Скрещенье тропинок в осеннем лесу..
Как чаша весов в равновесье застыла:
И ты словно держишь судьба на весу;
Тропинки скрестились в лесу, и я —
Пошел по заброшенной. Может быть, зря…
Но это все прочее определило.
Фрост.

П р е д и с л о в и е (ну а как без него?)
Предложенный вниманию узкого круга читателей рассказ — максимально точное и последовательное изложение событий последнего года жизни моей дочери, записанное с ее слов, под ее строгим редакторским надзором. Основу его составляют наши долгие разговоры, обсуждения в Мессенджере и, конечно же, еще не забытые переживания самого разного спектра.
Рассказ от первого лица, потому что гораздо более моих материнских страхов и восторгов, мне интересна жизнь молодого человека в нашем очень непростом мире, преграды, которые ему приходится преодолевать, и, косвенно, — насколько взаимосвязаны события и предназначение. Есть ли здесь божья искра, которая даже плохое на хорошее выводит и которая даже твоих противников использует тайно от них самих в твоих интересах.
Мы с дочерью писали этот рассказ, чтобы зафиксировать момент бытия, очень важный для нас, чтобы перечитав годы спустя эту историю, Лика не только пережила это вновь, но и взглянула бы по-новому на те события. Так что, в каком-то смысле, это кусок нашей семейной летописи, какими были «Гранчестер» и «Градуация в Кембридже», интересный, возможно, только нам самим.
Художественная составляющая в этом рассказе минимальна, но происходящие события настолько замысловаты и затейливы, что у меня замирает сердце от восторга перед главным сочинителем — Жизнью.

История эта началась давно, где-то в августе 2018 года, когда я получила письмо от своего бывшего кембриджского супервайзера, профессора Михаила Ларина. В письме была ссылка на какую-то статью, опубликованную в Нейчер, со странно знакомым названием. Автор — аспирант N под руководством… (ого, это вам не хухры-мухры!) профессора, известного и очень влиятельного физика Тримурти. Этот очень большой дядька знаменит не только своими работами, перечисление коих занимает не одну страницу, но и могущественными связями, и вездесущностью во всевозможных комитетах, и непременным участием в международных хорошо финансируемых конференциях, и, конечно же, тесными контактами с основными научными журналами высокого рейтинга, и прочая, прочая, прочая…
Перехожу по ссылке, и… вижу до боли родную статью, публикацию которой мы с Лариным с трудом пробили в весьма и весьма скромном журнале 6 лет тому назад, после первого года моей аспирантуры. Эта первая публикация была памятна своей тернистостью. Тогда тот же Нейчер нам отказал, и мы опубликовались в «пéрвшем лéпшeм», как любит говорить моя мама, журнале.
Совпадения были настолько явными, что даже рисунки и иллюстрации, хоть и были переориентированы из горизонтальной плоскости в вертикальную, находились в тех же смысловых местах. Смотрю библиографию — нас нет, в списке цитат — нет. Меня поразило не столько откровенное бесстыдство явного и несомненного плагиата, сколько величие имени руководителя, профессора Тримурти, не погнушавшегося поставить своё имя под сомнительным «трудом» аспиранта.
Не веря глазам, открываю параллельно свою статью, пробегаю бегло: да, слова не совсем те же самые, но -черт! — последовательность изложения, графики, моменты симуляций на видео, — мы совпадали во всем, даже термин, который я придумала, даже «недоразвитость» некоторых идей, — все то же. Пишу Михаилу, не надеясь на скорый ответ: между нами 7 часов разницы. Но ответ приходит на удивление быстро: «Да, это твоя статья! И это не первое мое столкновение с Т. по подобному поводу.»
После той статьи утекло много воды, сейчас у меня уже более десятка публикаций, где я первый автор, несколько статей в работе, но на фоне трудов Тримурти — это все как детский куличик рядом с Джомолунгмой — растопчут и не заметят.
