Светлой памяти Александра Меня

Он даже поразился, с какой навязчивостью возвращалась к нему в последнее время эта тема. Тема Реформации. В самом разном виде и под самыми разными «соусами». Вплоть до шутливых – чуть ли не анекдотов. Шучу, конечно, но навязчивость действительно поражала. С другой стороны, 500 лет все-таки.
Вот и сейчас по дороге в Лавру он включил радио Эхо Москвы, и из репродуктора потек рассказ о Яне Гусе и его Крестном пути, а также о его чуть ли не Крестовом походе против Церкви. Не с мечом и щитом. А со словом, произносимым даже не с амвона. А с кафедры, на которой Гус преподавал. Но со Слова и мир начался, как мы знаем.
С Гусом он не так хорошо был знаком, как, скажем, с Лютером и Кальвином, по которым недавно прослушал лекции, да и до этого довольно много читал. А тут, в передаче, прозвучало еще имя Джона Уиклифа – предтечи, как он понял, всех реформаторов в целом. Из Англии. Было ли это до… Ну, конечно же, до Генриха VIII, который уже окончательно упразднил католическую церковь в Англии.
Передачу ему не дано было дослушать. Дорога заняла не так много времени, а он был не один, и ему было неудобно задерживать остальных.
Лавра засияла сразу всеми своими куполами. Будто солнце вышло на минуту, хоть изначально день был серый и унылый, по-настоящему осенний, а небо – так же невнятно и тускло – непроглядно.
Он представил, какой бы это был праздник в обычный летний солнечный день. Но на душе теплее ему от этого не стало.
Машину припарковали довольно далеко и долго шли к куполам под порывами холодного и даже морозного уже ветра. По дороге, практически вынужденно, зашли в небольшую церквушку, но там проходило то ли венчание, то ли крещение, и поэтому не пустили. Пришлось идти дальше. Под все новыми и все более злобными порывами ветра. Благо, однако, не далеко уже было.
Перед входом в Лавру впервые он не почувствовал ничего. И даже вполне художественно выполненные росписи по обе стороны надвратной башни не произвели привычного впечатления. Святой все так же творил свои чудеса; ему все так же поклонялись и звери, и люди; демоны расступались пред ним и бежали; народ ликовал – все было по-прежнему, но все же как-то не так, как прежде. И даже краски, теплые краски на олифе и яичном желтке не грели как обычно.
«Как обычно» и «как прежде» имелось в виду даже не в Лавре, в Лавре он не был уже давно и практически ничего не помнил здесь, а в монастырях и церквях в целом. Однако, истинное благоговение и прилив веры он испытывал, пожалуй, лишь в молодые годы, когда поход в церковь, особенно по большим праздникам, расценивался как поступок и как определенный акт неповиновения властям, атеистически настроенным властям. За солидаризацию с «попами» и церковью тогда можно было здорово поплатиться – вплоть до института или работы. Так говорили, но лично он таких примеров не знал. А если бы знал? Остановило бы это его? В какой-то степени он был бы, наверно, осторожнее, но скорее всего все равно бы пошел.
«Осторожнее» – он криво усмехнулся. Это слово стало у нас чуть ли не основополагающим. В отношениях с властями. Мы забыли его в 90-е годы и вновь очень быстро вспомнили в нулевые. Мы, русские, не боимся ни Бога и ни черта, мы жизнь свою и жизнь своих детей готовы положить в бою, правом и неправом, с внешним врагом. Но в бою с врагом внутренним, а на деле – с самими собой мы, как правило, крайне слабы и безвольны, а на худой конец – действуем, но проявляем при этом крайнюю осторожность. Что это? Холопство? Пережиток рабства, которое мы стыдливо прячем под понятием «крепостничество»? А ведь, по сути, мы и сейчас, уже в ХХI веке, суть все те же холопы и те же рабы и крепостные. В душе. И нам все так же, как нашим пра- и пра-пра-прадедам нужен хозяин. Мы с радостью отдаем себя ему со всеми нашими потрохами – себя и всех своих близких. И даже душу, бессмертную душу нашу всецело отдаем ему. Не Богу отдаем, а – идолу. Нами же самими и сотворенному.
