Возвращение
Елена Соснина
ПОЗВАННАЯ…
О Марине Цветаевой и Елене Сосниной.
Александр Бабков.
Чудны дела Твои, Господи! Равно как и неисповедимы пути Твои…
Казалось бы, ну какая связь между моим каким-то сто лет назад и уже тогда престарелым преподавателем — Казимиром Владиславовичем Кобылянским и навеки оставшейся молодой Мариной Цветаевой? Да, известно, что в мире все так или иначе связано и что меж чем угодно, при желании, можно найти связь и взаимоотношение… Но скажи мне кто в те далекие теперь уже 70-е, что между этим почти 80-летним старцем, политизированным до мозга костей и, по-моему, чуждым поэзии, и Мариной, книга которой в то время только-только вышла и вдохновляла нас, молодых, может быть что-то общее, я бы не поверил. А скажи мне кто тогда, что через 40 с лишним лет позволю я себе лишь упомянуть имя Кобылянского и из Италии это имя отзовется мне именем Марины, да я бы просто покрутил пальцем у виска и бочком-бочком поскорее поспешил бы прочь, как от сумасшедшего, от того, кто это мне сказал.
А поди ж ты, на деле практически так оно и вышло. Елена, женщина загадочной для меня судьбы: родилась в Иванове, долгое время жила между Россией и Италией, а последние годы так и вовсе плотно обосновалась на Апеннинах, – выловив в просторах Интернета оброненное мною там имя профессора Кобылянского, откликнулась и попросила об услуге: помочь уточнить некоторые факты из жизни этого моего былого преподавателя.
Это было, конечно, подобно чуду, но на этом чудеса, как видно, и закончились, так как прошло уже два-три месяца поисков, но ни мне, ни еще одному соратнику Елены – Юрию Григорьевичу из Петербурга так и не удалось ни через институт, ни по каким-то другим каналам выяснить, казалось бы, самые что ни на есть заурядные факты из жизни, а точнее из смерти К.В.Кобылянского – точную дату его смерти и место захоронения. Елене же это необходимо знать как исследователю и в известном смысле биографу семейства Цветаевых. Я забыл сказать, что Кобылянские и Цветаевы были очень дружны одно время, а сдружила их именно Италия.
Елена – автор уже трех книг, посвященных семейству Цветаевых. Еще одну, четвертую, она в настоящее время заканчивает, и в ближайшие месяцы эта книга под загадочным названием «Италия Ивана Цветаева: путями эпиграфики» должна выйти в Москве. Да я только из одного желания понять, причем здесь «эпиграфика», готов прочесть эту книгу! Елена, не раскрывайте мне пока эту тайну!
В то же время благодаря Елене я много чего нового узнал из жизни этой замечательной семьи, а что-то и вспомнил из того, что в свое время вычитал у Анастасии Цветаевой – сестры Марины – в ее наделавших шуму «Воспоминаниях». Поэтому, стоя примерно с месяц тому назад в очереди на Рафаэля, я совсем другими глазами смотрел на памятную доску Ивана Владимировича Цветаева на фасаде его главного детища – Музея изобразительных искусств им. А.С.Пушкина. «Интересно, — думал я, — а кем бы или чем он в большей степени гордился: этим музеем или своими гениальными дочерьми?»
Личность Марины Цветаевой не чужда нашему блогу: я лично несколько раз обращался к ее образу и цитировал ее стихи. Не чужда нашему блогу и трагическая судьба Марины. Тема эта – тема сталинских репрессий и трагических судеб людей, близких нам и не очень, из числа тех, кто от этих репрессий пострадал, активно развивается Осей и Андреем Казачковым.
Поэтому, думаю, статья, выпрошенная мною у Елены, органично впишется в материалы нашего блога и явится еще одной гранью той большой темы, что мне интересна и которую я, в частности, развиваю – темы отношений между поэтом и властью.
Статья Елены попала в самый нерв этой темы, и я второй день хожу под впечатлением, как в детстве, на самой заре современной стоматологии, ходил под впечатлением боли от удаленного из зуба нерва. С той лишь разницей, что, в отличие от зуба, душа не перестает болеть.
Состояние, сопоставимое лишь с тем, что я испытал в прошлом году после творческого вечера Ларисы Новосельцевой «…И слово в музыку вернись» в ходе так называемых «Мандельштамовских дней в Москве». А они ведь были дружны – Осип и Марина, пусть и недолгой была эта дружба. Но важно в конце концов не это, а то, какой мощный электрический разряд случился при встрече этих двух столь тонко и столь болезненно воспринимающих окружающий мир людей, и какой след он оставил в душе каждого из них и, соответственно, в их стихах.
