понятно. Включая и будущее. Тогда оно рисовалось в исключительно радужных красках и тонах!..  Как, собственно говоря, и те, в которых начали рисовать первые импрессионисты: Моне, Ренуар, Писарро, Сислей… Вслед за своим старшим товарищем  и вдохновителем Эдуардом Мане. А тот, в свою очередь, подсмотрел кое-что у художников предыдущего поколения. У Коро, Будена, Руссо, Фантен-Латюра, Милле… Их коллеги из-за Ла-Манша  тоже шли в этом направлении. Тернер, Констебль, Стивенс … Всех их объединяло одно: стремление как можно больше и активнее «размыть» контуры и тона, до совершенства доведенные «академиками» от живописи. Да, к тому времени эта «золотая жила» была выработана  до самого дна, и нужно было начинать новый «шурф»…
На самом деле Моне со товарищи ушли не под землю.  Напротив, они спустились прямиком на землю с заоблачных вершин академического идеализма. И здесь их уже поджидал с распростертыми объятиями  новый заказчик – нувориш с более чем приземленными запросами. Но зато и с деньгами.
Искусство вернулось с небес на землю во всем.  И в том, что касается сюжета, и в том, что касается художественного приема и в том, что касается колорита — красок: яркие и светлые, они пришли на смену строгим и как бы приглушенным  и не совсем живым, предпочитаемым «академиками». Но главное, импрессионисты впустили в свои картины воздух, свежий воздух парижских предместий. И все наполнили жизнью. Простой, незамысловатой, самой что ни на есть приземленной.
Здесь, на выставке, эта разница между «старым» и «новым»  подходом и взглядом на искусство более чем наглядно представлена  в двух висящих по соседству обнаженных натурах Ренуара и ярого противника импрессионистов – Бугро (Bouguereau). Ню Бугро – это несомненно чистое произведение искусства, на него хочется любоваться и любоваться. Это не земная красота. Взгляд проходит сквозь обнаженную натуру и уходит дальше, в какие-то лабиринты мыслей и чувств. Женская красота здесь – это повод для медитативного момента. Ню же Ренуара — это живая плоть, способная, да и призванная, наверное, вызвать желание, разбудить чувственность.
В данном случае, правда, дамочка была не совсем в моем вкусе, что  явилось еще одной причиной того, что в заочном споре двух художников, по моему субъективному убеждению, выиграл Богар: я отдал «яблоко» его девушке…
Полтора века спустя, после веризмов и реализмов всех мастей, после сюрреализмов и гиперреализмов всех оттенков, после того как сами  художники уничтожили эту» старую» и «новую» реальность – до молекул уничтожили, до атомов… — снова хочется возвести очи горе и узреть чудо. Краски, звуки, ощущения иных сфер…
К чему в конечном итоге вел Импрессионизм, видно в небольшой, но очень символичной в этом смысле картине Пьера Боннара «Женщины и собачка», завершающей экспозицию в Палаццо Реале. Это уже просто карикатура какая-то — и на импрессионизм, и на академизм, и на все предыдущие школы и течения…  А в конце концов – и на саму живопись.
Сколько же оказалось впоследствии еще карикатур, причем куда похлеще, чем у Боннара!..
Скажу больше. В век Импрессионизма ангелы спустились  с небес и обрели плоть. А значит – и смерть. И смерть не заставила себя ждать.
Искусство ХХ века  это уже упадок и вырождение. Это тлен со всем букетом присущих тлену явлений. Каждое из этих «явлений» дало и продолжает давать начало тому или иному направлению в искусстве. Одна сплошная некрофилия.
А положили этому начало такие симпатичные с виду импрессионисты. Вроде бы, только форточку приоткрыли, чтобы проветрить академические салоны, а получается – ящик Пандорры…

Все импрессионисты прожили на удивление долгую жизнь – кто до 80, а кто и до 90 лет. Вот что значит en plein air – работа на открытом, свежем воздухе! Но все, что они хотели и могли сказать, было сказано ими уже в первой половине своей творческой  жизни. Более того, в первые 10-15 лет ее.
Это искусство оказалось довольно неглубоким, и уже сами основатели его в первые же годы работы исчерпали все его возможности. Последователей поэтому уже не оказалось, а сами основатели весь остаток жизни переписывали и  переписывали и самих же себя. Чего только бесконечные сериалы одного Моне и Писарро стоят – по 40 и более картин на один и тот же сюжет! Остальные тоже не далеко ушли. Такое впечатление, что всю жизнь они пытались найти тех прежних себя, когда им в корне удалось перевернуть представление зрителя о себе самом и об искусстве в целом.
«Как хороши, как свежи были розы…» А еще лучше — «Лук» Огюста Ренуара образца 1881 года!

