Любимой учительнице в день ее рождения от нерадивого ученика. Еще одно сочинение на незаданную тему.

А ТАМ ПРОСТОР, СВОБОДА…

Здесь душно в тесноте, а там простор, свобода
М.Волошин

Передо мной Антология русской поэзии под названием «Странник» — Издательство «Комсомольская правда», 2011 год. От Батюшкова и Жуковского до Маяковского и Волошина. Всего 20 имен, и каких имен! Весь цвет и вся слава русской поэзии. Золотого и Серебряного века. Без преувеличения сказать – великой поэзии.
Я понимаю – антология… То есть подборка по определенному принципу. Но все же и сам принцип не случаен. Не случаен и показателен. Составляют антологии люди мыслящие и знающие. Посвятившие себя великому делу литературы. И не только. Настоящая элита общества. Не липовая… А та, что действительно выражает идеи нации, ее чаяния и надежды… Ее суть.
Предвижу возражение. Мол, элита, особенно в такой стране, как наша, она очень разная. Есть в ней и такие «представители», что не имеют права носить это высокое звание. Запятнали себя коллаборационизмом и сотрудничеством с властями, угодливостью и пособничеством им — властям. До пятого колена. Ну так что ж, это не делает тех самых коллаборационистов менее знающими или менее думающими. И, главное, это тоже отражает и выражает определенные настроения и тенденции нации. Некоторые ее мысли и чувствования. До известной степени – ее суть…
Но это лишь к слову, сейчас же мне хотелось сказать о другом. И даже не о томлении духа лучших представителей нации, несомненно, заключенной в названии антологии. Хотя косвенно и об этом тоже.
Хотелось же мне сказать о том, куда и в какие части света неизменно на протяжении веков стремился дух русский, который, если не в своих лучших представителях, то в ком еще выражен и утвержден?
Вот Батюшков, открывающий блестящую плеяду русских поэтов. «В местах, где Рона протекает / По бархатным лугам, / Где мирт душистый расцветает, / Склонясь к ее водам».
Или: «Я берег покидал туманный Альбиона:/ Казалось, он в волнах свинцовых утопал. / За кораблем вилася Гальциона, / И тихий глас ее пловцов увеселял».
Названия же последующих стихотворений говорят сами за себя. «На развалинах замка в Швеции», «Песнь Гаральда Смелого»…
Жуковский. «Теон и Эсхин» — «Эсхин возвращался к Пенатам своим, / К брегам благовонным Алфея. / Он долго по свету за счастьем бродил — / Но счастье, как тень, убегало». Тот же «Гаральд» — «Перед дружиной на коне / Гаральд, боец седой….».
Или «Рыцарь Роллан»… Или «Плавание Карла Великого»…
Пушкин и Лермонтов – тут и говорить не о чем. Даже не побывав ни разу в Европе, и тот, и другой были взращены на ее культуре и буквально напитаны ею, были в курсе всех культурных новостей и новинок оттуда и неизменно, на протяжении всей своей жизни вдохновлялись ее музами и ее пиитами, первый из которых – Байрон.
И как страстно стремились оба они туда, где были их культурные корни и духовные скрепы! «Коль жребий твой таков, — / Он возразил, — и ты так жалок в самом деле, / Чего ж ты ждешь? Зачем не убежишь отселе?» / И я: «Куда ж бежать? Какой мне выбрать путь?» / … «Я вижу некий свет», — сказал я наконец. / «Иди ж, — он продолжал, — держись сего ты / света: / Пусть будет он тебе единственная мета, / Пока ты тесных врат спасенья не достиг, / Ступай!» — И я бежать пустился в тот же миг».
Или: «… но я тем боле / Спешил перебежать городовое поле, / Дабы скорей узреть – оставя те места, / Спасенья верный путь и тесные врата». Это Пушкин.
И Лермонтов: «На запад, на запад помчался бы, / Где цветут моих предков поля, / Где в замке пустом, на туманных горах, / Их забвенный покоится прах». … Незабвенный «Белеет парус одинокий»…
Из всех русских поэтов Пушкин и Лермонтов , как никто выше, вознеслись к самым вершинам мирозданья и к обители чистого духа, но путь этот, несомненно, пролегал через настоящее и прошлое европейской истории и культуры.