Нет, их связь и не могла длиться долго. Это только в последнем сериале по роману В.Аксенова «Таинственная связь» и с одноименным названием поэты 60-х: Евтушенко, Рождественский, Вознесенский, Ахмадулина… — дружат, не разлей вода, на протяжении всех 16 серий, в действительности же в жизни так редко бывает. Как сказано у еще одного горячо любимого мною поэта, о смерти которого я сегодня с прискорбием узнал – Леонарда Коэна:
Великие разминутся
Не задев друг друга
И даже не удостоив взглядом
У каждого из них свое пламя
У каждого из них своя отрада
Одному до другого нет дела
Куда серьезней деянья им совершить надо
Не сойдутся между собой громады
Запечатлятся в небес многограньи
Зайдутся в бесконечном смехе
Великие между собой разминутся
Подобно астралам в разные времена года
Подобно кометам в разные столетья
Ну, вот мне и удалось сделать полный оборот и вернуться к теме, прозвучавшей в начале этого небольшого очерка – к теме связей всего м вся, и даже самых, казалось бы, разных вещей и людей в этом мире. Казалось бы, где Цветаева и Мандельштам и где Леонард Коэн? Где Москва, Питер и где Монреаль? Где акмеизм и где современная рок-баллада? На самом деле они прекрасно сдружились и дружат между собой в моей душе эти три великих поэта. А теперь вот и на небесах им предоставляется прекрасный шанс…
Спасибо огромное вам, Елена, за то, что вдохновили меня задуматься, пережить и написать эти строки. И милости просим на наш блог для других возможных публикаций. Ну и, наконец, сама статья… «Возвращение»… Что-то мне это напоминает…
Е. Б. Соснина
ВОЗВРАЩЕНИЕ
След болшевской трагедии в последних стихах Марины Цветаевой.
Этим летом 31 августа сравнялось 75 лет со дня смерти М. И. Цветаевой. Её поэтическая и человеческая судьба во многом зеркально отразила судьбу России в те лихие годины, когда за ошибки свои, и в особенности за чужие, платить приходилось самую высокую цену — жизнь.
Большой поэт в России не менее чем пророк. В раскалывающемся мире трещина неизбежно проходит через его сердце. Это хрестоматийные истины, как мы помним. Не поспоришь. И вот уже каждый из нас сегодня вслед за Цветаевой может сказать о себе — кто с ностальгией, а кто и без:
Той, где на монетах
Молодость моя, —
Той России нету,
Как и той меня…
В «ту» Россию, советскую, Марина Цветаева возвращалась после семнадцати лет эмиграции из Парижа в июне 1939 года, оказавшись — не волею судьбы, а волею сотрудников Народного комиссариата внутренних дел — на «особой» даче в подмосковном поселке Болшево.
Образ болшевского дома возникает в сознании Цветаевой задолго до ее возвращения на родину. Ее муж С. Я. Эфрон и дочь А. С. Эфрон приехали в СССР в 1937 году. С начала октября 1938 года Сергея Эфрона поселяют в Болшеве на государственной даче НКВД. Он пишет об этом своей сестре 12 октября: «Дорогая Лилечка, вот я и на «своей» даче. Здесь прелестно. Все совершенно в твоем духе — сплошная «сельскость». Из окон — сосновый парк. Сейчас в стекла барабанит дождь (моя любимая обстановка — осенний дождь в стекла)». Слово «прелестно» в данном случае относилось, конечно, к пейзажу за окном, а никак не к внутреннему душевному состоянию. Ибо в болшевском доме он оказался поселенным под негласный надзор и потому, говоря о даче, эпитет «своя» он возьмет в кавычки.
С этого момента редкие письма от мужа М. И. Цветаева будет получать именно отсюда, из Болшева. Сюда, в болшевский дом, в феврале 1939 года Цветаева пришлет поздравление супругам Клепининым, тоже бывшим эмигрантам, друзьям и соседям Эфрона, по поводу рождения у них внука Николки.
Вероятно, уединенный дом под высокими соснами Цветаева могла представить по письмам мужа. Он сообщал: «Живу тихо, тихо — так тихо, что словно и не живу». И от описываемой тишины и безынформативности писем у нее, должно быть, возникало чувство тревоги и отчаяния.
Готовясь с сыном к отъезду из Франции в СССР, Цветаева напишет своей чешской подруге А. Тесковой 31 мая 1939 года о будущем месте своего предполагаемого пребывания с понятной осторожностью: «Мы, наверное, скоро тоже уедем в деревню, далекую, и на очень долго… Там — сосны, это единственное, что я о ней знаю… друзья мои живут в полном одиночестве, как на островке, безвыездно и зиму и лето».
Она не могла знать, что ее муж живет в Болшеве под домашним арестом, но нарастающее чувство тревоги подсказывало, что это затворничество не случайно. Размышляя об этом накануне отъезда на родину, она напишет: «… выбора не было: нельзя бросать человека в беде, я с этим родилась».
Понимала ли она, что может ожидать ее в Советской России? Понимала. Неодно-кратно возвращалась она в письмах и дневниковых записях к мысли об этом: опровергала доводы мужа, взвешивала факты, убеждаясь в своей собственной провидческой правоте:
А Бог с вами!
Будьте овцами!
Ходите стадами, стаями
Без меты, без мысли собственной
Вслед Гитлеру или Сталину
Являйте из тел распластанных
Звезду или свасты крюки.
(23 июня 1934 г.)