Вспомнились эпизоды и сцены из Писания. Из Книги Исхода, когда евреи, в пустыне уже, то и дело творили себе кумиров. Но когда это было? Это что же, мы сейчас переживаем тот же период истории? И потом, там же всегда ко времени оказывался либо Моисей, либо кто-то еще из представителей истинной веры, кто твердой рукой валил истуканов и разрушал капища и возвращал людей к истинной вере, не давал им окончательно уйти от Бога. Жизнью рисковал. Выходя против озверевшей в своем возбуждении и заблуждении толпы. Но выходил.
А позже, гораздо позже уже не просто рисковали, а жизнь отдавали за то, чтобы привести народ к тому же Богу. Уводя его от кесаря и тех же первосвященников, что сотворили ложного бога в интересах власти того же кесаря. И исправно служили ему. За земные блага и серебряники. Презрев жизнь вечную.
Тут-то и был послан Христос. А позже – тот же Ян Гус, те же Лютер и Кальвин, те же Уиклиф и Цвингли… – они, разве они не были посланы? Но это уже не важно: посланы или сами пришли – главное, что появились и выполнили свою миссию. Пусть даже и ценой собственной – земной – жизни.
А сколько было просто мучеников. Известных и безвестных. Не счесть. И все они, что самое интересное и странное, не задумываясь, сложили головы свои за… нечто невиданное и невидимое, за нечто фантастичное и фантасмагоричное, за сверхъестественное. В обмен отдав при этом уже не «нечто» и не «не вполне ощущаемое», а в том-то и дело, что вполне и даже более чем ощущаемое, самое дорогое, что есть у человека – самою жизнь! А может это все же не самое ценное, что есть у человека?
… В этот момент кто-то тронул его за рукав. Он обернулся и обнаружил себя стоящим перед ликом очередного святого: то ли Сергия, то ли Саввы – и пристально всматривающимся в этот лик, в глаза, а сквозь них куда-то еще, гораздо, гораздо дальше… А может, это напротив сам святой внимательно всматривался в него, в его душу? «А есть ли она, моя душа? – подумалось ему. – Не разменял ли я ее уже на те же пресловутые серебряники?»
… «На них-то, на святых этих и держалась испокон веку Земля Русская!» — услышал наконец он голос сопровождавшего их гида. – «А бесы?» — неожиданно для себя самого и довольно громко спросил он.
— Что бесы?
— Но бесов-то тоже хватало в Земле Русской? Вон Достоевский… Да и после уже. Тем более после…
— Ну да, бесов тоже хватало.
— Пожалуй, что не просто хватало, а куда больше было…
— Продолжим…
Они посещали уже второй или третий храм. Крестились, кланялись, прикладывались к святым иконам и мощам, слушали песнопения, ставили свечи… И он тоже вслед за всеми проделывал все это, но как-то на автомате, без участия души, чисто механически. И повторно в голове у него пронеслась мысль: « А осталась ли она еще, эта самая душа? Не размениваем ли мы ее в течение жизни на всевозможные блага, которые в итоге и благами-то не оказываются, а оказываются пустым тленом и пустой суетой. И при встрече со Всевышним оборачиваемся мы на свою жизнь, широким жестом обводим ее рукой, дабы показать Ему, Всевышнему, что вот, мол, чего – этого и этого и еще вот этого – достигли; вот это и это и еще вот это накопили и сберегли… И видим, неожиданно для себя, видим вдруг и обнаруживаем, что не богатства всё это – душевные, духовные и материальные, а тщета и пошлость, сплошная пыль и огарки – мусор… Dust and ashes – как сказал один английский поэт. А кто-то из наших сказал что-то подобное?