Мне вспомнился случай из детства: мама расплачивается у киоска, суёт руку в карман и вынимает оттуда… чужую руку, обладатель которой тщетно пытается высвободиться, но пальцы у мамы цепкие, из ее захвата не вырвешься, она внимательно смотрит на человека и говорит жестко по слогам, как провинившемуся ребёнку: «Больше — никогда — так — не -делайте!»
Потом она долго смеялась над тем, какая же она «училка», хотя я этого смеха не понимала: мне казалось, что маминого взгляда и отчеканенной фразы любому достаточно, чтобы встать на путь добродетели.
Сейчас у меня было именно то чувство, когда в своем собственном кармане я обнаружила чужую руку. Но мне было не до смеха.
Не могу сказать, что до этой минуты я пребывала в романтическом убеждении, что наука — это сияющая белоснежная вершина. Мое прощание с иллюзиями произошло довольно давно, но все же броней я ещё, по-видимому, не обросла. Хотя даже прожжённому цинику становится неловко, когда его используют в особо извращённой форме. Я же была «на новеньких», и идеалист в моей душе время от времени напоминал о себе, все ещё надеясь на что-то. Из-за этого мне было трудно определиться, как отнестись к произошедшему: то ли как к мелодраматическому фарсу (маститый учёный ворует статью у аспирантки первого года), как и подобает цинику, то ли как к шекспировской трагедии, как того требовал чахлый, но живучий идеалист-романтик. Этот раздрай в моей душе не помогал мне и принять решение, что же со всем этим делать. Определенности не добавили и последующие обсуждения с моей теперешней руководительницей, Камиллой(«надо что-то делать! Но только вместе с Лариным, одна против Тримурти ты не потянешь»), и с самим Михаилом ( «делать что-то надо, но без меня у тебя больше шансов: сможешь выехать на том, что ты молодой учёный и женщина»). Позиция последнего меня не обидела и не удивила: только-только начал затихать грандиозный скандал, центральным персонажем которого был мой профессор. Тема выеденного яйца не стоила: Ларин обратился с традиционным письмом к новоприбывшим студентам накануне Freshers Week, где в шутливой манере, отмечая важность социальной жизни, просил все же поберечь пару-тройку миллионов нейронов, столь необходимых будущим учёным — физикам для получения, осмысления и передачи информации, то есть не допускать болезни, известной под названием «пéрепил». Кто-то показал письмо кембриджскому психологу, а тот сделал это достоянием медиа, сначала локальных, но потом дело обрело размах, паруса наполнились нужным и очень своевременным ветром («диктаторская русская модель образования!», «это давление, прессинг и без того надорванных студентов!»), и утлый чёлн домашнего скандальчика волшебно обрёл очертания фрегата и гордо ворвался в международное медийной пространство.
Михаил крайне тяжело переживал нежданно свалившуюся на него известность, и я меньше всего желалала бы ему повторения подобного.
Так я осталась один на один с профессором Тримурти… Куличик против Джомолунгмы, сурикат против тигра…
После долгих сомнений, размышлений и внутренних диалогов я почувствовала неодолимое желание сказать хоть кому-то: «Больше-никогда-так-не-делай!» Хотя бы это! И я села писать письмо в Нейчер.
Ответ я получила довольно быстро: мое дело требует углубленного изучения, и мне дадут знать о результате. Романтик-идеалист в моей душе встрепенулся и приободрился …
Текучка поглотила меня: завершение статей, окончательный переход под крыло Камиллы, тягостные попытки вырваться из удушающих объятий прежних руководителей, этаких Чипа-энд-Дейла, писание прошений, и поиск нового места работы: Чип-энд-Дейл довольно ясно дали мне понять, что рассчитывать на постоянный контракт мне не стоит. Об этих ребятах надо было бы отдельный рассказ написать, здесь же ограничусь только небольшим замечанием, что деятельное участие их в попытках разрушительно повлиять на мою судьбу, было единственным содержанием их рабочего времени. Это не предположение. Это даже не уверенность. Это печальное знание.