Она понимала, что ожидает ее Голгофа. Но даже маршрут возвращения в СССР был ей предписан: поездом из Парижа в Гавр, пароходом из гаврского порта в Ленинград. И потому перед отъездом, 5 июня 1939 года, писала: «Дано мне отплытье Марии Стюарт» (читай: плаха).
А впереди ожидал ее болшевский дом. Наверное, забегая мысленно вперед, она многократно пыталась представить себе все то же: дом, сосны, тишина. Какой будет встреча с мужем после двухлетней разлуки? И потому, отозвавшиеся эхом, стихи Георгия Адамовича, случайно встреченные в парижской газете, она переписывает себе в тетрадку, пометив: «чужие стихи, но к<отор>ые местами могли быть моими. М. Ц.»:
Был дом как пещера. О, дай же мне вспомнить
Одно только имя, очнуться, понять!
Над соснами тучи редели. У дома
Никто на порог нас не вышел встречать…
И настанет 19 июня 1939 года, день приезда М. Цветаевой в болшевский дом. Какой была эта встреча? Мы никогда не узнаем. Будут дом, и сосны, и тишина. Покоя не будет… О пяти болшевских месяцах Цветаева запишет себе в дневнике спустя год, 5 сентября 1940 года, лаконично-отчаянно: «Неуют… Постепенное щемление серца… Прогулки с Милей. Мое одиночество… Обертон-унтертон всего — жуть… Не за кого держаться. Начинаю понимать, что С. бессилен, совсем, во всем… Боюсь — всего. Глаз, черноты, шага, а больше всего — себя… Никто не видит — не знает, — что я год уже (приблизительно) ищу глазами — крюк… Я год примеряю — смерть».
Здесь, на болшевской даче, 27 августа 1939 года была арестована дочь Цветаевой Ариадна Эфрон. В эту же ночь вместе с нею арестовали здесь же Эмилию Литауер, подругу Нины Клепининой, ту самую Милю, с которой так часто Марина Ивановна гуляла по сосновому лесу близ дома… Через месяц, 10 октября, отсюда увезут на Лубянку Сергея Эфрона. Еще через месяц, 7 ноября, в болшевском доме арестуют Николая Клепинина, а наутро Цветаева узнает, что в эту же ночь в Москве арестовали Н. Клепинину и ее старшего сына Алексея Сеземана. Шесть человек. Цветаева могла стать седьмой и очень боялась этого. С тех пор не будет не только покоя, но и сна.
С тех пор она постоянно будет собирать и носить передачи на Лубянку для мужа и дочери, не забывая об их участи ни на минуту. Спустя год, думая, что беда миновала ее, она в дневнике поздравит себя с днем рождения так: «Сегодня 26 сентября по старому стилю (Иоанн Богослов), мне 48 лет. Поздравляю себя 1) (тьфу, тьфу, тьфу) с уцелением…».
После стремительного отъезда из Болшева она будет жить с сыном одиноко и заброшенно в Голицыне, оплакивая своих арестованных. И эта боль из «постепенного щемления сердца» перерастет в осознание величины национальной трагедии. (А. Ахматова об этом скажет: «Хотелось бы всех поименно назвать. Да отняли список, и негде узнать…»). И тогда за спинами шестерых встанут сотни тысяч других людей, к которым Цветаева обратится от первого лица:
Многие мои! Несметные!
Мертвые мои ( — живи!)
Дальние мои! Запретные!
Завтрашние не-мои!
Смертные мои! Бессмертные
Вы, по кладбищам! Вы, в кучистом
Небе — стаей журавлей…
О, в рассеянии участи
Сущие — души моей!
Вы, по гульбищам — по кладбищам —
По узилищам —
(Голицыно, январь, 1940 г.)
Здесь упоминает она тех, кто сослан («Дальние мои! Запретные!»), и тех, кто был расстрелян («Вы, по кладбищам!»), и тех, кто томился в тюрьмах в ожидании приговора («По узилищам…»), не отделяя себя от общей беды.
Чувство безнадежности бытия и предчувствие смерти еще до возвращения на родину продиктовали ей некое ключевое слово, которое дамокловым мечом зависло в сознании: «Пора!»
О черная гора,
Затмившая — весь свет!
Пора — пора — пора
Творцу вернуть билет.
(15 марта – 11 мая 1939 г.)
* * *
— Пора! Для этого огня
Стара!..
Но боль, которая в груди,
Старей любви, старей любви.
(23 января 1940 г.)
* * *
Пора снимать янтарь,
Пора менять словарь,
Пора гасить фонарь
Наддверный…
(февраль 1941 г.)
Но пока живы ее близкие: муж, сын и дочь, она им нужна. В начале 1941 года Ариадну отправляют по этапу в Коми АССР в Севжелдорлаг. Пятым февраля помечено первое письмо Цветаевой дочери в ссылку. Сообщая о своем горьком житье-бытье, она начнет отсчет этим мытарствам с болшевского дома: «… из Болшева мы ушли 8-го ноября — совсем, — было холодно и страшно…». И далее: «… наезжали и топили хворостом моего запаса, но потом из-за дальности расстояния (Голицыно – Болшево) и лютости зимы и, главное, Муриных непрерывных болезней — не смогли… Я больше никогда не буду жить за городом… У меня от мысли о загороде — просто содроганье».
