Бегство это – бегство в сторону необщего выражения лица,
в сторону числителя, в сторону личности, в сторону частности.
Иосиф Бродский

Вот уже три месяца кряду, как я смотрю на работу своего среднего сына, и она не перестает вызывать у меня определенные ассоциации. О чем это говорит? – Это не может говорить ни о чем другом, кроме как о том, что произведение это достойно внимания и специального рассмотрения, а то и дополнительного изучения.
В известном смысле я бы даже назвал это явлением, способным, – а почему бы и нет? – дать начало новому направлению в искусстве. Лежащему на грани живописи и фотографии. Я знаю, многие занимаются подобными экспериментами, но все же в несколько ином ключе. То, что делают они, вызывает больше вопросов, чем ассоциаций. И самый главный из них: «Зачем ты берешь за основу фотографию?» Зачем ты портишь ее? Только ли из-за недостатка живописных навыков? Или за этим кроется еще больший недостаток – желание исказить, препарировать, вивисектировать (помните «Тайну доктора Моро»?) действительность? Это все те пути, которыми шло искусство в 20-м веке. Что же, дадим этим принципам и этим концепциям свободно перейти в следующий век? Откажем себе в праве найти и обозначить новые подходы? Новые идеи и даже новые чувствования?..
Принято думать, что искусство – это отражение жизни. Позволю себе с этим не согласиться. Искусство – это противопоставление жизни. Оно никогда не соглашается с жизнью и не принимает жизнь такой, как она есть. Оно всегда спорит с правдой или неправдой жизни. Оно есть обратное отражение жизни. Как в зеркале. Искусство – это своеобразное зазеркалье… Это, правда, тема отдельного и большого разговора. Здесь же я ограничусь лишь тем, что скажу: «Искусству пора выйти из виража, в который направил его 20-й век. Ныне уже сама жизнь входит даже не в вираж, а в настоящее пике. Искусство – это то немногое, в чем может состоять спасение мира и человека в нынешней непростой ситуации. Но для этого оно должно перейти к светлым и ясным образам, чувствам, мыслям… Оно должно стать светом в глубинах мрачного и бесконечно долгого туннеля.
Я смотрю на работу Ладо и усматриваю в ней прообразы этого нового искусства.
Во-первых, это память, причем память тех детских лет, когда все, по большей части, видится нам еще в розовых и голубых тонах.
Во-вторых, память эта контурная и избирательная. Она отбрасывает все ненужные в данном контексте детали, сосредотачивая все внимание на том, что действительно важно художнику в этот момент его творчества и бытия. В данном случае были «выброшены» два, целых два персонажа с той фотографии, что послужила автору прототипом. Автор смело пожертвовал ими и за счет этого сконцентрировал свое и наше с вами внимание на том… на тех, кто ему действительно интересен и важен. Прием «отраженной пустоты» – он тоже по-своему интересен и требует своего отдельного разговора.
Теперь в отношении контурности, размытости черт и деталей, считавшихся, до сего момента, важными и концептуальными. Кое-кто даже возводил деталь в ранг важнейшего и принципиальнейшего приема, жертвуя ради него даже целым и общим.
Нет, в данном случае все наоборот. Автор жертвует деталями и даже самими чертами лиц и фигур своих персонажей жертвует автор… Казалось бы, кощунство! Нет, напротив! Тем самым сохраняется и акцентируется нечто гораздо более важное – в частности, жесты и «необщее выражение» лиц и фигур, как, например, в данном случае. Детали, наоборот, были бы в состоянии смазать общую картину, скрыли бы суть… Отраженная пустота, – опять эта «отраженная пустота»! – заставляет память работать с удвоенной интенсивностью и силой. И если вы хотите вспомнить то, что обычная фотография с ее фотографической точностью не дала бы вам вспомнить никогда, то здесь мы видим невидимое, мы видим глубинное – не то, что на поверхности, а то, что скрыто.
Это способен увидеть «посвященный», и это приближает его к фактической стороне дела. Или к действительной стороне факта. Но это же видит и любой не посвященный в данную «историю», но наделенный в достаточной мере воображением и ассоциативностью зритель. И в этом он становится активным соавтором данного произведения.
Само же произведение становится множественным и многовариантным. Равным тому количеству людей, которые остановили на нем свой взгляд и захотели вникнуть в него чуть глубже. Для человека же, посвященного в суть данного факта, события, явления, игра памяти и воображения становится поистине захватывающей и практически безграничной. Так что через какое-то время уже не знаешь, уже не уверен в том, что здесь действительно имело место, а что – лишь плод твоего воображения. Так можно дойти и до того, что через какое-то время не узнаешь и самого себя. А что, спрашивается, мы все так хорошо себя знаем? Не знаем ли мы на деле куда лучше других, чем самих себя?
На этом мне хотелось бы остановиться. Можно было бы, конечно, продолжать и продолжать, но иногда – и это как раз тот случай – лучше вовремя остановиться. В духе всего того, что было сказано. В первую очередь – в рамках изложенных здесь соображений по поводу устранения частностей ради их же самих, этих частностей, торжества. Чтобы, несколько переиначив слова из одной из самых любимых мною песен группы «R.E.M.»: «I said too much / I haven’t said enough», можно было сказать: «Я сказал недостаточно, чтобы сказать многое». «Многое» же, в моем понимании, это, в частности, то, что было время, и люди искусства всю полноту и цельность жизни превращали в пустоту. Не настало ли ныне время из пустоты, из ее намеков и отражений, начать извлекать какие-то признаки жизни прежней и настоящей? Главное же – во имя жизни будущей…»