Формальная жизнь

В этом году я со своей школьной подругой отдыхала в Хорватии, в чудесном уголке Южной Далмации — городке Цавтат, что неподалеку от Дубровника.
Очарованные местными красотами, мы, сбросив тяжелый груз московских проблем и забот, пытались раствориться в этом временном райском убежище.
На фоне невысоких гор, едва покрытых зеленью, Цавтат представлял собой живой цветущий оазис, полный жизни, с множеством мелких сувенирных и ювелирных лавочек, кафе и ресторанов. Запахи свежей жареной рыбы и морепродуктов, звуки тихой инструментальной музыки, доносившиеся из ресторанчиков – все это восторгало нас и вовлекало во всеобщую игру под названием «dolce far niente».
Каждое утро, нежась на пляже, мы наблюдали картину утопающего в зелени вековых пиний Цавтата. Красночерепичный средневековый город, в прошлом — греческий Эпидаврус, украшали белоснежные яхты, причалившие к его берегу и превращавшие древний порт в вечный праздник. То и дело с колокольни доносились нежные удары колокола. Один удар — полчаса, мягкий перезвон – новый час. Пролетающие время от времени самолеты, отбрасывали тень на игрушечные домики маленького сказочного городка. Не переставая, в кустарниках звучала летняя песня цикад.
Чистейшая, прозрачная морская вода так и притягивала к себе. Я плавала часами, опустив голову в воду, и наблюдала, как шевелятся ярко-зеленые водоросли и как меж ними проплывают мелкие, белые и голубые, рыбки. Чем-то это напоминало мне фантастически красивые пейзажные фрагменты из фильма «Меланхолия» Ларса фон Триера.
Вдали от цивилизованного пляжа на многочисленных скалах дневали и ночевали дикие туристы, нудисты и просто отдыхающие, с масками и трубками. Особо не привлекающие к себе внимания, они сливались с природой…
Но самой главной примечательностью Цавтата было лицезрение чуда… Встреча рассвета и заката солнца — зрелища действительно необычайной красоты, славящегося на всю Европу. Господи! Я нашла время эгоистически отринуть все накопившиеся проблемы и часами наблюдать за этими величественными явлениями природы…
Наш отель располагался в густой роще пиний. Его также украсили апельсиновыми и лимонными деревьями, вечно цветущими кустарниками, цветами; проложили многочисленные дорожки и установили скамейки, которые притягивали отдыхающих присесть, забыться, полюбоваться волшебством леса и вдохнуть запахи хвои и лимонника.
Именно там, в роще, отдыхая от полуденной жары, я и познакомилась с Яковом…
В отеле отдыхало много иностранцев из разных стран мира. Особенно много было семей из Израиля. Убегая от своей африканской августовской жары, они наслаждались прохладным морем и ласковым, а не испепеляющим все живое солнцем.
На скамеечке сидел седой мужчина лет шестидесяти. Запрокинув голову, он наблюдал за белкой, прыгающей с ветки на ветку. Я часто видела его одного за завтраком в ресторане отеля. Усталый человек, грустные глаза, взгляд, обращенный в себя. Не знаю почему, но что-то заставило меня присесть рядом с ним на скамейку. Он был явно этому рад.
Заговорили на английском языке. Выяснив, кто есть кто, перешли на русский язык.
Он приехал из Израиля со своими друзьями. Друзья отдыхают семьями, он — один. Сделал мне комплимент, что я прекрасно загорела, что этим я отличаюсь от женщин из Израиля, которые ненавидят солнце, отбеливают свое тело и свои лица, чем только могут.
А я напоминаю ему Россию. Уже более 30 лет он живет в Израиле, до иммиграции жил в Ленинграде. Он смешно говорил на русском языке, немного картавя и вставляя то и дело слова на иврите; создавалось ощущение, что он давно уже думает на иврите, а русские слова с трудом вспоминает, подбирает.