Содраганья не могло не вызвать последнее посещение Цветаевой болшевского дома весной 1940 года. Она опишет этот приезд в письме П. А. Павленко бесстрастно, казенным языком, памятуя, что обращается к чиновнику: «Если не ошибаюсь, к концу марта, воспользовавшись первым теплом, я проехала к себе в Болшево (где у меня оставалось полное хозяйство, книги и мебель) — посмотреть — как там, и обнаружила, что дача взломана, и в моих комнатах (двух, одной — 19 метров, другой — 7-ми метров) поселился начальник местного поселкового совета. Тогда я обратилась в НКВД и совместно с сотрудниками вторично приехала на дачу, но когда мы приехали, оказалось, что один из взломщиков — а именно начальник милиции — удавился, и мы застали его гроб и его — в гробу. Вся моя утварь исчезла, уцелели только книги…».
За этими сухими, почти протокольными строчками — снова образ дома с такой непростой судьбой: которая уже по счету человеческая трагедия… Цветаева, должно быть, знала, что до Эфрона в этом доме были арестованы два советских высокопоставленных чиновника. К началу марта 1941 года она должна была знать и о том, что суд над шестерыми болшевскими арестованными состоялся еще в июле 1940-го, и, может быть, знала, что супруги Клепинины и Миля Литауэр уже расстреляны.
6 марта 1941 года Цветаева написала последнее из всех дошедших до нас стихов. Оно публикуется во всех сборниках ее стихотворений. Попробуем перечитать его еще раз. Комментаторы обычно аттестуют его как посвящение Арсению Тарковскому, и эпиграф взят из его стихотворения «Стол накрыт на шестерых». Но посвящением цветаевское стихотворение выглядит только внешне. В стихотворении А. Тарковского, кажется, ее пронзила первая строфа:
Стол накрыт на шестерых,
Розы да хрусталь,
А среди гостей моих
Горе да печаль.
«На шестерых!» Цветаева поправит: «Ты одного забыл — седьмого». Уже полтора года она, ища «глазами крюк», не забывает, что она в любой момент может стать «седь-мой» в списке болшевских арестованных. И потому обстановка за столом так печальна. Не поминки ли это?
Невесело вам вшестером.
На лицах — дождевые струи…
Как мог ты за таким столом
Седьмого позабыть — седьмую…
…………………………………
Печально им, печален — сам,
Непозванная — всех печальней.
Но зашифровывая, пряча в глубину тайну смысла «шестерых» гостей, она запутывает следы, перечисляя людей, которые и не названы в стихотворении Тарковского: «два брата, третий — ты сам с женой, отец и мать…». У Тарковского за столом только четверо:
Улыбнется мне отец,
Брат нальет вина,
Даст мне руку без колец,
Скажет мне она:
— Каблуки мои в пыли,
Выцвела коса,
И поют из-под земли
Наши голоса.
«Из-под земли?» «Непозванная» лирическая героиня Цветаевой садится за стол:
Чем пугалом среди живых —
Быть призраком хочу — с твоими.
(Своими)…
Робкая, как вор,
О — ни души не задевая! —
За непоставленный прибор
Сажусь незваная, седьмая.
Но своим присутствием за этим запредельным столом она расколдовывает оцепенение «призраков», почти теней:
Раз! — опрокинула стакан.
И все что жаждало пролиться, —
Вся соль из глаз, вся кровь из ран —
Со скатерти — на половицы.
И — гроба нет! Разлуки — нет!
Стол расколдован, дом разбужен.
И вот, будто кинематографическая пленка, прокрученная назад, высвечивается болшевская история — наоборот. Гроб милиционера в апреле 40-го года… Миг «и — гроба нет!». Шесть арестов осени 39-го… Миг и «разлуки нет!». Вместо этого: видение гостиной в болшевском доме, где за овальным столом пьют вечерний чай Сергей Яковлевич Эфрон, Ариадна, Нина Николаевна и Николай Андреевич Клепинины, Алексей Сеземан, Эмилия Литауэр и она — седьмая — Марина Цветаева.
Как смерть — на свадебный обед,
Я — жизнь, пришедшая на ужин.
Цветаева испытывала единство с этими людьми («душами») по принципу: «нельзя бросать человека в беде». И потому в заключение она обращается с упреком к воображаемому собеседнику:
— Ты, стол накрывший на шесть — душ,
Меня не посадивший — с краю.
Кажется, все время разлуки она мысленно всегда сидела с ними за одним столом. Образ болшевского дома возникал в памяти снова и снова, может быть, до конца ее дней не отпуская, как никогда не заживает смертельная рана.
Стихотворение Георгия Адамовича, так поразившее Цветаеву в июне 1939 года (за два года до ее самоубийства), заканчивалось строками:
Был дом как пещера, и слабые, зимние,
Зеленые звезды. И снег, и покой,
Конец, навсегда. Обрывается линия.
Поэзия, жизнь, я прощаюсь с тобой!