С Баратынским тоже все ясно. Еще в прошлом году, углубленно знакомясь с его творчеством, я понял всю инаковость и всю потусторонность его души. Причем не только в метафизическом смысле этих понятий. «Нужды нет, близко ль, далеко ль до брега!/ В сердце к нему приготовлена нега./ Вижу Фетиду; мне жребий благой/ Емлет она из лазоревой урны:/ Завтра увижу я башни Ливурны, / Завтра увижу Элизий земной».
Тютчев – так и вовсе проведший большую часть своей жизни в Европе. Здесь, думаю, и цитировать ничего не надо. Разве что вот это: «Ах, и в этот самый час, / Там, где нет теперь уж нас, / Тот же месяц, но живой, / Дышит в зеркале Лемана… / Чудный вид и чудный край — / Путь далёк — не вспоминай…
Или же: «Не верит он, хоть видел их вчера, / Что есть края, где радужные горы / В лазурные глядятся озера…»
Алексей Толстой и Некрасов. Здесь, казалось бы, несколько сложнее, так как в известном смысле оба являют собой некоторое исключение из общего правила. При всей своей культуре, которая тоже была явно «с европейского плеча», один стремится воссоздать и создать, – но по западному опять-таки образцу – русскую мифологию, а другой – вскрыть веками накопившиеся и до невозможности саднящие уже российские язвы.
Фет – певец природы и явный предшественник Анненского, которому почему-то не нашлось места в этой Антологии. А ведь Анненский, как редко кто, потусторонен. Оба они, и Фет, и Анненский, не удовлетворены жизнью земной, оба стремятся куда-то – то вдаль, то в высоту. «Вот почему, когда дышать так трудно, / Тебе отрадно так поднять чело /С лица земли, где все темно и скудно, / К нам, в нашу глубь, где пышно и светло».
Или: «Одним толчком согнать ладью живую / С наглаженных отливами песков, / Одной волной подняться в жизнь иную,/ Учуять ветр с цветущих берегов».
Майков. Одни названия чего стоят: «Овидий», «Campagna di Roma», «Древний Рим», «У Мраморного моря»… «Всё — горы, острова — всё утреннего пара / Покрыто дымкою… Как будто сладкий сон, / Как будто светлая, серебряная чара / На мир наведена — и счастьем грезит он… / И, с небом слитое в одном сияньи, море / Чуть плещет жемчугом отяжелевших волн,— / И этой грезою упиться на просторе / С тоской зовет тебя нетерпеливый челн…
И дальше: «Румяный парус там стоит, / Что чайка на волнах ленивых, / И отблеск розовый бежит / На их лазурных переливах…»
Поэты Нового века, который лично для меня открывается отменной крепостного права и началом промышленной революции второй половины 19-го века. Пусть и при сохранившейся монаршей власти. Все равно тектонические массы, веками сохранявшие покой, пришли в движение и начали свой путь. Россия еще больше открывается Западу. Еще бы, ведь между идеей славянофилов и западников она сделала – жизнь сделала – свой выбор в пользу этих последних. Жизнь неумолимо толкает Россию и тянет ее за руки в сторону общемирового цивилизованного развития. Но ноги, ноги ее, России – это, однако, станет заметно и очевидно лишь позже – безнадежно увязли в непролазной топи прошедших столетий.
Пока же… Пока же Бальмонт поет свои страстные песни и гимны Солнцу. Освобожденный дух ликует. Харизматичное: «Я в этот мир пришел, чтоб видеть Солнце / И синий кругозор. / Я в этот мир пришел, чтоб видеть Солнце / И выси гор….»
Или: «С тех пор, как миг один, прошли тысячелетья, / Смешались языки, содвинулись моря,/ Но все еще на свет не в силах не глядеть я, / И знаю явственно, пройдут еще столетья, / Я буду все светить, сжигая и горя».
Блок, вдохновленный своим старшим собратом, пускается было тем же путем – поет Жизнь и Солнце, но скоро спохватывается , ибо видит, прозревает своим пророческим третьим глазом, что не вырваться, не убежать… Что выхода нет… Как смертельно раненый воин, еще за секунду до этого смело и решительно шедший в бой, он с неизмеримой тоской глядит вслед своим товарищам, идущим в атаку, а затем, уже повалившись навзничь, наблюдает ход солнца, уплывающего все дальше и дальше на Запад… Но зачем в случае Блока какие-то нелепые сравнения. Он и сам в состоянии их дать. Вот хотя бы тот же «Авиатор»…

