По счету большому и малому
Леше Алаеву.
По результатам наших последних дискуссий и по случаю Дня рождения.
С симпатией и наилучшими пожеланиями.
Саша.
Человек был одинок. После стольких лет одиночества он и сам уже был не в состоянии назвать причину своего одиночества: то ли он сам ушел от общества, то ли это общество отвергло его.
Лес стал его пристанищем, а звери и птицы – его друзьями. Они же давали ему пищу и согревали в зимние месяцы.
В первое время его тянуло обратно; вокруг все было непривычно и дико, и он нет-нет, да появлялся у стен города, хотя это было ему строжайше запрещено – под страхом смерти.
Но затем он постепенно привык к этому своему положению одинокого волка. И стал понимать окружающую его природу. Чувства обиды, горечи и жесткой несправедливости укоренилось в нем – встали в душе как вековые деревья, что окружали его отныне со всех сторон. Месяцами, а то и годами мог он даже не смотреть в сторону своего былого дома. И люди не вызывали в нем никакого интереса.
Но в какой-то момент все стало меняться. В чаще леса он услышал звуки охотничьего рожка и лай собак, топот коней и шум погони. Зычные крики егерей. Радостные и возбужденные возгласы охотников.
Длилось все это одно мгновенье, но тронуло его до глубины души. И теплым воспоминанием сохранилось в памяти. И время от времени, долгими и холодными ночами, ворочалось там, в душе. Сжимая сердце и увлажняя глаза.
Так же вид проходящих по реке галер стал чаще привлекать его внимание. Задолго до появления их он начинал смотреть вверх или вниз по течению, как бы силой своего воображения вызывая их, и они появлялись… Он тщился как можно дольше не упускать их из виду и точно так же напрягал все свое воображение, чтобы задержать их… В какой-то момент ему казалось, что вот-вот и он преуспеет в этом, но все же не преуспевал – они терялись из виду…
«Старею», – полагал он и был прав. Былые обиды забывались, а на их месте пышным цветом расцветали воспоминания. И он все больше и больше винил уже себя в том, что так несуразно и глупо сложилась его жизнь.
Вместе с тем его маршруты как бы сами по себе начинали пролегать все ближе и ближе к городу и поселениям на его окраине. Уже виднелись оливковые рощи и виноградники, и временами он ощущал запах домашнего очага. Слышал лай собак и крик петуха…
Ноги наливались свинцом, и он все с большим усилием влачил их в свои пределы.
В тот день он увидел и услышал со стороны города что-то непривычное. И осмелился приблизиться чуть ближе обычного. Звуки завораживали его. Видеть он видел чуть хуже: годы затуманили его взгляд – он видел только, что из города тянулась целая процессия и направилась в сторону трех небольших холмов, что были неподалеку от городско стены. Там не было поселений, и в детстве он с друзьями часто убегал туда, чтобы поиграть в разбойников, а в юности – чтобы побыть наедине с возлюбленными.
Острое чувство, подобно молнии, пронзило его; волна воспоминаний накрыла его, а сам он весь покрылся испариной. Он даже вынужден был присесть – ноги подкосились, но он тут же встал, чтобы видеть лучше и не терять из виду происходящего.
Хотя не видел практически ничего: все сливалось в одно больше и пестрое пятно, которое по мере удаления от города превращалось в тонкую полосу – как бы растекалось. Текло. Медленно, но неумолимо приближаясь к холмам.
Туда же, даже не сознавая этого, двигался и он. Завороженный динамикой этого людского потока. Его единением и той общей целью, которая была ему неведома, но присутствие которой он ясно ощущал. И которой невольно подчинился.
Впервые за многие годы ему страстно захотелось слиться с этим потоком и стать частью его. Течь вместе с ним – бездумно, не сознавая ни цели, ни назначения. Просто стать частью и течь, подобно реке. Особенно в период половодья, когда она подхватывает и несет все без разбору, все что только ни встречается на ее пути. Что предназначено для этого и что не предназначено…
Теперь он уже видел, что люди что-то несли. Другие – чем-то размахивали: то ли флагами, то ли своими одеждами. Время от времени звучали тимпаны, а также речевки. Выкрикивалось кем-то одним, и тут же подхватывалось другими. Он, конечно же, не мог разобрать слов, но ритмика и тон выкриков и последующего скандирования захватывали его, и он тоже начинал что-то бормотать себе под нос, стараясь попасть в такт. Странное дело: он даже не помнил, когда в последний раз ему приходилось напрягать свои речевые органы. Но сейчас он делал это увлеченно и даже радостно.