И к моим повседневным делам добавилось ещё одно занятие — поиск интересного мне места для продолжения научной карьеры. (Наверное, эти слова можно истолковать по-разному, но, к сожалению, реальность такова, что нет других путей в науке, кроме восходящих, невозможно заниматься делом, которое я люблю, оставаясь более пяти лет в пост-доках.)

Так случилось, что два известия я получила в один день. Не будь этого, интересно, я бы задумалась о совпадении?
Итак, утром я открыла письмо из Нейчер: в заботливо-убаюкивающей форме мне дали понять, что, несмотря на явные совпадения (есть и такой синоним к слову «плагиат»), лучше оставить все как есть «для моего же блага». Я давно заметила, что забота о «моём благе» всегда становится особенно горячей, когда надо прикрыть чужое или когда нет достойных объяснений для неблаговидных решений.
А днем в лаборатории меня изловил один из приятелей Чип-энд-Дейла и сообщил, что из университета в Сансет-Вэлли пришло письмо, они ищут постдока в физику, …к профессору Тримурти, и он уверен, что мне это может быть интересно. Меня многое удивило в этом: профессор с именем ищет младшего научного сотрудника в хороший универ, куда обычно и без того толпа желающих, ещё более дивным было то, что мне как-то слишком «невзначай» предоставили информацию, этим меня не баловали.
Конечно, я связала оба этих факта: увещевание из Нейчер и письмо из Сансет-Вэлли. И злорадное «сработало!» пронеслось у меня в голове. Но никакого желания попадать в зависимость от человека, которому я не доверяю, у меня не было. Хотя окончательно выбросить это из головы мне не удалось. Пару дней спустя я улетела во Францию на конференцию, и тут чудеса продолжились.
Перед ужином в первый день я услышала русскую речь в коридоре отеля. Открыла дверь, выглянула: недалёко от моего номера весело переговаривалась группа участников конференции. Увидев меня, один из них извинился по-английски за шум:
-Нет-нет, не беспокойтесь, мне просто любопытно стало, кто же говорит по-русски. Извините.
-Вот так сюрприз! Ты тоже русская? Ни за что бы не подумал! — отозвался все тот же совсем не похожий на русского господин.
Я подошла ближе, представилась, в ответ посыпались удивленные восклицания, русские имена, названия университетов и мест работы. Не похожий на русского господин оказался милейшим армянином, известным профессором, обладателем звучного имени Гамлет. Договорились сесть вместе за ужином.
Но за ужином по-русски поболтать нам удалось не сразу: рядом с нами пристроился знакомый мне постдок из Райса (я была там на интервью, получила предложение, но выбрала лабораторию); он в прошлом году приезжал к нам в ЛАНЛ на собеседование, закончившееся отказом. Мы разговорились, он пожаловался на то, что получить позицию очень непросто, что, возможно, примет предложение какого-то универа в Бразилии на пост ассистента профессора.
-Понимаю, — посочувствовала я искренне, — мне тоже предстоят эти муки.
-Ты ищешь работу? — оживился Гамлет, сидевший рядом со мной и, казалось бы, занятый своим ужином. — А лаборатория?
Я неопределённо пожала плечом:
-Думаю, трёх лет достаточно. Хотелось бы поближе к академии. Мне нужны лекторские часы, если я хочу двигаться в науке дальше, — не вдаваясь в излишние подробности ответила я, ковыряясь в своей тарелке в поисках чего-нибудь не залитого жиром и не засыпанного сыром.
-Я смотрю, ты привередлива, — засмеялся надо мной Гамлет, резко сменив тему. — Не нравится? А что ты любишь?
-Мамин борщ, — ответила я по-русски под общий хохот.
-Мамин борщ-это святое!
-Для вас тоже? -удивилась я.
-Для меня святое — армянский коньяк! -торжественно провозгласил Гамлет.