Что за поразительное это все-таки было время – вторая половина XIX и самое начало ХХ века! Неоклассицизм достиг своего апогея – непревзойденная сложность и богатство композиции, филигранная точность и выверенность деталировки, абсолютная сглаженность мазка, в итоге же – полнейшее ощущение идеального слепка, снятого с… несуществующей действительности. Или с обретшей плоть иллюзии?
Чуть перегнул, и ты уже в мистике и символизме, чуть в сторону – и ты уже в дорафаэлевских временах – нащупываешь, мысленно и чувством, пути к совершенству, предчувствуешь его приближение и грядущую славу.
Тут же, буквально за углом, на «соседней улице» — представители реализма и веризма, тычущие тебя носом в далеко не столь совершенную, а порой просто удручающую реальность. Недолог век реализма, художники не любят ходить по земле, земля им скучна… сера и однообразна им земля. Небо за предыдущие века им тоже надоело… И вот они все больше вдохновляются идеей прозреть в окружающей реальности нечто большее – более глубокое, более высокое и многообещающее – новое Откровение…
Реальность познана вполне, но не удовлетворяет их творческой душе. Она чрезмерно низка и вульгарна. У вещей и явлений должна быть обратная сторона. Невидимая. Кто-то ищет откровения в форме, кто-то в содержании. Форма у импрессионистов претерпевает одни трансформации, у модернистов – другие. Импрессионисты это plain air – воздухом растворяют они свои краски, воздухом наполняют свои картины… Только массивные рамы удерживают картины на том месте, где им положено быть – на стенах. Не будь их, этих рам, и изображение взмыло бы в воздух, растворилось бы в нем.
Иное дело – модернисты. Они сковали изображение причудливой вязью линий – ювелирными узорами золота и, реже, серебра, щедро рассыпали по поверхности картин целые россыпи самоцветов. Они заковали действительность в строгие узоры несуществующих цветов и растений и заставили нас молиться ритмике и мелодике форм.
Этим двум тенденциям – безудержной свободе и строжайшему «порядку» — еще предстоит столкнуться и вести между собой спор на протяжении всего ХХ века. В экономике, в политике, в общественной жизни… Ну и, конечно же, в искусстве.
В итоге искусство разочаруется в жизни, уйдет из нее – в свои, только ему ведомые лабиринты рассудка и чувств, в свои эмпиреи. При этом настолько далеко и настолько глубоко уйдет, что уже не в явлениях жизни придется искать таинственные ноумены, а в самих ноуменах – искусство, ассоциативные выходы в явления реальной жизни.
Но все это еще будет. Пока же мы разрываемся между различными течениями, школами, направлениями конца XIX века. От академизма шарахаемся в сторону реализма, от реализма, напуганные его правдой и брутальностью, в сторону эстетствующего модерна. В качестве альтернативы привлекательны нам, правда, и маккьяйоли, тем более что мы в Хорватии, а значит не так далеко от Италии, а маккьяйоли не так радикальны, как французские импрессионисты, вот-вот готовые от простого «размывания» действительности перейти к более радикальным экспериментам…
«Мы» — это хорватский «маэстро», с итальянскими, правда, корнями, Влахо Буковац, живший и творивший на рубеже двух веков в Париже, Загребе, родном Цевтате и, наконец, в Праге.
Свидетель и прямой участник всех основополагающих течений в искусстве конца XIX –начала XX века, он отразил в себе и в своем творчестве все их черты и все их противоречия.
Его «отъезжающая» с картины «Отъезд» символизирует собой своеобразное прощание с «бель эпок» (belle ?poque) и «отъезд» куда-то — в неведомое. Мы прощаемся и оставляем все хорошо знакомое нам не потому, что нам здесь плохо, а потому, что мы не можем иначе. Мы, люди искусства, не можем просто жить, просто vivere, мы должны, мы просто обязаны плыть дальше, исследовать и открывать – “navigare”.
Буковац, возможно, и следовал в фарватере больших, чем он сам, мастеров, но и сам по себе он тоже несомненное явление. Он постоянно ищет, экспериментирует, создает… Перечеркивает найденное и созданное, пускается в новый поиск. Но он – мастер старой школы, академической, и уже не уйдет чрезмерно далеко от своих корней, не пустится в авантюры наделенных, возможно, более буйной фантазией и жаждой нового, но менее мастеровитых собратьев по кисти, торивших пути в разнообразные фовизмы, пуантилизмы и футуризмы. Этим «шалопаям» от искусства он не дал увлечь себя в свои разрушающие искусство и мир псевдоавангардные авантюры. Честь ему за это и хвала. Буковац до конца остался верен принципам старого, доброго традиционного искусства. Чуть правее, чуть левее, чуть быстрее, чуть медленнее – это не проблема. Но никак не задом наперед, не тяни-толкай и не вверх тормашками. И не сломя голову.
На своем фотопортрете 1920 года, за два года до ухода в мир иной, Буковац предстает нам утонченным, едва ли не эстетствующим интеллигентом. В его костюме все строго, и нет ничего лишнего или вычурного – это и есть стиль. В его фигуре и позе – прочность и солидность посадки, и в то же время — готовность к действию, скрытая динамика. Взгляд открыт и в то же время глубок. Он и умудрен прежним, немалым, как видно, опытом, и в то же время и сквозит любопытством. Взгляд его не говорит «Я знаю все», он говорит «Да, я знаю, но хочу знать больше». И в то же время – «Я знаю, что так и не узнаю всего».
Буковац – автор монументальных полотен и модных в эпоху «венских», «берлинских», «пражских»… «сецессионов» панно – своеобразных «аллегорий», призванных отобразить, выразить и объяснить целые пласты и явления жизни и… смерти. Эдакое предчувствие выхода человека в Космос, в иные пространства. В космос как явление физического, а не метафизического порядка человек уже очень скоро, через каких-то 40-50 лет действительно выйдет, но с помощью науки и техники, к сожалению, – не Духа… Однако гораздо более символичной, чем все эти панно, по крайней мере лично мне, представляется совсем маленькая картина, затерявшаяся где-то в самом углу его рабочего ателье – студии в Цевтате. Размером 30 на 20, в строгой, интеллигентной раме, полотно это несет на себе изображение кисти художника, покоящейся на толстом фолианте. Картина практически монохромна: телесный цвет в обрамлении темного фона и чуть менее темного корешка книги, лежащей на темной же бордового оттенка скатерти. Полоска белой манжеты обрамляет запястье и тонет в предполагаемом рукаве темного костюма, сливающегося с темным фоном картины.
Темный фон – непознаваемое мира сего, неразрешимая загадка бытия. Темное бордо скатерти – признак надежды. Фолиант – весь объем накопленных человечеством знаний и опыта. Рука – сам человек, возникший из тьмы небытия и всеми фибрами своей души – пальцами – пытающийся проникнуть в тайны своего и не только своего бытия.
Ищущая ли это рука, намеренная приоткрыть книгу, или уставшая, только что книгу закрывшая, — нам это неведомо, да по большому свету и не столь важно. Это действие, которое может повторяться раз за разом, раз за разом – бесконечно.
Мы читаем, мы обдумываем прочитанное, вновь возвращаемся к книге, делаем пометки на полях, подчеркиваем особо понравившиеся нам значимые моменты… У художника не входило в планы, да и скромность излишняя помешала бы… Но мы выйдем за рамки картины, обернемся и в центре студии Буковаца увидим бесчисленное множество кистей и прочих художественных принадлежностей, с помощью которых он попытался внести несколько и своих строчек в страницы загадочного фолианта, а палитру наших с вами чувств и мыслей – расцветить в новые, до этого еще неведомые цвета…