Возвращение
Я прочитала фрагмент книги Елены Сосниной с огромным интересом. Это очень большая ответственность и смелость писать о гениях нашей эпохи. Как же это интересно — жить в поэзии!!! Буду очень рада купить Ваши книги и прочитать их. Успехов Вам!!!!
Cпасибо автору. Тема близкая и необходимая. Надеюсь, что ваша книга скоро выйдет в России.
Книга Сосниной заставила меня вспомнить долго мучивший меня вопрос о выборе, который сделала Цветаева, решившись на возвращение в СССР, пока не вышли полные письма Марины Ивановны к Тесковой в 2008 году, — и этот вопрос прояснился немного. Потом, словно в продолжение, работа Кудровой «Гибель Марины Цветаевой» о ее трагедии в Болшевском доме, трагедии внутренней, трагедии одиночества даже среди своих, которые своими не были: «Идеи», «идеалы», «слов полон рот», — пишет Цветаева.
Она была чужда «идейным интеллигентам», которые болели никак не менее, чем за судьбы всего человечества, не замечая скорби ближних.
«Книга очень близкая и необходимая», Андрей прав. Как страдала Цветаева «от истерии восторгов и истерии ненависти»! Не то ли и сейчас? Как не понимала увлеченности политикой, погружения в неё. «Меня с рождения судьба заколдовала — любить только непреходящее»,- пишет она Тесковой. Насколько уютно было бы ей с нами сейчас?
Спасибо автору. В судьбе Цветаевой ещё многое не открыто. Письма Мура, хранящиеся в архивах НКВД, до сих пор не дают исследователям полностью. Так что будем ждать маленьких открытий, которые помогут нам увидеть все грани жизни, почувствовать всю боль вселенски- огромной души поэта.
В 70-80-е — время познания, когда одним из решающих факторов, определяющим значимость поэтического наследия мною (интуитивно) был определен трагизм судьбы русского поэта, как неминуемость в свете трагического излома всей России на стыке веков и первой половины 20-го века.
Соответственно, взаимоотношение поэта с новой властью и, наоборот, было чуть не лакмусовой бумажкой. Возможно, метод упрощенный. К примеру, Блок, Есенин, Маяковский и иже выпадали сразу, но было не полутонов…
В этом аспекте, особенно после прочтения тогда же воспоминаний Анастасии, поэзия Марины Цветаевой всегда, лично для меня, была одной из самых востребованной, читаемой и чтимой.
Поэтому, любое бережливое воспоминание, пусть и не открывающее нечто новое, но написанное не без любви, воспринимается мною благосклонно и с уважением.
Про эпиграфику тоже залюбопытствовался…
Взгляд, действительно, упрощенный. Сама Цветаева была более великодушна, глубока и объективна. Ей шоры политизированности не мешали. Вот что она пишет Тескововой по поводу присуждения Бунину Нобелевской премии в 1933 году:
«Премия Нобеля. 26-го буду сидеть на эстраде и чествовать Бунина русскими организациями по случаю присуждения ему. Уклониться — изъявить протест. Я не протестую, я только не согласна, ибо несравненно больше Бунина: и больше, и человечнее, и своеобразнее, и нужнее — Горький. Горький — эпоха, а Бунин — конец эпохи. Но — так как это политика, король Швеции не может нацепить ордена коммунисту Горькому…»
Елена, как редактор рад приветствовать Вас на нашем блоге и благодарствую за размещение на его страницах этой статьи. Несмотря на ваш профессионально-писательский статус, надеюсь на будущие встречи с Вами в нашем творческом сообществе.
Увидел в предисловии Александра Бабкова упоминание о музыканте и исполнительнице романсов Ларисе Новосельцевой, с которой я заочно знаком (надеюсь, что этот статус в скором времени изменится, она замужем за моим старым приятелем и бывшим коллегой и время от времени приглашает меня на свои концерты). Решил посмотреть, какие произведения на стихи Марины Цветаевой исполняет Лариса. И нашел прекрасный романс на стихотворение «Ошибка». Cамо это стихотворение могло бы послужить эпиграфом к очерку Елены Сосниной, да и ко всей судьбе Цветаевой, но, помимо этого, чрезвычайно интересен рассказ Ларисы о появлении в ее репертуаре этого романса. В рассказе упоминается, что это стихотворение посвящено человеку по фамилии Кобылянский. Я уж было подивился очередному сочетанию «cудьбы сплетений», но все же решил проверить и выяснил, что адресатом стихотворения является не Казимир Кобылянский, а Лев Кобылинский по прозвищу «Эллис», поэт, переводчик, философ, будущий иезуит. Стало быть в судьбе Марины были не только Кобылянские, но и Кобылинский. Предлагаю послушать романс Ларисы Новосельцевой на стихотворение Марины Цветаевой, но все же при этом приведу это произведение текстом.
Марина Цветаева. «Ошибка»
Когда снежинку, что легко летает,
Как звездочка упавшая скользя,
Берешь рукой — она слезинкой тает,
И возвратить воздушность ей нельзя.
