Честно говоря, у нас и в мыслях не было ехать в Мурнау. Само название это со времени моего увлечения авангардной живописью засело у меня где-то глубоко-глубоко в памяти и даже никогда не напоминало о себе до этого момента. И тут вдруг… По дороге из Нойшвайнштайна в Мюнхен название это появилось на карте: у нас было время и мы как раз раздумывали, куда бы заехать еще…
Мурнау… «Синий всадник»… Кандинский… Ассоциативный ряд был вот таким – коротким. Коротким – да, но зато каким звучным и каким емким. И загадочным одновременно. Одно «Мурнау» чего стоило! С того момента как я его прочитал и вспомнил, оно неотступно преследовало меня.
Мы не знали, что там найдем. Это уже позже мы прочитали о музее. Тогда же нам предстояло выбрать между Мурнау и каким-то еще местечком там же неподалеку, где находился уже целый музей авангарда.
Казалось бы, о чем здесь думать: конечно же, музей! Но слово Мурнау, не переставая, мурлыкало в моей душе, фактически не оставляя выбора. Слава богу, и товарищ мой тоже не возражал. А если бы и возражал: руль-то от автомобиля был всецело в моих руках!
60-70 километров, что отделяли нас от Мурнау, мы пролетели на одном… выхлопе автомобиля. Предместья города, как и все в Германии, были великолепны, но здесь они были великолепны по-особенному, что объяснялось предгорным расположением Мурнау: линия горизонта начинала изгибаться, поля – то уходить вверх, то, наоборот, резко уходить вниз; грани этого бесконечного многоугольника под названием «пейзаж» были окрашены в самые необыкновенные цвета и буквально «играли» с учетом нашего довольно шустрого перемещения в пространстве.
Было ощущение, что мы неумолимо движемся куда-то вверх, все выше и выше… По граням или меж гранями какого-то гигантского бриллианта. Лучи восходящего солнца, игравшие в бесчисленных капельках выпавшей на поля росы, лишь усиливали это впечатление. Мы неслись навстречу той сказке, что я взлелеял в душе в годы своей молодости: Мурнау… «Синий всадник»… Кандинский…
Верхушка многогранника – предгорья Баварских Альп – лишь угадывались где-то на горизонте. Первые холмы и, судя по всему, невысокие еще предгорья тонули в дымке утреннего тумана, который, подобно тончайшей и легчайшей вуали, покрывал и интимно скрывал эти плавные и нерешительные еще формы, подобные… по неведомой мне причине вдруг напомнившие мне… девичьи…
Мне недолго пришлось размышлять на эту приятную тему. Небольшой городишко Мурнау появился в нашем поле зрения как-то сразу и как-то зримо, как сказал бы поэт. Но не грубо. Напротив – весело, легко и светло. А сразу, потому что здесь не было того, что мы называем предместьями. Нет, вот еще поле, а вот уже первые дома – граница четкая и ясная как на картинах кубистов.
Зато сам городишко, внутри своих границ, исключительно разнолик и живописен: холмистость рельефа предоставляет глазу прекрасную возможность увидеть сразу гораздо больше, чем это было бы на плоскости. Одни домики взбегают вверх по склону, другие сбегают вниз. Чуть меняешь точку зрения, переходя с места на место, и вот уже меняется и картина: теперь уже те взбираются по косогору, а эти напротив – потянулись вниз. И все они индивидуальны и не похожи друг на друга, как ярко разодетые дети, катающиеся на санках и на лыжах с горы. С гор. В каждый из этих домов хозяин постарался вложить весь свой вкус и все свое понятие о красоте, функциональности и удобстве. С желанием не столько выделиться на общем фоне, среди соседей – хотя и это тоже, – сколько, наверное, не потеряться. А еще… а еще запечатлеть себя и свою индивидуальность во времени и пространстве. Порадовать собой и деянием рук своих и соседей, и приезжих (сейчас сказали бы – туристов), и Господа Бога…
Это же, но уже в отношении самого города сделали и художники, приехавшие сюда в 1907 году. Да, они смутили нравы местных добропорядочных бюргеров, их «буржуазную» – по выражению Н.Бердяева – «духовность»: своими нетрадиционными отношениями, своим необычным стилем и образом жизни, своей раскрепощенностью и свободой на фоне и в пику традиционной модели поведения… Но они и навеки запечатлели лицо этого города на своих полотнах, а его название – на страницах учебников по истории искусства. Если бы не эта ватага «кощунников» и «святотатцев», кто бы когда знал и помнил о существовании Мурнау? Чем бы выделялся этот городишко на фоне своих многочисленных собратьев: всех этих Грайнау, Обернау, Шонгау и Швангау? А тем более – Обераммергау… Кто бы его когда помнил? И кто бы когда вспомнил о нем по дороге из Нойшвайнштайна в Мюнхен?
Кто же были эти художники? Ну, Кандинский – это понятно. О Явленском тоже, доупустим, кто-то да слышал. Но вот Габриеле Мюнтер… Звучит, конечно, красиво, но… А тем более Марианна фон Верёвкин… Благо бы тогда уже «фон Вероффкин» или что-то в этом роде, а то – Верёвкина! Нет, это ни в какие ворота!
И кто бы мог тогда подумать, что именно она, этот человек с таким именем… такой фамилией на долгие годы завладеет моим вниманием. Не живописью – нет, живопись как раз ее мне решительно не нравится. Но своим словом, своим слогом, своими мыслями…