Уважаемый г-н Бильжо!

Этим летом я отдыхал в Хорватии и среди прочих экскурсий посетил Черногорию, где познакомился с тезкой и в чем-то не менее анекдотичным персонажем, чем Ваш «Петрович». Хотя в отличие от Вашего Петровича, тамошний – это «гусь», в смысле персона царских, точнее королевских кровей.
Речь идет о династии Петровичей (с ударением на первом слоге) на черногорском престоле, которая в качестве королевской правила всего 8 лет, а до этого в качестве княжеской побольше – порядка 200.
В ходе экскурсии вспомнилась одна шутка из времен далекой юности по поводу княжеских кровей, правда, на Кавказе: «Да там у кого ружье, тот уж и князь» — настолько она подходит для этого другого, но тоже горского народа – черногорцев.
Поднявшись по головокружительному серпантину, естественная витиеватость и замысловатость которого была осложнена «выписыванием» проектировщиком инициалов своей возлюбленной, которую теперь всяк водитель костерит за это почем зря. (А может, это и входило в тайные планы проектировщика? Может, он разлюбил ее к этому моменту? Или она изменила ему?)… Так вот, поднявшись по этому головокружительному серпантину в деревеньку из от силы 20-25 домов, мы стали свидетелями тех, мягко выражаясь, скромных условий, в которых в прямом смысле зародилась эта т.н. «династия». Христос, Господь наш, тоже, правда, впервые увидел свет в хлеву, но там это скорее аллегория, а здесь – отнюдь нет. Вот они, прямо перед тобой, эти две фактически «мазанки», одна меньше другой и обе одинаково убогие, в которых родились отцы-основатели династии Петровичей. Похоже, тогда у них и ружей-то не было. Но наверняка были кинжалы, может, даже и сабли! И, наверное, под угрозой таковых молодые черногорские парни козьими тропами тащили на эту, черти знает, какую высоту… нет, не трон, не столп – символ величия, не пушку… нет, ни за что не догадаетесь! – бильярд – любимое развлечение князя Данило!..
Вот он – источник грыж целого поколения черногорцев – красавец! – стоит в каминном зале княжеского дворца! Именно здесь, а не в кабинете, находящемся подобно гардиробной сразу при входе, решались вопросы государственной важности. «Среднего дуплетом в центральную …» «Свояка от второго с оттяжкой в угол»…
Сам «дворец» — хорош по сравнению с жилищами, в которых родились отцы-основатели, но гораздо меньше и непрезентабельнее средней руки коттеджа где-нибудь на Рублевке или на Новой Риге. Здесь же, в Черногории, в отличие от ружья, дававшего княжеский титул, владение подобным домом должно было однозначно обеспечивать уже королевский. Все правильно.
При всей своей буффонадности, а может, и благодаря ей черногорской монархии, как ни странно, было дано сыграть немалую роль в европейской политике начала ХХ века. Не будучи в состоянии оказывать влияние внешнее, черногорская монархия изыскала способ оказывать влияние внутреннее, в чем-то, возможно, даже более действенное.
О чем речь? А речь о том, что чудесным образом маленькому, но исключительно плодовитому балканскому князьку удалось выдать сразу четырех своих дочерей за царственных и королевских особ России, Италии и… Сербии, по-моему.
Италию с Сербией вроде пронесло, а вот для России это обернулось катастрофой: именно с подачи т.н. «черногорских княжен» Распутин обрел столь большой вес и влияние при дворе Романовых. Вот так сошлись планиды двух «Петровен» из Богом забытой Черногории и бесноватого сибирского мужика. Чудны дела Твои, Господи! А может, не Господи, а… Так, так… Князек из Черно… Черногории… «Князь Тьмы»…Что-то просматривается… В любом случае без чертовщины тут явно не обошлось!
В одной из малых гостиных «дворца» все стены увешаны портретами членов семейства Романовых. Зная, чем закончились близкие, даже родственные отношения между двумя монархиями, портреты эти смотрятся не как дань уважения, а как некие мишени. Попадание оказалось «в десятку». Точные, однако же, эти черногорские ружья!
В другой комнате, по стенам, — подарки от Осман-паши и тут же, вперемежку, — трофеи, захваченные у тех же турок или, что скорее, брошенные ими во время падения 500-летней Османской империи, что очень символично и в полной мере отражает лицемерие, коварство и продажность кавказ…, то бишь черногорцев.
В ходе экскурсии аналогия с нашим Кавказом возникала у меня постоянно. Похоже, история с Южной Осетией и Абхазией во многом перекликается с историей 100-летней давности с Черногорией. Если вообще не была написана по одному и тому же сценарию. Вплоть до признания – непризнания. Порядка дюжины т.н. посольств находится в Цетине – бывшей столице Черногории — я так понимаю, по количеству стран, признавших этого явного протеже России. Это как же Путин с Медведевым должны завидовать успехам царской дипломатии! Или, скажем по-другому: насколько же за 100 лет деградировала наша российская дипломатия, если за 5 лет, прошедших с момента отвоевания Южной Осетии и Абхазии у Грузии, их признало всего две страны – Никарагуа и Вануату (Эту последнюю и страной-то назвать как-то не поворачивается язык!) А может, дело не в дипломатии, а в разных обстоятельствах и новых мировых реалиях, с которыми Россия по-прежнему не в ладах и не желает считаться?
До поры до времени при наличии стратегически важных энергетических ресурсов это, конечно же, возможно, но только кончается все это в истории неизменно плохо. Для народа – не для ее правителей. Правители, они что? — и опыт Черногории и ее шутовской династии это доказывает, — садятся на осла, прообраз современного «Боинга», и по горным тропам сбегают за границу, как сделал это черногорский «король» Николай в самый разгар Первой мировой войны. Без объяснения причин и даже без представления заявления «по собственному желанию». Так что потомки до сих пор гадают об этих причинах. На мой вопрос к гиду, да как же такое стало возможным, тем более в свете всех тех многочисленных разговоров о так якобы свойственной черногорцам гордости, достоинстве и чести, что велись в ходе экскурсии, тот мне ответил буквально следующее: «Не знаю, надоело, наверное, — пожилой уже был человек!»
Вот так все просто: «пожилой», «надоело»… Слава Богу, наши правители еще не очень пожилые, хотя где в принципе гарантия, что и им все это не надоест, что они не «заскучают» (по выражению говорящих по-русски черногорцев, на самом деле желающих сказать «не загрустят», «не заскорбят»), особенно когда котировки на нефть и газ неуклонно покатятся вниз, а вместе с ними и вся «нереальная» в смысле несуществующая более экономика России?..
Однако мы несколько удалились от нашего прямого адресата — г-на Бильжо с его Петровичем, которому мы подыскали в Черногории «голубых кровей» собрата. Можно было бы еще много рассказать анекдотичных случаев из истории черногорского народа и династии его князей и королей. Это и гордость черногорского народа по поводу клочка даже не земли, а скалы, куда и орлу-то не взлететь, сохранившей статус так и не покоренной турками… Помните анекдот про «Неуловимого Джо»?…
Это и трагичный эпизод гибели короля Данило, которого пырнули ножом за то, что, спустившись как-то с гор, не ту девушку пригласил на «танцах» на «Ривьере»… Жена же ему за столь мученическую смерть еще и мавзолей поставила – наверное, единственный в своем роде памятник супружеской неверности – адюльтеру…
Это и последний эпизод истории, когда сама уже Черногория изменила Сербии в момент начала натовских атак… Причем единственная бомба, упавшая на территории Черногории, убила даже не черногорского солдата, а солдата сербского…
Это и…Но пусть уж лучше сам г-н Бильжо, коль скоро нам удалось его заинтересовать, выискивает подобные эпизоды в истории черногорских ПетрОвичей – ПЕтровичей. А нам?.. – Нам «надоело»!..