Всё ниже спуск винтообразный,
Всё круче лопастей извив,
И вдруг… нелепый, безобразный
В однообразьи перерыв…

И зверь с умолкшими винтами
Повис пугающим углом…
Ищи отцветшими глазами
Опоры в воздухе… пустом!

Уж поздно: на траве равнины
Крыла измятая дуга…
В сплетеньи проволок машины
Рука — мертвее рычага…

На фоне скорбного и увядающего Пьеро-Блока бьющий струей, буквально фонтанирующий энтузиазм Брюсова – страстного западника от макушки до самых пальцев ног. «Старый викинг», «Наполеон», «Блудный сын», «Ахиллес у алтаря»…
Кто бы мог подумать, что этот человек явно западной культуры, новатор и прогрессист, воспевший цивилизацию и свет, первым из череды больших поэтов и с потрохами продастся новому режиму, станет послушным винтиком его, бездарно сгинет в недрах его!
И долго я бежал по нити
И ждал: пахнет весна и свет.
Но воздух был все ядовитей
И гуще тьма… Вдруг нити — нет.

И я один в беззвучном зале.
Мой факел пальцы мне обжег.
Завесой сумерки упали.
В бездонном мраке нет дорог.

Я, путешественник случайный,
На подвиг трудный обречен.
Мстит лабиринт! Святые тайны
Не выдает пришельцам он.

Из этого «лабиринта» страстно мечтал и пытался вырваться поэт Гумилев… Извиняюсь, офицер Гумилев! Всю жизнь его влекло на Восток и еще в Африку, что в принципе — тоже Восток…
Но влекло не как славянофилов старой и новой закваски, а уже как западного и просвещенного человека. Немного даже уставшего от цивилизации и от ее предсказуемости и гарантий существования. Романтик и идеалист, он не мог не погибнуть в пламени революции. Но зов его слышен нам через десятилетия, а теперь и через столетие уже. «И все, кто дерзает, кто хочет, кто ищет, / Кому опостылели страны отцов, / Кто дерзко хохочет, насмешливо свищет, / Внимая заветам седых мудрецов!»
Особняком от разных там символистов, имажинистов, акмеистов, футуристов… стоит Кузмин. Он – как послание из будущего Европы, в том числе и той, что наши квасные патриоты, а на деле замаскировавшиеся под них тупые и злобные охотнорядцы – достойные потомки своих жалких дедов и отцов – прозвали «гей-Европой» и тем самым вроде как поставили на ней крест. Для себя, только лишь для себя, и кому от этого хуже, как не им самим? Это на самих себе они поставили крест!
Кузмин же… Кузмин был эстет и большой оригинал, он мог задать тон новому направлению в искусстве. Но не задал – пришел гегемон и все опошлил. Такие строки опошлил!..
Заря алеет в прохладной ясности,
Нежнее вздоха воздух веет,
Не млеет роща, даль светлеет
В святой прозрачности.
И чуть дальше:
Вновь вереница взоров радостных
И птица райская мне снится.
Открыться пробил час странице
Лобзаний сладостных!
Но Кузмин еще успел бросить в лицо будущей эпохе, нашей эпохе:
А дети вырастут, как свинопасы:
Разучатся читать, писать, молиться,
Скупую землю станут ковырять
Да приговаривать, что время — деньги,
Бессмысленно толпиться в Пантеоне,
Тесовый мрамор жвачкой заплевав,
Выдумывать машинки для сапог,
Плодить детей и тупо умирать,
Почти не сознавая скучной славы
Обманчивого слова «пионеры»!..
Великие плакальщицы… Две самые известные плакальщицы из долгой череды тех, что оплакивали смерть едва народившегося, но так и не успевшего сделать по-настоящему глубокий вздох ребенка – либеральной России. Я не скажу «народной», потому что советский режим навсегда запятнал и опошлил это слово и понятие. Народу, для народа, от имени народа… Но без участия самого народа. Ибо народ был превращен в простое – тупое и обезличенное – орудие режима. Равно как это происходит и сейчас.
Свобода «от» и «до». Строго и по разнарядке. Это можно, это нельзя. Нельзя, нельзя и снова нельзя… Мы, элита, мы сами знаем, что для вас лучше. А вы, стадо, молчите и жрите. То, что вам дают. А по приказу – славословьте нас…
Женщины не могут молчать. Даже под страхом смерти. А женщины – поэтессы – тем более. И та, и другая познали ранее дух и запах свободы. Они и родились свободными… Но стих их… он был прикован к родной несвободной земле. И обе они следовали за ним. При этом Ахматова горько приговаривала, Цветаева стонала. Одна схоронила себя заживо во склепе, другая – вырвалась вроде, но, как ни сопротивлялась, вынуждена была в итоге вернуться. Хотя прекрасно знала, что – «на погост, умирать».
Я места ищу для могилы,
Не знаешь ли, где светлей?
Так холодно в поле. Унылы
У моря груды камней.
…Она бредила, знаешь больная,
Про иной, про небесный край,
Но сказал монах, укоряя:
«Не для вас, не для грешных рай».
Это Ахматова.
Ей вторит Цветаева: «Уж сколько их упало в эту бездну,/ Разверзтую вдали! / Настанет день, когда и я исчезну / С поверхности земли».
Вся ее поэзия пропитана чувством любви и предчувствием ранней и несправедливой смерти. «Еще меня любите за то, что я умру». И при этом такой непреклонный и ничем непоколебимый космополитизм: «Но пока тебе не скрещу на груди персты — / О проклятие! — у тебя остаешься — ты: / Два крыла твои, нацеленные в эфир, — / Оттого что мир — твоя колыбель, и могила — мир!
И такой непревзойденный никем пафос свободы духа. Тело нестерпимо страдало, дух же прорывался и стремился все выше. И выше.