Он все больше и больше проникался этим коллективным действом, и если не тело, то душа его уже была там – со всеми и в едином порыве. Чего? Ему это было не важно. Главное, что в едином и что в порыве.
Тем временем процессия остановилась у трех холмов и уже не столь плотной массой потекла вверх по одному из них. Странные конструкции: хоругви? знамена? просто бревна? – тоже двигались вверх, над головами. Новое капище? Ритуальный костер? Скиния завета?
По большому счету это было не важно. В нем самом проснулся дух созидания, дух коллективного труда.
Он вспомнил свое участие в общем строительстве храма, разрушенного чужеземцами. Всем миром вышли восстанавливать его, работали посменно, и денно и нощно, и стар и мал, и новый храм, еще краше прежнего, рос не по дням, а по часам. И как было завещано пророком, вырос «в один день»…
Такое не забывается! Он вспомнил все – до мельчайших деталей – и теперь вновь переживал это незабываемое чувство.
Забыв все предосторожности, он устремился туда, к общей массе, к своим соплеменникам и братьям по крови. Пусть даже ценой жизни он вновь захотел быть с ними, быть частью их… Слиться с ними и уже не покидать их… Раствориться, забыться, исчезнуть…
Своими подслеповатыми глазами он все лучше видел конструкции, устремленные в небо. Они стали для него, для его возбужденного и перевозбужденного сознания символом устремления всей этой толпы, всей этой народной массы… Неважно куда и зачем… И с какой целью. Главное, что ввысь. К небу, к свету!
И он… И он тоже… Вместе со всеми… Туда же…
Но что это? Что это подергивается и извивается на устремленных в небо конструкциях? Змеи? Полотнища? – Нет, это человеческие тела, корчащиеся от боли, страха и унижения…
Он встал как вкопанный, уподобясь соляному столпу, и не верил собственным глазам. Он окаменел – от ужаса и омерзения…
«Вот он, вот он – третий!» – услышал он голос справа от себя. И тут же его подхватили другие: слева, сзади, спереди… «Иуда! Разбойник! Предатель! Распять!»
Это мигом отрезвило его. Подобно захваченному врасплох зверю, но моментально напрягся и сжался как до предела взведенная пружина. Готовая «выстрелить» в любой момент – главное, понять, откуда грозит главная опасность и куда в зависимости от этого «стрелять».
Что эти жалкие людишки? В лесной своей жизни он и не из таких еще переделок выходил! Выходил, выползал, вытекал… Превратившись в змею, он «протек» меж спин, животов, рук и ног озверевшей толпы и уже через мгновенье был на безопасном для себя расстоянии от нее. Его тренированные и быстрые еще ноги не оставляли шанса преследователям.
Но никто и не преследовал его. Объектом ненависти и травли был другой. Его моментально схватили, били, оплевывали, оскорбляли… Так что через несколько минут он был счастлив оказаться на кресте. Устремленном в небо. По правую руку от Спасителя… Одесную…
… И снова лес. И снова одиночество. Ночь и ночные шорохи. Вот пролетела сова. Вот прокралась лиса в своей ночной охоте за мышами и прочей мелкой тварью. А вот движется кто-то покрупнее – волк или кабан…
Как все просто и понятно в этой ночной природной жизни. Как все логично и по большому счету справедливо. По большому счету…
По счету большому и малому
В последнем номере НГ-Exlibris – любопытный по задумке и по идее рассказ некоего Игоря Яркевича. Про то, что мы на блоге и в нашей литературе любим – про черта. Про то, как осовремененный черт Гоголя, Достоевского и Булгакова пытается искусить автора и заставить его всеми правдами и неправдами полюбить Россию и поверить в нее. Чего только не предлагая ему в качестве награды – титулы, звания, славу, деньги… И ссылаясь при этом на примеры обольщения им куда более знаменитых предшественников Яркевича. Всех, всех, всех: включая Пушкина, Гоголя, Толстого, Маяковского, Сахарова и Солженицына, — удалось черту уломать. Полюбили они и поверили в Россию. Все, кроме Ахматовой. А так все: не за одно, так за другое согласились. Любить и верить.