У меня возникло желание написать рецензию на книгу Харуки Мураками «Что я имею в виду, когда говорю о беге». Неплохо было бы сначала ее прочитать. Но мне кажется, что и читать не следует. Я и так знаю, о чем она.
Это моя вторая встреча с японским писателем. Несколько лет назад я почти до середины дочитал его «Охоту на овец», и тогда у меня не возникло иного желания, кроме как отложить этот роман куда-нибудь подальше. Эту же книгу, про бег, я едва только начал, как мне тут же захотелось написать свою – на ту же тему. Но я вовремя понял, что для начала нужно стать Мураками. И тогда я решил написать рецензию, пусть даже и на не прочитанную пока книгу.
Ну и что, так даже будет оригинальнее!
Нужна ли такая книга, не бесполезна ли она? – Для того, кто уже бегает, – не нужна; для того, кто не бегает, – бесполезна. Более того – вредна. После моей пропаганды бега трусцой и моих увещеваний одна моя знакомая решила попробовать. Ну и что? Очень скоро это кончилось растяжением связок. Слава Богу, еще незначительным. Но все же какое-то время она будет еще прихрамывать.
Поэтому с этого момента я строго-настрого запретил себе пропагандировать бег и другие активные виды спорта. Эта страсть либо нисходит на тебя сверху, либо рождается внутри тебя. И третьего здесь не дано. Уже заразившись ею, ты начинаешь прислушиваться и присматриваться к другим, но это не одно и то же.
Ты – член Ордена и, по его негласному правилу, должен добежать до могилы. А если не добежишь сам, то могила должна прибежать к тебе. «Звучит несколько пессимистично», — скажете вы. Но это только потому, что вы сами не бегаете. Тот же, кто бегает, усмотрит в этих словах, напротив, скрытый оптимизм.
И точно так же во многом другом. Точка зрения «человека бегущего» и небегущего по многим вопросам расходится. Да и в целом жизненная философия у них во многом разная. Как у пешехода и у человека, едущего в автомобиле. Как и человек в автомобиле человек бегущий испытывает чувство превосходства по отношению к пешеходу, но в отличие от своего четырехколесного собрата чувство превосходства бегуна имеет не имущественную, а духовную подоснову. Человек преодолел себя, свою косную и тяготеющую к покою натуру. И в порядке поощрения он наделяется чувством уважения к себе и чувством превосходства по отношению к тем, кто идет на поводу у своих инстинктов.
И, кроме того, он уже не как все. Он выделился из толпы, он встал над нею. «Пусть все «нет», я – «да» — так переиначил бы я в данном случае я свой же принцип, вынесенный из сокровищницы латинской мысли: «Si etia omnes, ego non» — «Если даже все за, то я – против». Особенно он мне нравился в советские времена, да и нынешние от них мало чем отличаются.
Эффект от бега особенно хорош тем, что он не заставляет себя ждать. Ты либо ломаешь кости и получаешь растяжение связок, либо начинаешь парить. Понятие левитации перестает быть для тебя просто понятием, просто пустым звуком. Ты проникаешься сознанием того, что это возможно и что в принципе ты уже достиг этого; правда, не понимаешь, как и в силу чего это стало и становится возможным. И поэтому не можешь ни толком объяснить, ни передать эту уникальную способность другим.
И еще один, уже более приземленный, эффект – бег реально укрепляет дух твой и твое тело. Укрепление тела укрепляет дух. В свою очередь, укрепившийся дух тут же еще в большей степени укрепляет тело. Вот соревнование, которое постоянно происходит внутри тебя. Гораздо более увлекательное соревнование, чем то, что обычно имеет место между отдельными спортсменами, между тобою и другими бегунами.
Негласное и тщательно скрываемое даже от самого себя, это соревнование идет, что бы ни думал и ни говорил здесь Мураками. Ты вознесся над толпой, но оказался в группе подобных тебе, и дух соревновательности не может не взыграть. Но ты и от самого себя тщательно скрываешь это. Ты не хочешь наживать себе новых комплексов. Бог с ним, простим эту маленькую слабость превзошедшим себя.
Тем более что им и так хватает боли. С возрастом повышенные нагрузки дают о себе знать. Ты можешь укрепить все что угодно, но только не ноги, и со временем они начинают ныть, жалуясь на свою незавидную судьбу. Они начинают требовать жалости к себе и долгожданного отдыха и покоя.
Вот боль, о которой говорит Мураками. Это критический момент и во многом поворотный. Как бы больно ни было, нужно перетерпеть и научиться жить с этой болью. Ибо пойди на поводу у своих ног, и наступит страдание, о котором также говорит Мураками, называя его «личным выбором каждого». Не выбирай страдание – ограничься болью!
Бег сродни писательству. Подобно тому, как изо дня в день рука выводит ручкой все новые и новые строки в своей непрестанной борьбе с косностью tabula rasa – чистого листа, и эта вязь становится украшением бумаги, придавая ей оттенок стиля и благородства, точно так же и ноги бегуна полнят землю все новыми и новыми вереницами следов. И земля, благодарная, придает неугомонному новые силы. Как тут не вспомнить миф об Антее, питавшегося силами от матери своей – земли – богини Геры… Не все в древних мифах – просто миф!
В жизни я постоянно ищу примеры, подтверждающие правоту тех выводов, к которым прихожу, и тех принципов, которым следую. Пример Мураками, писателя и бегуна, для меня исключительно отраден. Я могу не читать его книг, но в жизни мы с ним определенно идем одним маршрутом… Бежим одним маршрутом!