Я поинтересовалась, чем же конкретно я напоминаю ему Россию. « Ты – типичная русская женщина, улыбающаяся, доброжелательная, крупная блондинка». «Ну, пусть будет так»,- с некоторой иронией подумала я. Извинился, что назвал меня на «ты». «У нас в Израиле все друг друга называют на «ты». Познакомились. «Я — Яков». Мой собеседник явно был настроен на длительную беседу. Да и мне было комфортно сидеть в тенечке, под кроной пинии после пляжа, обеда и никуда не торопиться. Моя подруга давно сладко спала в номере, готовясь к вечерним прогулкам, ну что ее было беспокоить…
«Тоф»,- начал Яков. Он как-то резко сжал свои руки «в замок» и продолжил: « Я здесь один, потому что моя жена умерла в прошлом году. Она очень тяжело заболела и как-то быстро ушла…» Он глубоко вздохнул, как будто собираясь нырнуть в море, и через минуту продолжил: «Я сбежал в Израиль из Ленинграда 30 лет тому назад, бросив старых родителей и одинокую сестру с ребенком. Мне казалось, что я попаду в рай, а затем вытащу и их. Я оказался в Иерусалиме, в съемной квартирке с новыми знакомыми, студентами. Их было человек десять. До сих пор не понимаю, как мы все помещались в этой крохотной трехкомнатной квартирке. На всех был один холодильник, всегда пустой, никто не признавался, что подъел чьи-то продукты. В комнате было жарко, кондиционер отсутствовал. Вечно грязный туалет. Ребята, если и убирали туалет в свой черед, то хватало лишь на половину дня. Я начал изучать иврит, давался он мне очень трудно. Моя инженерная подготовка оказалась совсем слабой, пришлось поступать на курсы и осваивать новую специальность. Подрабатывал мытьем полов в кафе и уборкой мусора на нашей улице. Дружить с ребятами не получалось, они были моложе на десять лет, интересы совсем другие, кроме того, они также как и я, учились и работали от зари до зари. Нам сказали, что «все будет», но не сразу. Вот мы и старались. Видимо, у меня «новая» жизнь складывалась плохо. Прошло два года, ни друзей, ни подруг, ни работы, ни квартиры, ни денег; язык освоил кое-как, сам худо-бедно говорил, а что мне говорят, понимал с трудом. Опустился, почти перестал мечтать…
И вот сижу я как-то в кафе, на своем рабочем месте, около двери со шваброй; входит компания молодых, прекрасно пахнущих женщин; смеются; заказали кофе, мороженое, воду, фрукты… А я вдруг вспомнил Невский проспект, летние белые ночи, кафе «Нева» и «Север», пирожные, свою студенческую молодость… И началась у меня истерика; слезы льются; ничего не могу с собой поделать …
Одна женщина встала, подошла ко мне и стала меня жалеть, что-то спрашивать. Ее звали Лея… А я не могу успокоиться, все жизненные обиды вдруг вылились наружу… Лея спросила, кто я и как меня зовут. Я начал объяснять, двух слов связать не могу… плачу… Тогда она извинилась перед подругами и позвала меня с собой. Не знаю, почему я бросил в тот момент эту свою чертову швабру и пошел за ней, на что я надеялся?
Сел в ее машину, она что-то говорит, я половину не понимаю, приехали к ней, уютная большая квартира в арабском старом квартале Иерусалима, который считается очень престижным. Огромный балкон, весь в цветах, маленький столик для кофе и белые кресла. В комнатах на стенах картины, на полу красивые ковры, в центре гостиной – рояль. Красивая квартира одинокой женщины. Я стою как вкопанный, вонючий, потный, жалкий. Лея пригласила присесть на балконе, успокоиться и выпить кофе.
Спросила, чем она может мне помочь. Я рассказал, что я по образованию инженер-энергетик, но сейчас продолжаю учиться по другой специальности, нормальной работы пока нет, все как- то не клеится. Но, буду и дальше «бороться»… Она быстро поняла, какой из меня «борец». Сказала, что в Израиле все немного «коммунисты и борцы». Обещала подумать, что она сможет для меня сделать через своих знакомых. Лея была единственной дочерью евреев, приехавших еще до войны из Австрии. Она преподавала историю в Иерусалимском Университете. Интеллигентная, немногословная, гостеприимная.