Автор в замешательстве, но в итоге находит самый простой выход – просыпается.
Вопрос этот не нов и для нашего блогового сообщества. Неоднократно поднимался и обсуждался. И про черта, и про Россию. Так вот, на основании этого нашего «домашнего» опыта могу сказать, что решение тут простое, и странно, что оно не пришло черту в его рогатую и лукавую голову. Сэкономил бы на этом массу регалий, знаков отличия, льгот и денег.
Решение это – перенести сомневающегося за тридевять земель от России, куда-нибудь в Америку, Канаду, а еще лучше в Австралию.
Вот там-то чувство Родины, любви и веры в нее непременно проснутся в душе (или в сердце в зависимости от отношения к религии) упрямца сами собой… Возможно, и Яркевич это понял. Рассказ заканчивается словами «Я вышел из кафе. Впереди было много дел. Надо было научиться любить Россию и верить в нее».
Полагаю, пошел суетиться по поводу второго гражданства…
Так вот он, оплот ватничества — Александр Сергеевич со Львом Николаевичем! Последнего вообще надо подвергнуть посмертному остракизму за Севастопольские рассказы, это же «Крым наш» как ни крути!
А бесконечную неизбывную боль Ахматовой приравняли к чувству более понятному и близкому, — примитивной ненависти… ну да, чем же, как ни ненавистью и злобой продиктованы строки:
Дай мне горькие годы недуга,
Задыханья, бессонницу, жар,
Отыми и ребёнка, и друга,
И таинственный песенный дар –
Так молюсь за Твоей литургией
После стольких томительных дней,
Чтобы туча над тёмной Россией
Стала облаком в свете лучей.
А эти строки Анна Андреевна писала, когда уже паспорт второго гражданства выправила:
На сотни верст, на сотни миль,
На сотни километров
Лежала соль, шумел ковыль,
Чернели рощи кедров.
Как в первый раз я на нее,
На Родину, глядела.
Я знала: это все мое —
Душа моя и тело.
О, кто-то пытается превзойти самого черта и добиться большего! Похвально само намерение. Вот только год написания не мешало бы уточнить — 1915. То есть до 1917,1921,1924 и задолго до 1935,1938 и 1946…
Да, возвращение из эвакуационной тьму-таракани в родной Петербург, пожалуй что, можно приравнять к получению второго паспорта. Но 1946 уже был не за горами…
Так, помнится, и продавшиеся Пушкин с Толстым задолго до 1946 года творили?
:-))
Мне кажется, мудрее было бы привести хоть одно стихотворение Ахматовой, написанное откровенной злобной ненавистью к стране и людям. И доказать текстом — что стихи ее сочились ядом ненависти, а не болью и любовью.
О ненависти, тем паче «злобной и откровенной», тем паче «к людям» не было сказано ни слова. Речь шла, как мне помнится, исключительно о любви и вере в Россию.
Человек, написавший «Реквием»… Можно ли назвать его любящим и верящим в ту страну и ту систему, что отняли у него все: от Родины до мужа, от сына до доброго имени… А уж о поэте, которому на десятилетия заткнули рот, я вообще молчу…
Кроме того, мы с Яркевичем вообще не о том…
К ним претензий нет. К ним черт нашёл отмычку. Они, по версии Яркевича, и поверили, и полюбили. В чем, правда, лично я очень сомневаюсь…
Разве мудро выискивать доказательства в подтверждение того, чего не утверждал? Мудро было бы смолчать, «принять равнодушно и не оспоривать…» Но, видимо, я ещё не достиг должного уровня мудрости. За сим умолкаю и продолжаю учиться мудрости.
Да, пожалуйста, я не взыскательна: приведите с Яркевичем пример нелюбви к России хотя бы в одном стихотворении.
Ну и в отсутствии аргументации достойнее, разумеется, молчать, чем выскальзывать из фактов и увиливать от ответа.
… в отсутствиЕ аргументации. ..