…racconti… racconti avventure,
meraviglie… racconti le infinite
possibili aperture!”…

Осень, возможно, и не самое  веселое время года, особенно наша осень – унылая и бескомпромиссная. Но то, что она затрагивает какие-то потаенные струны души – это тоже трудно отрицать. Болдинский синдром, несомненно, имеет место быть. Это проблема не одного Пушкина. И не только России.

Об этом подумалось мне в ходе вечера трех поэтов – наследников Данте, Петрарки и Леопарди в Итальянском институте культуры.

Очередное совпадение целого ряда обстоятельств, и вот я здесь, а напротив меня три чудаковатых итальянца, представляемых не менее чудаковатым русским.

Маурицио Кукки – тщедушное тело, крупная голова, которую бетховенский беспорядок седых патл делает еще крупнее. Закатывающиеся глаза, сама голова, крутящаяся как на шарнире и принимающая самые замысловатые позы, пальцы – тоже как на шарнирах… Создается впечатление, что и внутри этой головы все так же ходульно и беспорядочно. Отчасти так оно и выходит, когда он начинает читать свои стихи. Но это беспорядок – творческий.

Валерио Мангрелли – внешне более упорядочен, даже как-то геометричен по сравнению с Кукки – аккуратная прическа, четкие треугольные, в пол-лица и такие несовременные бачки, очки тоже строгой геометрической формы… Он довольно академичен. Но что это за сутана, полы которой скрывают его ноги чуть ли не до пят? А, это он, судя  по всему, покрыл ноги плащом или курткой! Как пледом? Но в зале совсем не холодно! Причуды стихотворца? Ну, да это пустяки! Он все равно знает себе цену.