Когда пленясь прозрачностью медузы,
Ее коснемся мы капризом рук,
Она, как пленник, заключенный в узы,
Вдруг побледнеет и погибнет вдруг.
Когда хотим мы в мотыльках-скитальцах
Видать не грезу, а земную быль —
Где их наряд? От них на наших пальцах
Одна зарей раскрашенная пыль!
Оставь полет снежинкам с мотыльками
И не губи медузу на песках!
Нельзя мечту свою хватать руками,
Нельзя мечту свою держать в руках!
Нельзя тому, что было грустью зыбкой,
Сказать: «Будь страсть! Горя безумствуй, рдей!»
Твоя любовь была такой ошибкой, —
Но без любви мы гибнем. Чародей!
К теме совпадений. Выхожу вчера из Филармонии, на выходе, как водится, несколько «жучков», раздающих рекламные листочки и флайеры. Нескольких миновал, но предпоследний все же умудрился всучить мне свою рекламку. Хотел тут же выбросить, но чудом заметил фамилию Новосельцевой, Даже не Новосельцевой, а Новосельцевых — Ларисы, ну, это понятно, и почему-то не мужа — андреева знакомца, а некоей Светланы — дочка, что ли?
Информация не столько для меня — я по Советам не очень ностальгирую, — сколько для наших любителей «старого доброго советского кино». Хотя…
Светлана — дочь Ларисы. Только что мне пришло сообщение об этом концерте на фейсбук.
Ключевая фраза «Выхожу вчера из Филармонии…» дала мне пищу для подобного рода однострочных намедников.
Выхожу вчера из депутатского собрания…
Выхожу вчера из театральной уборной…
Выхожу вчера из синематографа…
Выхожу вчера из Спасских ворот…
Выхожу вчера из парадной…
Ну, и как более демократичный вариант:
Выхожу вчера из молочной кухни…
Ну почему же обязательно из «театральной»? Можно — просто «из уборной»… Как совсем уж демократичный вариант…
Ну, если бы ключевой фразой была “Выхожу вчера из чебуречной…”, тогда, вероятно, навеяло бы и твой вариант.
Поход в филармонию
Извини, Левон, был излишне резок. Сколько раз говорил себе: “Задело что, выпей стакан воды. Мелкими, мелкими глоточками». А не помогло, лучше стакан разбей.
Я понял твою иронию, но в данном случае не было с моей стороны никакого снобизма, ни чего-то там еще в этом роде. И в слово «филармония» не вкладывал я никакого особого смысла – просто показалось мне оно короче всех прочих вариантов, с Концертным залом им. П.И.Чайковского связанных.
Поход же мой туда был в высшей степени демократичным; быть может, демократичнее иного похода в молочную кухню. Я даже не на машине и не на такси туда подъехал, а так получилось – добирался вообще на перекладных, а по большей части – пешком. Троллейбусы упорно захлопывали двери перед самым моим носом, а нужную мне ветку метро вообще закрыли, и мне срочно пришлось менять маршрут, а от станции метро «Пушкинская» так и вовсе бежать вприпрыжку, чтобы не опоздать. Тем более что и билета-то у меня не было.
Но, видимо, напоследок судьба надо мной все же сжалилась: прямо на выходе из подземного перехода билет мне «на блюдечке с голубой каемочкой» преподнес пожилой мужчина. Всего за 500 рублей, а стоил он и итого меньше – не поверите! – 300!.. Это даже не галерка была, а… не знаю, как и назвать – я раньше ничего подобного не видел. Вообще-то, по билету, называлось это «балкон» , но ведь и типичные парижские или французские балкончики тоже называются «балконами», а стоишь на них в полноги. Вот так же и здесь: под самым потолком – насест, огороженный поручнями и шириной в полстула – люди сидят в один ряд и вполоборота.
Андрей, наши с тобой места в Мюнхенском оперном театре были куда лучше!
Справедливости ради надо сказать, что такому решению я был даже рад, поскольку вплотную ко мне не сидел никто, а то бы я от стыда сгорел или свалился прямиком в партер – пот с меня, уж извините за такие подробности, после моего забега продолжал лить в три ручья. И не просыхал, а там наверху, вопреки всем законам физики, поддувало далеко не самым теплым воздухом. Чем сильнее распалялась на сцене актриса, тем сильнее холодела моя спина.
Но первое отделение я все же отсидел – жаль было упустить хоть одно, столь ценное слово. Пушкин, Лермонтов, Баратынский… Зато в перерыве – не выдержал, забежал в театральную, но не «уборную» , а, извиняюсь, туалет, снял с себя майку, выжал ее, на голое тело надел чуть влажную сорочку – уже лучше! – и тут понял, что с майкой все же придется, видимо, расстаться. А куда ее мокрую и, скорее всего, воздух, то бишь филармоническую атмосферу не озонирующую деть? Жаба, однако, душила, а это рождает порой довольно оригинальные решения. Вот и на этот раз, прикрыв майку программкой, я прошел в гардероб, попросил на минуточку свою куртку и вместе с программкой засунул майку в карман куртки. После чего, довольный своей находчивостью и чувством вновь обретенного душевного и физического комфорта направился в буфет. На котором тоже в итоге сэкономил – до третьего звонка моя очередь так и не подошла…
И тем не менее, во втором отделении я уже полностью мог отдаться действию, происходившему на сцене. Точнее, наверное, сказать не действию, а слову – слову Аллы Демидовой, повествовавшей о Золотом веке русской поэзии, тем более что и сидел я теперь не на насесте подобно кречету, а в амфитеатре, комфортно развалившись в мягком кресле. С этой целью пришлось вспомнить некоторые навыки из детских лет, которые помогали экономить на билетах в кинотеатры.