Меня развезло от вкусного кофе, свежайших булочек и внимания к себе, уходить совсем не хотелось. Где-то, совсем рядом, со стороны старого города слышался, то мягкий звон колоколов из христианского храма, то из мечети призыв муллы к молитве. Я немного успокоился.
Однако надо было возвращаться к своей «чертовой» швабре, я поблагодарил Лею, извинился за нежданное вторжение, за испорченную встречу с ее подругами, сказал какую-то чушь и нежно поцеловал ее руку. Она заглянула мне в глаза и неожиданно сказала: «Слушай, Яков, в ванной висит мой синий халат…»
Так я и остался у Леи. Отмылся, отъелся, отогрелся. Лея устроила меня на работу в свой Университет, на административную должность по знакомству. Я очень старался, и у меня получилось. Лея меня безумно любила. У нас все было хорошо, слишком хорошо. Ее любовь была полна сострадания, терпения и заботы. Я тоже ее любил, был ей благодарен, демонстрировал когда-то вложенное в меня хорошее ленинградское воспитание. При случае дарил ей цветы, на людях вел себя как джентльмен. Ей это нравилось. Детей у нас не было. Я был для нее и сыном и мужем.
Но, я ее не понимал. Делал вид, что понимаю, но до конца не мог понять. Иностранка. Другая ментальность. Всю жизнь Лея посвятила мне. Я выучил английский язык, иврит. У нас дома часто бывали друзья Леи, которых я тоже плохо понимал. Книги мы читали на разных языках. Она играла на рояле, но я не был сопричастен этой музыке, не понимал ее, не мог прочувствовать. Она вкусно готовила, но еда была для меня непривычной. Она, всегда молча, внимательно меня слушала, а мне казалось, что она снисходительно относится ко всему тому, что я говорю. Она была добра и щедра ко мне.
А я, тем временем, расцветал, всегда был вычищенным, наглаженным, модно подстриженным, элегантно одетым, подтянутым. И все это было результатом ее внимания и заботы. Она решала все наши житейские проблемы, давала мне правильные советы и умело вела меня по жизни в другой стране. И я уверенно плыл на волнах предоставленного мне благополучия…
Знаешь, почему я грустный? Потому, что я не могу себе простить, как я ее обманывал, я не могу себе простить, что теперь, когда, я могу и хочу столько сказать ей слов благодарности и любви, я не могу этого сделать… Слишком поздно!
Через семь лет, я стал окончательно независимым, хорошо зарабатывал, и я ушел в «эгоцентричные забавы». Я познакомился с «русской» замужней женщиной, Тамарой, молодой, абсолютно беспечной и мне понятной. Она стала моей тайной любовницей. Я теперь даже не могу тебе сказать, зачем мне это надо было, что толкало меня к этой связи. Авантюра, легкое израильское отношение к сексу, принятое у них «плодись и размножайся», пресловутая мужская полигамность. Это даже не было любопытством, так, демонстрация себе своего «Я». Я разрешил себе эти измены. Я убедил себя, что так можно и даже нужно жить, что вот эта «русская» женщина меня лучше понимает, я лучше понимаю ее, она готовит мне мои любимые котлетки и борщ, называет меня Яшенькой, как моя мама.
Я предавал и предавал свою жену годами.
О чем мы говорили с Тамарой? Весь ужас заключается в том, что мы с ней говорили о том, чего я не мог до конца договорить Лее, о всякой ерунде. Мне казалось, что Тамара меня может понять лучше. А что надо было Тамаре? Я думаю секс, недополученное тепло и внимание от своего мужа таксиста, ничего более; она меня слушала, наливала мне своего борща, а потом мы шли заниматься «любовью» на ее кровати… Каждый раз, выходя «тайным» героем-любовником из грязноватой Тамариной квартиры, на самом деле я чувствовал себя разочарованным, мне было безумно стыдно. Но каждый раз я находил себе оправдание. Я могу изменить жене, говорил я себе, она меня простит. Я могу изменить любовнице, она меня поймет (ей, в общем-то, все равно), но зато, я не изменяю себе, я возвращаюсь вдохновленным к себе домой и живу в соответствии со своими принципами. Все хорошо, я не разбит, не потерян, я жажду еще большей любви, я в ней нуждаюсь, я ее заслуживаю…
Такова была моя мораль и тактика поведения. Конечно, ведь самое большое удовольствие – это жить как тебе хочется… Я так и жил. Пусто и пошло.