Райсовский парень нас покинул, все перешли на русский, беседа то чинно текла, зажатая берегами профессиональных вопросов, то вдруг шумно и быстро бежала по порогам личных историй, переживаний, проблем.
-А почему бы тебе не пойти к Тримурти? — вдруг спросил меня Гамлет, понизив голос. — У него хорошие связи, деньги, я могу тебя рекомендовать: мы близко знакомы. Да и университет неплохой. Я изобразила крайнюю степень заинтересованности. А Гамлет, между тем, продолжал расписывать достоинства профессора.
-А кстати! Здесь на конференции кто-то из его группы! Я вас познакомлю.
Не знаю, была ли это инициатива армянского профессора, но на следующий день, после мой презентации, на обеде со мной рядом сел молодой человек, индиец или пакистанец, имени уже ни за что не вспомню. Сказал, что ему был очень интересен мой небольшой доклад, что тема ему не чужда, и что он работает (ну конечно же!) в группе Тримурти над очень близким кругом вопросов. Когда же в последний ужин и моя визави, полная дама из Нью-Йорка, начала со мной обсуждать все того же профессора Тримурти, я решила, что у меня паранойя.

Время летело стремительно. Один за другим приходили отказы из университетов, куда я отправляла резюме. Причины разные, наиболее типичная — отсутствие денег, но иногда отказы принимали и более затейливую форму, например, почтительного недоумения, почему я иду в постдоки при таком резюме (Кембридж, Лаборатория, хорошие рекомендации, серьезные статьи, пресс-релизы, участие в конференциях), если гораздо логичнее было бы искать место ассистента профессора. Так или иначе возможности таяли, таяли, таяли…
Оставалась небольшая надежда на другую группу в Лаборатории и грант, который мы писали вместе с моей теперешней руководительницей, Камиллой, и решение по которому мы должны были получить в конце июня-начале июля. И надо же такому случиться, что именно в это время в лаборатории разразился скандал. Один из ведущих физиков оказался под следствием за попытки сохранить связи с известной и очень плодотворной, но попавшей в опалу китайской программой «1000 талантов», как-то замаскировав ее в отчетах. Началось следствие и масштабные проверки. Почему-то я поняла, что это заденет и меня по касательной: нет, я не сотрудничала с этой программой и точно знаю, что в нашем роду кого только не было, но только не китайцев, но в данном месте и в данной ситуации что русская, что китаянка — все одно.
И я задумалась о Тримурти… Как-то уже давно я выучила, что не стоит ломиться в запертую дверь, — скорее всего, тебе туда не надо, — твоя дверь для тебя распахнута. Если ты идёшь по своему пути, преграды — это трамплины, а не завалы на дороге, которые нужно долго и мучительно разбирать до кровавых мозолей, теряя силы и драгоценное время. Может, Тримурти и есть моя открытая дверь? Лучший способ проверить это — просто написать письмо и отправить рекомендации. А там будет видно… И я решилась.
Было около часа ночи, когда я кликнула «send», а в семь утра я получила ответ с предложением приехать в Сансет- Вэлли на интервью, где я должна буду провести небольшой семинар на тему, над которой я сейчас работаю (хм..); дорогу и проживание мне оплатит приглашающая сторона. Дверью ли это было, ловушкой ли, я не знала, но я перевела дыхание: это было первое положительное письмо за долгое время. Интервью должно было состояться в середине июня. И я спокойно занялась текущими делами.
У нас складывалась интересная работа с коллаборанткой из Гарварда, занимавшейся хромосомами. Ей нужны были физические обоснования для работы и, среди прочего, мои симуляции. В общем, у нас сложился прекрасный и очень интересный для всех нас триумвират, если можно так сказать о трёх женщинах.