Два друга – Кукки и Мангрелли, – но какие разные!  Один – претензия на хаос, другой – на академизм. Естественно, они и читают по-разному: первый заходится, второй – чеканит…

Третий – Давиде Рондони – сидит несколько особняком и наблюдает за первыми двумя, за Солоновичем, за аудиторией как бы со стороны. Но не свысока, даром что не только поэт, а еще и литературный критик, ведет соответствующую рубрику  в “Sole 24 ore”. Внешне он больше похож на философа, чем на поэта. Высокий массивный лоб, довольно мясистый нос, щеки, поросшие густой, но аккуратной растительностью… Вид его в меру добродушен, но и в меру серьезен и строг. Такое впечатление, что он несколько тяготится своим положением здесь, на подиуме. Ему бы как Диогену – если не в бочке, то в каком-нибудь укромном углу. Но это до того, как он заговорил. Ему, как Сократу, нужна аудитория.

Это все чисто внешняя сторона дела. Внутренний же мир наших героев лежит – да, за гранью мира сего, но в целом сопределен ему. Он не заоблачен и не запределен. Кто-то из них, как Мукки, более погружен в историю и литературу, в т.ч. и русскую классическую; кто-то, подобно Мангрелли, в большей мере вдохновляется семейными ценностями и проблемой поколений; кто-то, а именно Рондони, чуть более метафизичен. Но темы их и источники их вдохновения, они находятся сугубо здесь, в этом мире. Все трое – живые люди, ходящие, как и мы с вами, по земле и живущие общими с нами земными радостями, тревогами и заботами. Итальянцы и  в целом-то, как мало кто, материалистичны!  Но есть что-то, что отличает этих троих и от итальянцев, и от прочих людей вообще.

Они смотрят на окружающий их мир, но видят его иначе, чем все остальные; они слушают его звуки, но слышат нечто иное, чем слышим мы; они живут общими с нами радостями и печалями, но чувства их глубже и проникновеннее… Когда они начинают говорить, в голосе их звучит оголенный нерв, а стоит их воображению выйти на грань сущего, голос приобретает особый тембр, за гранью же – так и вовсе  дематериализуется  и обретает силу какого-то просто магического воздействия.  Раньше это, по-моему,  называли – магнетизмом. Смысл утрачивает свое значение, свое вседавлеющее значение. Он нужен лишь для того, чтобы удержать все в определенных рамках, привязать к определенным координатам. Без этого все ушло бы в какую-то полную и абсолютно беспредметную абстракцию – в транс, и я не знаю, насколько это хорошо, да и надо ли. Все это еще будет, когда-нибудь… Потом… Пока же мы на земле и не можем, не должны уходить слишком далеко в неведомое. Заглядывать – да! Чтобы знать и представлять свое будущее, чтобы острее и ярче ощущать свое настоящее, чтобы не забыть ранее прожитых нами жизней.

Поэзия это попытка понять непознаваемое и выразить неведомое – так или примерно так выразился Данте. В поисках этого неведомого он прошел все воображаемые круги Ада, преодолел Чистилище и вознесся на вершины Рая. Ведомый своим предшественником, учителем и старшим другом – великим Вергилием.

За прошедшие со времен Данте столетия мы спустились в самые недра земли и на дно океанов, мы поднялись в небеса и вышли в пространства космоса. Ни там, ни там и ни там мы не нашли ничего метафизического. Нет, повсюду только физика, химия, биология… Мы опровергли мифы и легенды наших малознающих и малообразованных пращуров. И вместо сказки мы воздвигли на пьедестал Закон Природы. Способный, как нам казалось, объяснить все – вплоть до самого Бога. «Бог это лишь частный случай математики», – гордо заявил, кажется, Пуанкаре.

Но физикой, химией и биологией дело не ограничилось. Очень скоро стало ясно, что эти «окна», открывшие нам глаза на мир и на природу всего сущего, не в состоянии объяснить нам всего и вся,  и тогда понадобились другие «подокна» — генетика, бионика, кибернетика и т.д. для объяснения частных случаев самих этих пранаук. А за ними, как в компьютере, открываются все новые и новые, и, похоже, несть им числа.

Исчерпаемость мира оборачивается его абсолютной неисчерпаемостью. С ростом области знания возрастает и область незнания. И человеку, только что, казалось бы, обретшему ясность и знание, становится вновь страшно – он оказывается в положении Сократа.

Нужна вся философичность Сократа, чтобы не отчаяться в такой ситуации. Правда, произнося свое знаменитое «Я знаю, что ничего не знаю», Сократ уже смотрел в Вечность и, наверное, смеялся над принципиальным несовершенством здешнего, земного знания. Он стоял на пороге знания действительного и окончательного.

Есть два совершено разных уровня знания. Одно из них дано человеку, и он познает его с помощью т.н. науки.  Другое же – в принципе не познаваемое – человек в состоянии лишь предчувствовать, предполагать и надеяться, что оно откроется ему в неземной жизни.

Называется это предчувствие  откровением и носит чисто интуитивный характер. В наиболее полной мере чувством интуиции обладают святые и поэты, понимая в данном случае под «поэтами» людей искусства в целом, т.е. и художников, и писателей, и музыкантов – музыкантов, быть может, даже в первую очередь.

Но в данном случае мы о поэтах, еще и потому, что, как сказано выше,  именно о поэзии Данте сказал, что  это попытка познания непознаваемого. Не «непознанного», ибо это задача науки, а именно «непознаваемого».

Наиболее остро я понял это, вчитываясь в строки Маурицио Кукки – уже после вечера лирики трех итальянских поэтов. Причем, даже не столько вчитываясь в строки, сколько вслушиваясь в ритмику  и мелодику его стихов – одновременно странных и завораживающих, колдовских отчасти.