Господи, зачем я каждый день врал и этим убивал Лею?
Сейчас я уверен, что Лея догадывалась о моих связях на стороне; все эти годы она тихо умирала от любви, горечи и обиды за меня и за себя. Да, сейчас я понимаю, что мне не было дано ее понять, меня же она не понимала потому, что не было ничего особенного во мне понимать.
И теперь, когда ее уже нет со мной рядом, я понял, как она была для меня бесценна, как истинно она меня любила… с первого взгляда. Я жутко страдаю оттого, что я не смог при жизни сказать ей самого главного. Мне было всегда некогда, я был занят на работе, на спортивной площадке, в квартире у Тамары…Вечное вранье! Я не мог сказать Лее слова любви. Формальная жизнь. Мы были вроде бы вместе, ходили вместе в музеи и театры, путешествовали, ели и спали, а мне всегда было некогда сказать Лее самое главное в жизни: « Я тебя люблю, я счастлив с тобой, я безмерно благодарен тебе. Ты меня создала и спасла в этой райской стране, благодаря тебе я обрел свое «Я». Так просто и так сложно. Ничего не значат эти слова, думал я, всегда успею их сказать…
Я не ценил и не использовал те краткие мгновения, предоставленные мне богом, чтобы успеть выразить Лее свои чувства. И вот она внезапно заболела, сгорела и ушла.
Оказалось, что никакая Тамара не может мне заменить Лею; мне она абсолютно не интересна. Мне очень горько и стыдно за себя. Я окончательно понял, какая произошла ужасная и непоправимая трагедия».
Наступила тишина, белка по-прежнему прыгала с ветки на ветку, только теперь ее шуршание раздражало…
«Тоф, бесэдер», — произнес Яков, и, не обращая внимания на меня и мою реакцию, кивнув на последок головой, медленно пошел в сторону отеля.
Что это было? Зачем он мне все это рассказал? Почему именно мне? Смущенная и взбудораженная этим откровением, я сидела на скамейке, ничего не видя перед собой.

К вечеру, как было заранее запланировано, мы с подругой поплыли на кораблике в Дубровник. Мы плыли среди множества живописных необитаемых островков в направлении милого средневекового городка — некогда процветающей Дубровницкой Республики. У этой сказочно маленькой республики была сказочно богатая история, своя аристократия, свои аристократические устои.
Но пришел наполеоновский генерал Мармонт, обманул доверчивых наивных дубровницких аристократов, втерся им в доверие, открыл средневековые ворота, впустил врагов, и этой местной аристократии не стало. Между прочим, потомки этих аристократов во время Второй мировой войны во имя сохранения Дубровника перешли на сторону итальянских фашистов.
В городе-крепости до войны жило тридцать пять евреев, они были известными адвокатами, врачами, кондитерами, ювелирами и учеными. Несколько человек работало в администрации города. Все они были весьма уважаемыми гражданами, жили в центре города, в гетто, — так назывались места проживания национальных меньшинств, — в красивых домах. Ходили молиться в аккуратную маленькую и очень уютную синагогу.
И вот, в один прекрасный солнечный день, в самом конце войны всех евреев, всех до единого, включая грудных детей, собрали на их «жидовской» улице, что в переводе с хорватского значит «еврейской», провели по ней в последний раз и расстреляли, тем самым окончательно решив «еврейский вопрос» в отдельно взятом месте. На память оставили синагогу, чудесные рецепты пирожных и неповторимые по красоте ювелирные изделия… Это, кстати, об аристократах…
Как же все-таки удалось сохраниться этому островку истории, как он выстоял среди множества землетрясений, войн, в том числе и гражданской 1996 года, раны, которой зияют на стенах доминиканского собора? Бело-медовый город с множеством храмов различных конфессий, еврейским гетто и синагогой, все это существовало, жило, развивалось, расцветало и привносило в общее развитие Европы свою особую лепту. Шовинисты конца 20 века, грозившие разрушить город, цинично обещали воссоздать его в еще более прекрасном и «первозданном» виде. Слава богу, что им помешали.