Общения и обсуждения нашей совместной работы мы проводили по скайпу, но, конечно, и на какие-то личные темы находилось несколько минут. С гарвардской дамой, Джессикой, я не слишком откровенничала, но о том, что я заканчиваю работу в лабе в сентябре она знала, даже проявляла повышенный, на мой взгляд, интерес. Однажды даже, когда нам удалось встретиться в Бостоне, где мы с Камиллой были на большой конференции, Джессика как-то очень обтекаемо, с большой долей предположения сказала, что, возможно, ей удастся пробить для меня место. Все это звучало как утешение: я была тогда больна и измучена бесконечным сочинением прошений, отказами, что, видимо, не укрылось от неё. В словах ее было столько неопределенности, неуверенности, что я решила не предаваться несбыточным надеждам и мечтам. Подумала, что Джессика просто прониклась жалостью ко мне. «Из вежливости и сострадания»,- объяснила я самой себе.
В этот раз, как обычно, после закончившегося обсуждения в скайпе моей симуляции с очень понравившимися ей результатами, она, словно невзначай, спросила о том, есть ли какое-то продвижение в моих делах с трудоустройством. И я рассказала об университете в Сансет-Вэлли, не называя факультета и имён, и о предстоящем там в июне интервью. По лицу моей собеседницы словно проскользнула тень то ли задумчивости, то ли озабоченности.
«Показалось?» — озадачилась я. Ответ явился сам собой спустя несколько часов. Нет, мне не показалось: я получила письмо, где Джессика интересовалась, была ли бы я заинтересована в совместной работе в Гарварде на позиции постдока. Была бы я согласна?! У меня дыхание перехватило! Вот уж — не было ни гроша, да вдруг алтын! Даааааа… нет ничего плохого, что бы на хорошее не вышло, как часто говаривает моя мама.
И все же как-то интуитивно я почувствовала, что восторги надо поумерить, поэтому, выразив взвешенно-радостное согласие, я все же оговорила вариант работы в Сансет-Вэлли, если условия меня устроят, и упомянула о возможности остаться в Лаборатории (вариант призрачный до эфемерности, но зачем ей об этом знать?).
Словом, как раз перед моим отъездом на интервью к Тримурти я получила контракт из Гарварда. Условия контракта были отвратительными (моя зарплата была в 2 раза меньше теперешней, целиком зависела от получения гранта, а моя работа могла быть прекращена Университетом в любой момент). Но все же ощущения полной безысходности, когда ты соглашаешься на любой вариант, уже не было, и в Сансет-Вэлли я полетела переведя дыхание.
Сам город и университет мне понравились. Надо сказать, многое меня привлекало в работе с Тримурти: чистая физика, его вес, а значит, и возможности в научном мире и политике (о! сколько ее в науке!), в общем, мне хотелось присмотреться повнимательней. Я порадовалась, что у меня было время познакомиться с командой профессора перед семинаром. Хотелось понять, в какой атомсфере мне, возможно, придётся работать. Группа состояла в основном из пакистанцев и индийцев, об этом я узнала ещё до приезда. Это нормально, все набирают своих. С одним из пост-доков мы разговорились и, улучив момент, когда все разошлись, я прямо спросила, как ему работается с Тримурти. Его реакции было достаточно, чтобы все разом стало ясно: парень дёрнулся, резко обернулся и только тогда, понизив голос, дал ответ, который для меня был уже избыточным: в атмосфере страха и давления я работать просто не умею.
-Давно ты здесь пост-док? — задала я последний вопрос.
-Шестой год,- обреченно вздохнув, ответил парень.
Ещё больше насторожило меня само собеседование сразу после моего семинара.
-У меня складывается очень интересное сотрудничество с Гарвардом и Корнуэлом, я смогла бы продолжить коллаборацию, работая у вас?
-Ну, в общем, конечно,- уклончиво начал Тримурти, — но, поверь, у тебя и здесь будет много работы… Так что тратить время, оплачиваемое мной, вряд ли будет удобно.