Мангрелли более  приземлен, Рондони… По некоторым ощущениям в ходе декламации он мне  понравился больше всех, и я только у него, единственного из троих, взял электронные «позывные».  Но сейчас,  когда я вчитался и глубже проникся лирикой Кукки, у меня появились определенные сомнения: а сможет ли он, Рондони, представитель плеяды более молодых поэтов, выйти на уровень Кукки – едва ли не современника Унгаретти, Квазимодо, Монтале?..

Конечно, степень интуитивного прозрения у каждого из этих поэтов различна. Среди прочего, она зависит от времени, возраста, обстоятельств… душевного состояния, наконец. Но то, что всем им дано откровение – для меня это абсолютный факт.

Все они свидетельствуют о чем-то гораздо более важном, чем то, что мы встречаем в нашей повседневной действительности. И все мы, присутствовавшие в зале, стали в тот вечер тому свидетелями. Даже те, кто в итальянском едва-едва. А может, как раз тот, кто «едва-едва», даже в большей степени, поскольку не пытался вслушиваться и вникать в слова, а вслушивался в саму музыку слова и проникался его завораживающим звучанием. Ведь вспомните колдовские заклинания, заговоры, ворожбу – что, много смысла они в себе несут? Напротив, все они построены на какой-то абракадабре и полной бессмыслице. И при этом достигают своего эффекта самым верным и прямым способом.

Я начал эпиграфом из Кукки и им же закончу, правда, в несколько более распространенном варианте: «… non c’e’ durezza, difficolta’, attrito… / guarda come sono sciolto, sicuro… / guarda come scivolo discreto! / racconti… racconti avventure, / meraviglie… racconti le infinite / possibili aperture!”…*/ Ибо в этих сточках гораздо определеннее, чем во всех прочих, что приходят мне в голову сейчас, выражена задача и назначение поэзии. Поэзии сегодняшнего дня…

_____________

*/ … без запинки, без труда, без усилий…
«посмотри, как я легок, расслаблен, уверен…»
«посмотри, как гладок и ровен мой путь!»
«пусть льется и льется рассказ
о чудесном, о том, что было и чего не было,
о том бесконечном, что еще  может  быть!»…

На телеканале «Культура» — событие. Опера Моцарта «Дон-Жуан», открывающая новый сезон в «Ла Скала». В прямом эфире. С Анной Нетребко в роли донны Анны. Все остальные партии – тоже певцы и певицы первой величины. За дирижерским пультом – маэстро Баренбойм…
Я давно уже понял все несовершенство телевизионного репортажа в отношении театральных подмостков – оперных ли, балетных или драматических, не важно! – и особых иллюзий тут не питаю, но этот вечер был исключением, тем более что дома я был один, телевизионная техника, благодаря жене, у нас отменная, свет погашен, телефон отключен…
Партер не партер, но балкон 2-го яруса, как минимум; диван – вот настоящая «ложа», и рядом никто не сопит и не елозит на стуле. Буфет, опять-таки, всегда под рукой, но в этот вечер я забыл о нем.
Я действительно полностью погрузился, не столько в действие (действие, как известно, здесь не очень замысловатое), сколько в музыку Моцарта и божественные голоса ведущих партий. Терцеты были просто восхитительны.
Я не первый раз слушаю эту оперу. Несколько лет назад сподобился прослушать ее тоже не на самой последней сцене – в Мариинке. Казалось бы, пресловутый «эффект присутствия», харизма Мариинского, Нева, улицы-набережные Санкт-… (нет, это уже перебор!) – в общем, казалось бы… ан, нет! Тот вечер вспоминается мне, как нечто скорее штатное, чем выдающееся. Что-то, наверное, не сложилось, не все звезды сошлись.
Зато этот, «домашний», просмотр не оставил меня равнодушным ни сразу, ни несколько дней спустя. Говорю так потому, что идет время, а музыка не перестает звучать, а главное – фабула, эта незамысловатая фабула, применительно к окружающей меня лично и всех нас действительности обнаруживает все большую остроту и символичность.