И люди вокруг ему тоже показались вдруг какими-то бездушными куклами, отбывающими свой номер, выполняющими лишь свою самую прямую и незамысловатую функцию. Формально, а не по существу. И он тоже. Так же формально, как было многое в его жизни, особенно жизни общественной. Как практически все там в этой так называемой общественной жизни…
Как хорошо, что, по крайней мере, к концу своей жизни ему удалось прорвать этот порочный круг и выйти за пределы этой общественной жизни. Что, по крайней мере, теперь он от нее свободен и независим и даже за лишней копейкой может не протягивать руку кесарю. Напротив – даже предложить ему, кесарю, подавиться этой его, кесаря, копейкой. «Хоть что-то, хоть что-то…»
… Экскурсия тем временем подходила к концу. У колокольни с огромным циферблатом экскурсовод, подобно некоему архангелу, провозгласил истину о скоротечности нашего, да и не только нашего бытия. И был таков.
Они вспомнили о хлебе насущном и зашли в монастырскую столовую. Все правильно: укрепившись духовно, укрепись и физически. Следуя этому завету, все дружно набросились на салаты и вареники. И лишь у него аппетита не было. Его все сверлила и сверлила все никак не способная до конца сформулировать себя мысль.
Едва перекусив, он вышел на монастырский двор и обозрел окружавшую его «лепоту». Именно это слово пришло ему в голову и закрутилось на языке. Не «красота», хотя внешне все было именно так, именно, что красивенько. После недавней полномасштабной реставрации. Все белело, блестело и разноцветилось, но при этом все как-то наползало друг на друга и друг другу противоречило. Плохо сочеталось между собой. Все виды русского барокко – от елизаветинского до нарышкинского, шатровость, узорочье… и меж всего этого «великолепья» строгие формы раннего, еще византийского стиля. Формы малые и чуть побольше, по-настоящему большие… Линии строгие, геометрические, и тут же замысловатые завитушки и кренделя… Монохром и разноцветье… Сколько аляповатости и откровенной безвкусицы во всем этом. При всей внешней красивости, а точнее – претензии на красивость. Отсутствие стиля. Общей гармонии и равновесия. Сплошная эклектика и безвкусица!
Ничто его больше не задерживало здесь. Едва перекрестившись на выходе и постоянно подгоняя своих спутников, он вышел за ворота монастыря и только там вздохнул свободно и полной грудью. Скромная, строгая церквушка в отдалении одним своим видом успокоила его, снизила его чуть ли не панические настроения.
Что это было? Что вызвало у него такое раздражение и что стало причиной столь поспешного бегства? Из этого веками создаваемого «земного рая»… – Человеческое, слишком человеческое понимание божественного и святого. Вульгарное понимание. Очеловеченье. Уход от мистики и того сверхъестественного, что испокон веку окружало идею Бога и что, по всей видимости, ее, эту идею и породило. Не дай Бог такого Царствия небесного на земле. Нет, только на небе, только на небе. Но не на земле. На земле же – лишь намек, лишь отраженье, лишь догадка… Смутная, робкая, несмелая…
Особое значение вдруг приобрели слова из сегодняшней утренней передачи о первых реформаторах – Яне Гусе и незнакомом ему Редклифе или Уиклифе, о смысле их откровений о церкви и ее нравах. Стяжательство, сервильность, пресмыкание перед властью кесаря, а на самом деле – такого же человека. Подмена ценностей вечных «ценностями» временными и земными.
Нет, это скорее уже из дня сегодняшнего; тогда, на заре Реформации католическая церковь в полной мере претендовала на земную власть, боролась за нее на протяжении веков с императорами… И в этом было больше искренности, величия и достоинства. А главное – меньше пошлости, низости и унижения. Церкви. И самого Бога. Перед кесарем.