Но то ли Золотой век на Тютчеве и Фете начал уже несколько бледнеть и близиться к своему закату, то ли излишний, а тем более не совсем законным образом обеспеченный комфорт был тому виной, но второе отделение мне понравилось уже меньше. Но не настолько однако, чтобы я решил не пойти на второй вечер Аллы Демидовой в феврале, посвященный уже Серебряному веку. Просто билет нужно будет приобрести заранее, да выйти – чуть пораньше, а то и на такси подъехать… И тогда все будет как в литературных анекдотах то ли Хармса, то ли его последователей… Я имею в виду случай с Чернышевским, который в подражание бравому поручику Лермонтову, вскочившему на коня с криком «В пассаж!», долго стоял перед зеркалом и репетировал на случай победы революции на разные тона и интонации: «В па ССАЖ!» Ах, нет! «В ФИ лармонию!.. В ФИЛЛАР монию!.. В фил АРМОНИЮ!..» В этом смысле, в отличие от Чернышевского, нам не нужна даже революция. Как видите, визит в заведение со столь покоробившим демократическую натуру Левона названием – «филармония», – обходится всего в какие-то 600 рублей, причем с учетом дороги. А пенсионерам – так и вовсе в 2 раза дешевле… В триста!
Саша, и мысли не было ущипнуть тебя за проявление снобизма.
Как раз наоборот, привлекла внимание тональная обыденность этой фразы.
Мне, как человеку, который в филармонии (консерватории — есть разница?) был последний раз лет тридцать назад (кажется на Гродберге, недавно почившим), представления об этих заведениях получаю исключительно от участников Контрапункта (помню чудесный рассказ Юли).
Посему и твой намедник прочитал с удовольствием, лишний раз порадовавшись, что есть у меня друзья, которые мало, что за меня сходят, куда меня и под расстрелом не затащишь, так еще и расскажут об этом увлекательно.
Левон, отличие филармонии от консерватории в том, что филармония рифмуется с фисгармонией, а консерватория — нет.
Левон, говоря нашим, спартаковским языком, консерватория это футбольная школа, а филармония это стадион.
Cаша, вспомнил, конечно, наш совместный поход в Мюнхенскую Оперу на «Волшебную флейту» Моцарта. Купили с рук два дешевых билета, один получше, другой похуже (стоячий). И потом прямо в фойе на глазах изумленных немцев устроили потасовку, кому на каком месте сидеть. Грешен, мне надо было сразу уступить, у тебя же тогда нога болела. Так и получилось в конце концов, ты пошел на сидячее. Но в итоге ты, хоть и сидел сначала, но ничего не видел из-за колонны, и пришлось тебе первый акт стоять. А я недалеко от своего стоячего обнаружил пустое сидячее с хорошим видом. Из всей оперы помню только «Доннерветтер» и то непонятно, по какому поводу. (из несостоявшегося очерка «Простаки за границей»).
Мне очень понравилось подробное повествоание о демократичном походе в Филармонию. Прекрасный рассказ для Намедников!
Основной мыслью этого коротенького рассказа было показать, что культура ныне доступна даже, скажем, не самым обеспеченным гражданам. Действительно, я не раз в этом убеждался, а иной раз и пользовался такой вот, скажем, возможностью: стоят у театра пенсионеры и продают билеты, которые, как правило, им вообще достаются бесплатно или за совсем уж незначительные деньги.
В свое время у меня отец этой возможностью активно пользовался, благодаря этому стал под старость лет заядлым театралом и даже меня с Митей иной раз проводил.
В музеи пенсионерам тоже скидки приличные. На выставки тоже иногда.
Кроме того, повсюду масса каких-то культурных центров типа нашего Акрополя, где лекции и прочие культурные мероприятия проходят по просто смешным минимальным ценам. Концерты тоже… Типа того, что мать и дочь Новосельцевы дают сегодня в Доме кино…
Книги опять-таки… В букинистическом магазине, что на Трубной улице – чего только нет! Причем в прекрасном состоянии. Похоже, в советские времена народ бился за книги, но с единственной целью получения дефицита и обладания таковым. Открывать же этот «дефицит» было не обязательно, да и помнется-затрется, не дай бог!
Среди прочих «роскошеств» былых лет лежит на полке букинистического 4-хтомник Мережковского: похоже, тоже ни разу даже не раскрывали. “Почем?» — спрашиваю. – «400». – «Каждый?» — «Нет, все четыре».
— Не может быть!