Сквозь каждое сердце, сквозь каждые сети
Пробьется мое своеволье.
Меня — видишь кудри беспутные эти? —
Земною не сделаешь солью.

Дробясь о гранитные ваши колена,
Я с каждой волной — воскресаю!
Да здравствует пена — веселая пена —
Высокая пена морская!

Казалось бы, самый русский из всех русских поэтов. Плоть от плоти земли русской – Есенин. Воспевший красоту и нежность родной матери-земли до самых до небес и распространивший славу о ней до самых до окраин Земли. Уже просто Земли. А что Родина, ответила ли она ему тем же? — Нет, пожирает лучших детей своих. Никогда не подавится.
О, мать-невольница! На грудь твоей пустыни
Склоняюсь я в полночной тишине…
И горький дым костра, и горький дух полыни,
И горечь волн — останутся во мне.
Это уже, чуть забегая вперед, Волошин.
Маяковский… То же самое. «Я хочу быть понят моей страной, / А не буду понят — / Что ж. / По родной стране / пройду стороной, / Как проходит / косой дождь». Родина, казалось бы, поняла одну сторону его души. И возвеличила – поэт революции. Но где теперь революция и что говорят о ней? Чуть ли не обратное тому, что говорили ранее. А поэту так и вовсе грозит забвение. А ведь он не только, а может быть, даже не столько о революции. Взять хотя бы в Антологии стихотворение «Ночь»:
Толпа — пестрошерстая быстрая кошка —
плыла, изгибаясь, дверями влекома;
каждый хотел протащить хоть немножко
громаду из смеха отлитого кома.
Я, чувствуя платья зовущие лапы,
в глаза им улыбку протиснул, пугая
ударами в жесть, хохотали арапы,
над лбом расцветивши крыло попугая.
Разве это не Рильке? Разве это не его, Рильке, образы, символы, сравнения? Гармония, мелодика и ритмика не его, Рильке, стиха? А сам футуризм? Не вырван ли он из контекста европейской культуры? Не воспринят ли полюбовно, как давно просившееся и наконец-то вырвавшееся наружу и на свободу слово? Не пощечина ли это – наряду со всей авангардной культурой – общественному, а на деле – такому замшелому и обрюзгшему, мнению? Несомненно, истоки и корни этого явления одни и те же и лежат в первую очередь на Западе.
Все вы на бабочку поэтиного сердца
взгромоздитесь, грязные, в калошах и без калош.
Толпа озвереет, будет тереться,
ощетинит ножки стоглавая вошь.
А если сегодня мне, грубому гунну,
кривляться перед вами не захочется — и вот
я захохочу и радостно плюну,
плюну в лицо вам
я — бесценных слов транжир и мот.
А в итоге – усталость. От жизни, от борьбы, от любви и от ненависти…
Я родился, / рос,/ кормили соскою,— жил, / работал,/ стал староват…/ Вот и жизнь пройдет, / как прошли Азорские острова.
Завершает сборник стихов Волошин. И в этом, наверное, есть своя логика. Логика того же Аксенова, полувеком позже написавшего свой «Остров Крым». Крым как символ мира ушедшего, а, может, и будущего. Но оказывается – нет, не будущего, потому что жестокое настоящее поглощает его. Но до поры до времени Киммерия, Крым остается пристанищем и последним прибежищем для поэта и для душ всех тех поэтов, что стремились к свету, но так и остались во тьме. Осветив, правда, кто на миг, кто на два окружавший их мрак.
Я сам — уста твои, безгласные как камень!
Я тоже изнемог в оковах немоты.
Я свет потухших солнц, я слов застывший пламень,
Незрячий и немой, бескрылый, как и ты.