Итак, началось закручивание гаек…
-Несмотря на мой уход из Лаборатории, — продолжала я разведку боем, — я остаюсь ее членом, что позволит мне пользоваться суперкомпьютером и принимать участие в семинарах, вы не будете возражать?
И снова «yes, but no”:
-Ну в общем нет, но особой необходимости в этом не будет.
Одну за одной обрезáл профессор мои связи и контакты за границами собственной лаборатории. Перспектива стать винтиком в отлаженной работе группы, обслуживающей одного только Тримурти, меня не привлекала.
-Что ж, если это все, то считай, что предложение ты получила, работать начнёшь в ноябре, — безапелляционно заявил профессор, — …а об условиях контракта ты узнаешь, когда его примешь, — усмехнулся он, упреждая мой вопрос. Контрольный выстрел.
По всему этому, я исключительно формально чуть позже, получив письменное предложение, написала ему письмо с двумя вопросами: смогу ли я работать удаленно месяц, между окончанием моего срока здесь и началом работы с ним, и как будет соотносится моя зарплата в Сансет-Вэлли с теперешней.
Ответы «нет и никак» меня не удивили, как не удивила и форма, резкая и жесткая, в которой они были даны.
Итак, дверь оказалась ловушкой и даже без сыра. Но само предложение было, а с ним можно начинать второй раунд.
Откровенно говоря, я не знала, как подступиться к обсуждению контракта из Гарварда. Случай помог мне.
Результаты симуляций, которые я делала для Джессики, совпали с результатами экспериментов, что ее очень порадовало и вдохновило. И в тот же день, не у меня, а у моей руководительницы она стала выпытывать, как прошло мое интервью в Сансет-Вэлли.
Спасибо Камилле, она, будучи в курсе всех подробностей, очень изощренно подыграла мне, сказав, что я получила прекрасное предложение, но все же пока ещё не приняла его, потому что склоняюсь к Гарварду и единственное, что меня смущает, это условия контракта.
-Да?! -искренне удивилась Джессика.- А что там было?
(Удивление не было притворным, секретарь рассылает всем единую форму, меняя лишь имена.)
-Тебе лучше обсудить это с Анной, я не знаю деталей.
Так сама Джессика позвонила мне с конкретными вопросами, касающимися договора, а я смогла откровенно сказать о том, что меня не устраивает: жалованье, сроки, отсутствие гарантий, — с остальным вполне можно было смириться.
-А сколько предложили тебе в Сансет-Вэлли?
-Выше среднего,- на голубом глазу блефовала я. — И следует учесть, что цены там значительно ниже, чем в Бостоне, где у меня не будет даже возможности с такой зарплатой снять достойное жилье…
-Хорошо! Со сроками и с продолжительностью контракта я решу, по поводу же зарплаты мне нужно время, попробуем как-то изменить твою позицию.
В нервном ожидании прошла неделя…
Уже пришло раздражённое письмо от Тримурти с вопросом, когда я намерена ответить ему по поводу предложения: «У меня здесь очередь из желающих, я не собираюсь ждать, пока ты созреешь». Пришлось извиняться и оправдываться тем, что мне надо утрясти вопрос с пребыванием в лабе до начала ноября, а Камилла в отъезде. И что через пару дней я всенепременно дам ему знать. И я села писать Джессике вкрадчивое письмо с вопросами о работе.