Мысль художника не является мыслью логической. Она рождается от импульса извне, она направлена на творение, идущее изнутри, она ищет форму, новое выражение новой идеи, идущей от впечатления. Она пребывает в вечных колебаниях, она есть сомнение, пока формируется, она есть сомнение, когда почти готова осуществиться, она есть сомнение — до тех самых пор, пока не превратится в нечто реальное.

Я слишком художник, чтобы быть в состоянии передать свои ощущения в тот самый момент, когда их испытываю. Мне необходимо время. Надо время, чтобы пережитое чувство превратилось в зримый образ. Стало быть я вижу его снова и снова, всякий раз с совершенно новой силой, и только тогда нахожу ему форму и выражение.

Я верю в то, во что хочу, я живу этими желанными верованиями.

Возможно, это единственное истинное удовлетворение, которое человек способен испытать от самого себя: вместить в себе весь мир. Всякий художник-творец одинок по своей сути, потому что он — творец, иными словами, некто видящий, чувствующий, называющий именами вещи, которых никто не видел до него, никто не чувствовал, о которых никто не говорил.

Однако жизнь есть все, чего нет и чего бы нам хотелось; мораль — добро, которое мы ищем; а искусство — мысль, которая не имеет формы. То, чего нет, то, чего нам хочется: was Sehnsucht weckt (нем. — что пробуждает страстную мечту).

И как будто бы отзываясь на звуки этих «речей» Марианны, доносящихся до нас из далекого 1907? 1912? года, заструились и новые стихи «из телефона» от Светланы. Две души, два голоса, два одиночества, затерявшихся во времени и пространстве. Пробирающихся осторожно и несмело навстречу друг другу. В поисках друг друга…

Мои слова чуть сбивчивы,
Походка неустойчива от скорости такой.
Мои слова — уверенности нет,
Когда так нервно дышит непокой
Мои слова… отчаянно, бессильно, беззвучно
Канут в тишине.
Мои слова,
Мои слова —
Наручники, и только для меня они и мне
Они важны, а ты пройдешь
Их мимо
И бегло проглядишь —
Зачем они?
И оправдаешься,
Но только где
Слова мои….
Мои слова, мое творенье слова,
Мой штрих, мой холст, моя неправота
И нагота моя и все это от слова —
Надежда, жажда, ревность, слепота…

* * *
Осень — начало года,
И вопреки циклу природы
Радость восхода,
Точка исхода
Осень — начало года.
Осень — радость покоя,
И возбуждение лета
Куда-то уходит
Что происходит со мною?
Все проверяю мечтами лета,
Но шорохом листьев
И запахом света,
Радостью цвета
Уходит лето.

* * *
Куда уходит любовь?
По каким закоулкам прячет
Вздохи, слезы, восторг,
Радость, улыбки
Запахи
Цветов
Солнца
Дождя
И ветра?
Где искать её?
Как найти опять
Через дни затишья,
Слепоту без цвета,
Тишину без звука,
Без цокота лапок
Голубей по крыше
В серо-тихом воздухе
Осенней грусти,
В снежно-влажном ветре
Зимы холодной,
В солнце робком…
Весны нежданной
В жаркой ярости
Летней страсти
Вдруг появится
И согреет сердце?
Мне искать её
Постоянно
Постоянно
Дрожать от ветра

* * *
Дней моих луны
Звонких ночей струны
Память моя
Память
Не потеряй юность
Скольких хранишь
Скольких
Горло сдави слогом
Буду я всех помнить
Но не гневи Бога