Это безудержное стремление Дон-Жуана к получению наслаждений и в первую очередь плотских наслаждений от жизни! Этот разгул — иначе не назовешь! – гедонизма, поставленного во главу угла и тем самым оказавшегося выше и превыше всего – выше всех признанных норм этики и морали, выше здравого и нездравого смысла, выше логики и выше мистики, выше Бога… О котором, кстати, во всей опере ни слова! Выше страха смерти…
Не по этим ли в принципе законам живет сегодня и все наше, цивилизованное, общество? Не по тем же законам, в большей или меньшей степени, живем и мы сами?
Общество потребления открыло перед целыми странами и народами невиданные доселе возможности в плане наслаждения всеми благами современной цивилизации. Из всего их богатства мы выбрали, в основном, те, что носят чисто плотский характер, или, по крайней мере, как правило, отдали им предпочтение по сравнению с благами духовными. Наверное, так уж устроен человек или, по крайней мере, большая часть людей. «… Бог сотворил человека правым, а люди пустились во многие промыслы», — сказано у Екклесиаста.
Мы «подсели» на эти плотские радости как на хороший наркотик и сейчас «сидим» на нем настолько плотно, что малейшая угроза нашему благосостоянию заставляет нас презреть все нормы, человеческие и божественные, лишь бы продлить как можно дольше это наше состояние физического и душевного комфорта.
«Веселья, веселья! – требуем мы вслед за Дон-Жуаном. – Музыки, шампанского, профитролей!» «Di doman non c’e’ certezza!» — добавлю уже я из Лоренцо Медичи, уж больно хорошо вписывается эта строчка об отсутствии уверенности в завтрашнем дне в общую канву наших рассуждений. Да, в будущем уже нет уверенности ни в коллективном, ни в личном смысле, но это не заставляет нас спохватиться, взяться за голову, или хотя бы просто задуматься. Нет, это заставляет нас идти лишь на еще большие компромиссы с собственной совестью, а попросту говоря – на еще большие ухищрения, подвохи и даже преступления. Наша совесть, коллективная и индивидуальная, давно уже спит летаргическим сном.
Нынешний финансовый кризис, а вместе с ним экономический и политический – разве не прямое это следствие такого положения дел в Америке, в Европе, а скоро уже и в Азии?.. Не следствие ли в первую очередь кризиса духовного, поразившего современное общество? Чем оно, это общество, отличается по большому счету от Дон-Жуана? Я лично не вижу никакой разницы.
Остальной мир, в первую очередь мусульманский давно уже точит зуб на Европу и Америку. Да и мы, Россия, тоже далеко не отстали. Чем не Элвира, не донна Анна, не Оттавио с Мазетто? У «остального мира» тоже накопилось немало претензий, старых и новых, действительных и надуманных, к современному западному обществу. Время от времени это последнее дает острастку, наставляет рога, оставляет в дураках, дубасит… Но со временем ему, расслабленному и изнеженному, все сложнее это делать, к тому же все многочисленнее становятся ряды «мстителей».
А тут на подходе – страны с «переходной экономикой»: Индия, Бразилия, а, главное, Китай – страны, на которых все еще 30-40 лет назад поставили крест, но которые чудесным образом возродились и теперь готовы принять шутливое «приглашение на ужин» со стороны развитых стран. Недавняя «семерка» уже превратилась в «двадцатку». Чем не «Каменный гость», которому вчера еще отказано было в простом рукопожатии, который сегодня уже начинает выкручивать «аристократам» руки, а завтра… — не он ли низведет их в Преисподнюю?..
Но Запад как будто бы не видит сгущающихся туч. Подобно беспечному Дон-Жуану он задергивает роскошные занавеси и портьеры, зажигает шикарные хрустальные люстры и продолжает пировать под музыку приглашенных музыкантов и повизгивание кордебалетных красоток.
Вот и мы, на нашем скромном уровне, все то же самое, все то же самое…
«Все заботы человека – для рта его, — приговаривает Екклесиаст, — а душа его не насыщается».
Постмодернизм – это духовное учение эры потребления – запрещает нам думать и говорить о высоком; не запрещает даже, а просто объявляет это глупым, наивным, высокопарным — или, вот еще – мракобесным. Не предоставив ничего достойного взамен, кроме пошлого и вульгарного ерничанья. Как интрижки Дон-Жуана с кем ни поподя вплоть до простолюдинок и старух…
Все свои прелюбодеяния Дон-Жуан оправдывает высокопарными ариями о любви, но сам же и подтрунивает над этим. Его лозунг «Сохраняя верность одной, я изменяю всем остальным» достоин встать в один ряд с прокламациями Оруэлла типа «Мир это война» и некоторых современных нам политиканов: «Свобода лучше несвободы», «Экономика должна быть экономной» и т.д. Но Дон-Жуан-то шутит, а эти вполне серьезно. И нет у них такого, как у Дон-Жуана, полета мысли и фантазии, нет такого высокого пиетета перед понятием свободы!
Скучны они, наши господа политиканы, скучны и серы, как церковные мыши, и гнобят к тому же все вокруг.
Вот она, тяжелая поступь Командора, идущего за душой весельчака и ловеласа. Тому бы о душе задуматься, душевную молитву сотворить, покаяться… Но нет, ерничанье, цинизм и богохульство – вот его удел! И только на самом краю могилы поймет он, что это не игра, не очередной киношный триллер с привидениями и восставшими мертвецами…

Почему, однако, все эти ассоциации возникли у меня после нынешнего прослушивания оперы, а не тогда, два года назад в Мариинке?
Можно, конечно, предположить, что такова сила по-настоящему высокого искусства. Ла Скала, тем более в таком звездном составе, конечно, посильнее будет, чем Мариинка.
Еще «теплее» будет предположить, что идея пагубности того курса, которым идет современное западное общество, получает все большее распространение и все сильнее утверждается в умах и в первую очередь в умах публики культурной, которая, вольно или невольно, стремится эту свою тревогу избыть в создаваемых ею произведениях.
Все это, конечно, так. Плюс в личном плане появляется еще один момент. В это последнее время все чаще приходится становиться свидетелем того, как легко рушатся человеческие судьбы, с таким трудом возведенные. Как люди, наконец, достигшие пика своей карьеры, – казалось бы, живи, радуйся! – с треском проваливаются в «преисподнюю». Не всем им даже довелось толком попользоваться своим положением и благосостоянием. Все откладывали на потом, все готовились к по-настоящему красивой жизни…
Да и самому все чаще приходится задумываться о бренности нашего земного существования.
«Суета сует, все суета и томление духа», – приговаривает в очередной раз Екклесиаст и много чего другого еще приговаривает о тщетности всех наших помыслов и деяний. И со всем тем, что он говорит о «насыщении рта» я согласен, а со всем тем, что о ненасыщении души и духа – нет. Здесь мне ближе сказанное в Новом Завете.

Но на этом лучше и остановиться, иначе не избежать мне новых стрел критики со стороны моих уважаемых соблогеров. «Шкуру» же Св.Себастьяна мне на себя пока примеривать не очень хочется…