Я прочитал рассказ Яркевича и он показался мне путаным, а местами неряшливым и даже скабрезным (вспомнить, что он предлагал Ахматовой). Путаница происходит на понятиях «любить-верить». Начну с любви. Мне кажется, что все упомянутые литераторы не могли не любить Россию. Иначе они бы просто не стали бы великими русскими писателями и поэтами. Яркевич пишет какие-то глупости, что все они без исключения сначала не любили, а потом под давлением черта полюбили. Вообще можно ли представить известного литератора, не любившего Россию? Бунин? Но надо прочитать его ранние рассказы и все станет понятным. Агент Ротшильда Герцен? Почитаем «Былое и думы». Другой вопрос, что все они любили отчизну «cтранною любовью», в связи со спецификой этой отчизны. Здесь напрашивается известная фраза Гоголя, повторенная потом Достоевским в «Братьях Карамазовых»: «Полюбите нас черненьким, беленькими-то нас всякий полюбит». Вот черненькой-то они отчизну и любили, у каждого была своя чернота, здесь никто не может поспорить.
Что-то чувство юмора изменяет тебе, Андрей, если ты всерьёз пускаешься в такие рассуждения — любили или нет русские писатели свою родину. Ясное дело, что любили. Государство — не любили. Режим…
Это все равно, что всерьез начать рассуждать по поводу отдельных эпизодов из Булгакова, Зощенко, Пригова, Орлова… То есть всего того, где присутствует элемент фарса, стеба и парадокса.
У меня и в мыслях не было делать рекламу рассказу или автору. Более того, многое мне здесь претит с точки зрения фразеологии и стиля. И лишь задумка автора (я сразу так и оговорился) показалась мне любопытной. И удобной, чтобы уже мне высказать свою мысль.
Возможно, тоже спорную. Ну так спорить все равно надо с нею, а не с чем-то там ещё, как часто это бывало в наших спорах — не по существу, а по частностям. Вижу, за два года ничего не поменялось…
Спасибо за исправление, надеюсь, это осчастливило тебя и дало пережить маленькое чувство торжества:-))
Для того чтобы спорили с мыслью, надо научиться выражать эту мысль, не допуская выпадов и не задевая чувства собеседников или оппонентов, чтобы не терять собственного лица.
Вот этому надо учиться -мудрости же научиться нельзя, так что если ее нет, то уже не будет. Мои соболезнования!
Теперь по поводу комментариев: в первом «мысль», если это можно назвать мыслью, была озвучена исключительно из-за последней фразы, не так ли?
Ответный комментарий -лучшее тому доказательство. Искушение определить подобное поведение у меня есть, но воздержусь :-))
В остальных комментариях ты так и не возразил никому по существу: игнорировать факты только потому, что они не вписываются в твою «идею» — излюбленный твой приём, ну и упреки в непонимании, неумении уловить высочайшего полёта мысли — это так так успокаивает, не правда ли?
Что же касается «юмора», то здесь, скорее, сарказм, а сарказм, как известно, это злая и едкая ирония.
А дальше начинается жонглирование словами: в первом комментарии отчетливо звучит Россия (страна), в последнем ты подменяешь это словами «государство и режим», но вряд ли это кого-То обманет. Твой комментарий о том, что ты сомневаешься в любви писателей к России выдает тебя с головой. Поэтому попытки прикрыться — не засчитаны.
В психологии это называется «проекция», а в проекции не стоит заходить слишком далеко: обнажаешься слишком.
P.S. Я не отвечала на твои немножко смешные попытки личных выпадов, но долг платежом красен все же.
Анализ упомянутого здесь не к месту «Реквиема» обещаю сделать в ближайшее время, чтобы показать, что нет там нелюбви. А иначе все слишком на глумление похоже в соавторстве с Яркевичем.
Что касается вопроса веры в Россию, то здесь дело гораздо сложнее и мне здесь трудно комментировать.
В связи с отсутствием ссылки, не смог ознакомиться с «любопытным по задумке и по идее рассказом некоего Игоря Яркевича».
Поэтому по «существу» ответить затрудняюсь, а по представленным вниманию «частностям», несомненно сказать есть чего, но умолчу, поскольку автору это похоже не столь интересно.