Волошин, наверное, последний из русских поэтов, кто был столь же, а в чем-то, может, и более чем его предшественники, космополитичен, историчен и мифологичен. На основе старых мифов он творил свои – новые и на злобу дня. Он и сам – как Остров Крым, соединил собой прошлое и настоящее и даже попытался заглянуть в будущее. Но ничего хорошего или отрадного там не увидел. «Туда идем, к закатам темных дней / Во сретенье тоскующих теней…» «Ковчег», «Армагеддон», «Страшный суд», «Князь огненной печали»… – эти и подобные им образы неизменно вновь и вновь возникают в строках его стихов. И надо сказать, многие из пророчеств Волошина уже сбылись, а другие продолжают сбываться. А черед третьих тоже, кажется, уже близок.
Томимый снами, я дремал,
Не чуя близкой непогоды;
Но грянул гром, и ветр упал,
И свет померк, и вздулись воды.

И кто-то для моих шагов
Провёл невидимые тропы
По стогнам буйных городов
Объятой пламенем Европы.
А вот и образ будущего Отечества:
Вон виден берег твоей земли —
Иссушенной, полынной, каменистой,
Усталой быть распутьем народов и племён.

Тебя свидетелем безумий их поставлю
И проведу тропою лезвийной
Сквозь пламена войны
Братоубийственной, напрасной, безысходной,
Чтоб ты пронёс в себе великое молчанье
Закатного, мерцающего моря.
Не хотелось бы заканчивать на грустной ноте, да и не ради этого завел я этот разговор. Поэтому прервусь-ка я на строфе «Одиссея в Киммерии», предшествующей той, что процитирована мною ранее: «И черный тисс…» Вот она: «Наш путь ведет к божницам Персефоны, / К глухим ключам, под сени скорбных рощ / Раин и ив, где папоротник, хвощ / И черный тисс одели леса склоны…» Нет, и здесь тоже – «Персефоны», «глухим», «скорбным»…
Затевал же я весь этот разговор с целью… При этом здесь не прозвучали стихи многих, очень многих других поэтов – Вяч.Иванова, Мандельштама, Ходасевича, Пастернака и других, которые даже еще в большей мере эту «цель» преследуют и доказывают. Цель же моя проста и ясна и сводится к мысли о том, что свет русской культуры и русского искусства от света культуры и искусства европейских и что размежевание этих культур будет – да, болезненно для Европы, но для России оно будет просто смертельно! И не понимать этого могут лишь полные невежды, имя которым, правда, сейчас, как и прежде, «легион»…
Культура – это та живительная ткань, что зарождается и нарастает на протяжении столетий и тысячелетий, но разрушается и изничтожается так же легко, как и невосполнимо для человека, народа, страны. Пример революции 17-го года показал – и доказал – это более чем ярко и неопровержимо.
Все можно восстановить, все восстановимо: дома, заводы, вокзалы, телеграфы… Даже люди со временем народятся новые… Но только не культура. Культура уходит, и вновь нужны столетия и тысячелетия, чтобы как-то и в чем-то восстановить разрушенные и посеченные «меха» ее. Образ этот не случаен: культура наполняет воздухом горнило, благодаря чему все ярче разгорается огонь – энергия и сила нации, переплавляющая «металл» бытия…
Читая Антологию, ясно осознаешь то великое значение, которое западноевропейская культура имела для культуры российской. Но вслед за этим приходит и понимание того, что и российская культура оказала свое неизгладимое влияние на культуру западноевропейскую и мировую даже. Более того, какое – куда большее – влияние она могла бы оказать, буде между Россией и Европой была более тесная связь и большее доверие.
Вот каким влиянием следовало бы гордиться и какое влияние следовало бы поощрять нашим политикам, а не то, которое они проповедуют ныне и на которое тем же отвечает нам Европа и весь просвещенный мир в целом…
Чем глубже погружаешься в недра русской поэзии, тем все больше и больше захватывает дух. И вот когда уже достигнешь практически предела, совершенно неожиданно обнаруживаешь себя на недостижимой высоте духа и блаженства. Не то же ли это путешествие, что проделал Данте в своей «Божественной комедии»?

Если первая открытка покажется излишне фривольной и неуместной (пожалуй), то вот для семейного круга из моей коллекции.

Ну, и стишок

Кроили Аллу
по правильным лекалам

или, как вариант
по импортным

С праздником,
Левон.