— Давайте нолик припишем – специально для вас!
— Нет, просто за Мережковского обидно…
— Тогда возьмите Гоголя: он подороже будет…
— Да, но Мережковскому-то от этого не легче…
К чему я все это? К тому, что при всех проблемах нынешнего времени и всех, на мой взгляд, недостатках нынешней власти культура вполне доступна даже самым малоимущим людям. Причем культура высокая, а вот попсовая – как раз нет. На нее цены просто заоблачные.
Но проблема в том-то и состоит, что высокая культура не очень востребована сегодня. Как Левон говорит, палкой не загонишь… И вот здесь у меня были бы вопросы к нынешней власти, поскольку общий климат в стране – моральный, нравственный, психологический, культурный… – определяет, направляет и создает все- таки она – власть. Как говорил Черчилль: «Политик ориентируется на следующие выборы, а государственный деятель – на следующие поколения»…
N.B. Все совпадения с только что прошедшими выборами в Думу и президентскими выборами 2018 года в России являются непреднамеренными и случайными.
Мне кажестя, «палкой не загонишь» — это несправедливое преувеличение. Сама видела толпы «страждущих» на выставках (молодые и далеко не…), прекрасная публика в Доме Музыки, и в новом театре «Геликон — опера».
Не говорю уже, что многие, как и раньше, покупали и покупают сейчас абонементы (мои подруги все, например).
А рассказ оказался хорош именно потому, что никаких сопоставлений не было.
Тема очень интересная и достойная углубленного рассмотрения, но боюсь, как бы вновь не поругаться. Если договоримся не переходить на личности, то можно — и даже надо — бы было подискутировать, поскольку тема едва ли не базовая и для блога, и для жизни нашей вообще. Но нужен арбитр, четко отслеживающий и строго пресекающий любые переходы на личности. Если соберемся, то я бы эту роль доверил Андрею Казачкову.
Ну что ж, я бы, пожалуй, выступил в роли арбитра, тем более, что у меня есть аргументы и в ту, и в другую сторону.
Это не было приглашением к дискуссии. Я просто озвучила другой взгляд. Никогда не предполагала, что для того чтобы иметь другую точку, необходимо обращаться за разрешением к третейскому судье.
Приглашение к дискуссии было с моей стороны. Равно как и предложение — выбрать арбитра — на случай дискуссии, а не на случай выражения чужой точки зрения, это должно быть понятно. Как и то, что если нет дискуссии, то не нужно и никакого арбитра. Однако свою точку зрения насчет положения дел с культурой в стране я все же постараюсь развить. Чуть позже и отдельно. Да и мнение Андрея было бы интересно выслушать на этот счет…
По поводу упомянутого Сашей концерта Ларисы и Светланы Новосельцевых. Он состоялся и собрал хорошие отзывы. Жалею, что не пошел и продолжаю отслеживать дальнейшие планы Ларисы. Буду сообщать заинтересованным лицам по мере появления информации.
Вот родилось под впечатлением. Спонтанно.
БОЛШЕВСКАЯ СЧИТАЛКА.
За каждой сосной липкий глаз —
Раз.
Бог отошел на минутку, как и всегда —
Два.
Всех обхитрил —
Три.
Пустоты заполнит пустырник —
Четыре.
И строки можно распять —
Пять.
Любимым уже не прочесть —
Шесть.
Пора уходить на совсем —
Семь.
Левон, это очень хорошо, боюсь произносить слово «талантливо», но после прочтения стихотворения именно это слово пришло на ум: талантливо!
Как-то очень перекликается со словами Цветаевой, когда страшное решение о возвращении было принято:»Сейчас уже не тяжело, сейчас уже судьба.»
Решил немного подождать, подумать, что понравилось, а что нет. Сам стих нравится, но темп (фабула или как?) считалки, мне кажется, для такой темы слишком что-ли бодрый. Чем то напомнило широко обсуждаемый танец Навки в робе с желтой звездой. Есть и за, есть и против.
Не буду и не могу оспаривать личные впечатления. Но попробую объяснить своё более подробно.
Мне кажется, что Левон немного слукавил, назвав «считалочкой» своё стихотворение. Для меня это не считалочка — это судьба отсчитывает оставшееся время. Удар за ударом. Мне понравилось, что ритм стихотворения, несколько тяжеловесный в самом начале, ускоряется в конце стихотворения. Показалось, что это очень близко к тому, как принимаются тяжёлые, непростые решения, делаются первые шаги навстечу трагедии, а потом — лавина событий, все быстрее и быстрее несущих тебя к гибели.
Сомневаюсь, что Левон это продумал, думаю, «само» вышло. Но именно это мне кажется ценным.
Заметил (наверное не первый), что многие часто называют Цветаеву Мариной без упоминания фамилии. И всем понятно, о ком речь. С чем это связано? C гениальностью и уникальностью? Но мы же не говорим Анна или Борис или Осип. А может еще с какой-то характеристикой, идеально сцепляющей имя и личность? В этом ряду вместе с Мариной можно поставить еще Беллу и Булата, ну и разве что старика Вильяма в шутливом стиле.