Левон, ты совершаешь ту же ошибку, что Андрей — ищешь не там, где надо! Рассказик Яркевича здесь абсолютно не при чем (как не при чем Ахматова и многое другое), и я и не думал навязывать вам его для прочтения. Иначе непременно дал бы ссылку.
Мне же он послужил для, как мне казалось, невинной шутки, но, как показало дальнейшее развитие событий, не совсем невинной…
Хотел посоветовать тебе, Левон, обратиться к Алле, думая, что она-то точно поняла суть моей шутки, но теперь вижу, что и она до конца не поняла. Сконцентрировав все свое внимание на «втором паспорте». Жаль, я хотел высказать мысль, куда более глубокую и, на мой взгляд, интересную. Курьезную. О том, что легко «любить и верить», находясь вдали. Я и в отношении паспорта-то имел в виду не кого-то, а себя…
О чем это все говорит? Во-первых, насколько мы все закомплексованы — постоянно ждём друг от друга какого-нибудь подвоха. Во-вторых же — эгоцентричны: все и вся «проецируем» в первую очередь на самих себя и зачастую бьемся с рвением, достойным лучшего применения, с нами же выдуманными или вызванными фантомами…
Да уж…
Шуточка, так шуточка.
Из разряда одеться в бело-голубые динамовские цвета и явиться в таком виде в ближайшую субботу на фанатский сектор Спартака и покричать, к примеру:
«То не эдак, всё не так —
Недоволен всем Спартак!»
или
«Красно-белые розы лежат,
Здесь похоронен отряд поросят.»
…Вопрос только в том, все ограничиться сломанными очками или все-таки, как всегда — трамвопункт.
И надпись «шутка юмора» на спине вряд ли поможет.
P.S. Перечитал еще раз специально, увы, чувство юмора, у меня, как и у Казачкова отказало, в данном случае, напрочь…
Видимо, мне чаще надо бывать на футболе…
Если бы воспользовался бы моим советом и сформулировал свою мысль, например так, может обошлось бы только очками:
«Шутливая мысль, выраженная в курьезной форме, имеющая глубокий интересный подтекст. Все совпадение с реально живущими людьми, кроме меня, случайны и не носят оскорбительного характера.»
P.S. Твой совет обратиться к Алле, во-первых, обиден (типа у меня своих мозгов не хватает), во-вторых, не рационален, если она тоже «до конца не поняла»…
По поводу же упреков по предмету споров: существу или частностям, лично мне, как правило, не постигающему «существо» (или постигающему, но отвергающему сразу на ментальном уровне давно уложенного порядка) приходиться дискутировать по частностям (как правило абзацам), из которых выстроены логические цепочки на первичном уровне. Такой прием был отчасти вынужденным, отчасти казался менее обидно-болезненным.
Сейчас, понимая, что такой уровень дискуссии оппонента не устраивает, вышел бы с предложением к нему озвучивать одной фразой «основную мысль по существу» (например, в конце или в первом комментарии) или обозначать каким-то другим способом основную тему для возможных дискуссий (или их категорических запретов).
К примеру, по Шагалу в комментарии от 18-го февраля
https://counterpoint.ru/?p=19487&cpage=1#comment-187258
вычленить другую суть, кроме — если бы Шагал писал, как Энгр, то это был бы Шагал-Шагал, а так, ну, Шагал «не небо и не земля». Понятно, что с таким, понятым мною, вопросом по «существу», мне, как человеку, погруженному в русский авангард на религиозном уровне остается только в столб соляной превратиться или пойти помолиться-очиститься у известного квадрата.
Если же автором комментария была бы озвучена основная мысль текста одной фразой, например, «лучше бы Шагал писал реалистичные портреты, а не летающих лошадей» с пометкой — комментированию не подлежит, все было бы много проще.
Для меня, как минимум.
И, наконец, мой всегдашний призыв ко всем. Пишите, господа, пишите… Рисуйте, фотографируйте, творите… Создавайте пресловутые ПИ или, по крайней мере, пытайтесь их создать.
А главное (это уже в первую очередь к себе) — не давайте себя ввязать и не увязайте в совершенно бесплодных спорах, иссушающих ваш мозг…