Вечером белый город превратился в золотой. Подсвеченные храмы, переливающиеся в свете фонарей, ювелирные лавки с их оригинальными золотыми дубровницкими «пуговицами», блестящие витрины сувенирных магазинов, все это еще больше оживило город. Интересно, что в Средние века все первые этажи были нежилыми из-за частных наводнений. Сегодня, в Век потребления, это оказалось как никогда кстати: здесь разместились многочисленные лавочки и магазинчики. Теперь Дубровник превратился в процветающую туристическую Мекку, где нашлось место и дворцам, и храмам, и сверкающим магазинам и ресторанам с прекрасной средиземноморской едой. С годами плиты центральных улиц отполировались под ногами бесчисленных посетителей города. Туристы со всего мира прибывают в город на огромных кораблях, яхтах, самолетами и автомобилями для того, чтобы раствориться в этом средневековом городе-крепости, в вечно живом чуде.
В тот вечер в Дубровнике мы попали на великолепный концерт классической музыки, который проходил на центральной площади под открытым небом в естественных декорациях самого города. Играли Шопена и Листа. Зазвучала прекрасная знакомая с детства музыка, и я погрузилась в свои воспоминания.
Я вдруг вспомнила как когда-то давно, более двадцати с лишним лет тому назад, я готовилась к приему гостей. Прибежала с работы, спешно убирала квартиру; вымыв полы, начала готовить угощения. Мама моя, к тому времени уже очень больная и слабая, наблюдала за этими моими хлопотами. Тихо сидела на кухне за столом и спрашивала меня, зачем я так стараюсь, ведь это обычный день и обычный повод для встречи с не самыми близкими мне людьми. Не лучше ли было уделить это время сыну, который так ждет любой твоей свободной минуты. Что тебе эта бесконечная череда малознакомых людей, что приглашаете вы с мужем? Я иной раз слышу, о чем вы говорите, все это — пустое. Прожигаете время и жизнь, в то время как можно было бы сходить с ребенком в театр, на выставку, на концерт, в кино… В конце концов, просто почитать ему книжку или поиграть с ним. Дети очень быстро взрослеют, ты не простишь потом себе, как и на что ты растрачивала время. Мама продолжала говорить, а я в это время жарила, парила, пекла…
Я, конечно, особо не вслушивалась и не вдумывалась в то, что говорила мне мама. Успею, думала я. Казалось, что вся жизнь еще впереди… Как же она была права!
Наконец все было готово к приему гостей, мама попыталась встать и случайно зацепила рукой бутылку подсолнечного масла. Бутылка упала на пол, и масло разлилось по всему полу. В раздражении я громко закричала на мать. Никогда не забуду ее взгляда, полного жалости ко мне и презрения к предстоящему «великому» ужину. Господи! Сколько бы я сейчас отдала за то, чтобы вернуть тот миг, чтобы иметь хоть малейшую возможность поддержать свою больную маму, отвести ее в комнату и уложить на кровать! Увы, это не возможно!
Я никогда уже не вспомню, кто был тогда у нас в гостях, но я на всю жизнь запомнила свой низменный поступок. Это то, что будет жить со мной и мучить меня всю жизнь. Это моя совесть.

Далеко за полночь, на том же пароходике, что приплыли, мы возвращались домой, в Цавтат. Стояла непривычно темная для этих мест ночь. Во мраке этой нежной южной ночи мои чувства и мысли, взбудораженные впечатлениями дня и воспоминаниями вечера, несколько улеглись, сердце успокоилось. Легкое покачивание навевало дремоту — предчувствие ночного сна… Как вдруг все переменилось. Яркий, насколько может быть ярким свет выглянувшей из-за ночных туч луны, рассеял тьму, выхватил из нее очертания приближающегося Цавтата-Эпидавруса, палубу, находящихся на ней людей… Одинокую фигуру стоящего на корме человека с взглядом, обращенным куда-то назад. Мне показалось, что это был Яков. Впрочем, это мог быть кто угодно…