Ответ пришёл практически сразу: да, ей удалось пробить для меня более высокую позицию инструктора факультета (промежуточная ступень между пост-доком и ассистентом профессора) и -та-дам!- зарплату, равную моей теперешней. Чем не повод для ликования? Но дальше Джессика добавляла, что, если бы я сегодня не написала ей, предложения я бы не получила: ей важно было знать, что Гарвард для меня приоритет, что я действительно хочу с ней работать. Эти слова почему-то произвели на меня гораздо большее впечатление, чем основное содержание письма. Мне стало страшно. Это был поздний, пост-событийный страх. Как если бы я прошла по натянутому канату, балансируя и оступаясь, и только добравшись до конца, я увидела, над какой страшной пропастью я скользила по тонкой веревке на неверных ногах. Как если бы на рассвете я поняла, что путь, которым я брела в ночи, шёл в сантиметре от жуткого провала. От ужаса у меня заледенело сердце, звенели струнами натянутые нервы. Я впервые задумалась, как тонка и непрочна нить, которую вручила мне Судьба, как взыскательно Призвание, ведущее, но и испытующее меня. И вот тогда я впервые искренне возблагодарила Тримурти за его злобное нетерпение. Именно оно подтолкнуло меня написать в тот день в Гарвард. До этого я просто боялась слишком давить на Джессику и быть навязчивой. Моя деликатность могла бы сослужить мне медвежью услугу. Почему-то это переживание совершенно опустошило меня, парализовало все чувства. Поэтому, рано утром, услышав под подушкой сигнал входящей почты и поняв, что пришёл официальный контракт из Гарварда, я снова сунула телефон под подушку, натянула на голову одеяло и опять уснула.
Да, это был совершенно потрясающий контракт, в котором были учтены все мои пожелания. Единственным условием Джессика поставила мне — подписать контракт до 11 июля (именно в этот день мы ждали решения по гранту в Лаборатории).
Но я чувствовала себя измочаленным, избитым, выдохшимся на ринге боксером, которому была важна не столько победа, сколько прекращение изнурительного боя.
Вечером того же дня я подписала контракт, а Джессике отправила письмо с благодарностью за все, что она сделала, дав понять, насколько это было важно для меня — почувствовать, как во мне заинтересованы.
И только по прошествии трёх месяцев уже в Гарварде, я охватила взглядом прошлые события и осознала грандиозность произошедшего со мной. И только тогда меня накрыло. Я не могла унять бившую меня дрожь, слёзы застилали мне глаза, я пережила и восторг и гордость, что мне предстоит работа в таком университете, почувствовала бесконечную благодарность Джессике и Камилле, поддерживавшей меня и подыгрывавшей мне на протяжении всего этого времени, почувствовала сладостный груз ответственности, возложенной на меня моим выбором. И только тогда я испытала необыкновенное облегчение, оттого что долгие месяцы страха, трудных решений, давящей неопределенности — все, все это уже позади! Да, ещё не прошли синяки и саднили набитые шишки, но — черт возьми! — я была победительницей в той схватке, и это мою руку подняла Судьба в победном жесте.

П о с л е с л о в и е.
Первым после моих родителей, кому я написала о Гарварде, был, конечно, профессор Ларин.
«По поводу Гарварда, — это конечно отлично, но не торопись. Это может повернуться разными боками, надо быть «спокойным и упрямым» и смотреть, что к чему», — в свойственной ему манере ответил он, словно опасаясь, мой восторг помешает мне вовремя разглядеть подводные камни.
В августе слух о том, что я получила место в Гарварде, пополз по нашему департаменту, хотя я старалась не слишком распространяться об этом. Но однажды я не смогла отказать себе в удовольствии сообщить об этом явно: один из Чип-энд-Дейлов уселся, не спросясь, за мой стол в столовой, не стесняясь вывалившегося из-под заляпанной футболки живота, и со снисходительной усмешкой поинтересовался моими планами на будущее так, словно я и будущее несовместимы.
Я сделала паузу, отложила приборы (при виде голого живота за столом мой аппетит пропал окончательно) и, не торопясь, сообщила, поблагодарив за интерес ко мне, о позиции в Гарварде. Усмешка исчезла с лица, самодовольство сменилось подобострастием, Чип-энд-Дейл медленно встал, с противным звуком отодвигая стул, и, пятясь спиной и почему-то кланяясь, бормотал поздравления до самого выхода.
Честное слово, если мне будет трудно в Гарварде, я буду вспоминать об этом опрокинутом, ошалелом лице, чтобы развеять всякие сомнения в правильности моего решения.