Вдруг его в буквальном смысле слова осенило: « Слушайте, а ведь здесь неподалеку Семхоз». На недоуменные взгляды спутников он отозвался: «Ну, это место, где жил Александр Мень…». « И где его убили, — подхватил сын. – Я давно хотел туда съездить». – «Так что нам мешает?» Он безмерно уважал Александра Меня и время от времени возвращался к его творчеству. Неизменно поражаясь ясности мысли и форме ее выражения у этого истинного религиозного философа. Форме простой и доступной, но от этого не менее веской и убедительной. Вот уж кому был уготована судьба миссионера и реформатора. У него и кличка-то была в органах «Миссионер». Но видно, как у Гуса и Уиклифа, не пришло еще его время…
И уже через пятнадцать минут они были у дома Александра Меня. Здесь многое изменилось по сравнению с тем, когда он был здесь первый и последний раз – года три назад. Дом семейства Меней был заново отремонтирован и только что не источал запах свежей краски. Цвета бордо. Забор тоже, похоже, был свеженький – с иголочки. Перед ним – стела: вогнутый полуцилиндр с мозаичным изображением архангела в светлых розово-голубых тонах с золотыми аппликациями. Как не вяжется это с образом о. Александра! Как даже противоречит ему! Но после лубочной лавры это практически даже не обратило на себя внимания. В нижней части стелы цитата из Евангелия – та же, что и на могиле Достоевского – про зерно, упавшее в землю и умершее. И тем самым давшее новые всходы.
Дай-то Бог, дай-то Бог, но где они, эти всходы? Ни одного пока не видно. В то время как сорняки расцвели как никогда пышным цветом. Не здесь, не на участке бывшего дома о. Александра; здесь-то как раз все, как никогда, ухожено и вычищено аж до блеска… А вокруг, повсюду вокруг. Взять хотя бы то, чему он был сегодня свидетелем. В Лавре. Сорняки, одни сорняки. Mala erba – сорная трава. Bene crescit. Слишком, слишком хорошо растет…
Они прошли мощеной дорогой к церковному комплексу: часовенке – Усекновения Головы и Сергиевскому храму. Какие-то тоже, очень и очень ладные, новые, добротные постройки. Все в самом чинном и благородном виде. И все какое-то неживое, искусственное. Формальное и холодное. Трудно на всем этот фоне представить себе о. Александра, чья голова и чьи помыслы, при жизни, скорее пребывали на небе, чем здесь, на земле. За то-то, наверно, и была усечена. Чтобы не слишком высовывалась и не слишком смущала остальную братию. Эпохи зарождающихся рыночных отношений. В которые церковь наша православная очень быстро и прочно вписалась.
Не успев выйти из-под жесткой опеки государства, церковь Пимена и Алексия бодро подхватила и написала на своих хоругвях лозунг «окормления». Но не паствы своей, которая в этом так, как никогда, нуждалась, а себя и приближенных своих. Вдохновившись, наверное, при этом примером той матери, что в блокадные годы лучшие куски припасала для себя, а не для дочери. Мотивируя это тем, что будет жива сама, будет и дитя живо. А нет – так и дитя погибнет…
В жизни, возможно, это и так – Бог таким матерям судья, – а вот в жизни духовной все, наверное, должно быть по-другому. Чуть ли не наоборот должно быть. И там, где это было по-другому, там и другие семена проросли.
… Но он слишком застоялся у входа в этот комплекс. «Пап, там крест с лампадкой на месте, где о. Меня убили», — это сын вернулся от противоположной стороны комплекса.
— Я видел. Еще в прошлый раз. А здесь – «Тропа Меня».
В полумраке он едва заметил ее. Она была припорошена неубранными еще с осени листьями и первым робким снежком. И особенно незаметна на фоне той новой мощеной дорожки, что была проложена вдоль ограды церковного комплекса. При наличии такой цивильной дорожки отпала необходимость ходить тропинкой. Да и мало кому приметна она стала уже.
— «Я не пойду к часовне, я видел ее уже в прошлый раз», – и он отправился назад к машине. Через лес. По тропинке. В направлении, противоположному тому, в котором в тот злополучный день шел о. Александр. Отправился в тайной, наивной и пустой надежде встретить хотя бы тень его…