Вписался

от

По итогам посещения выставки «Шагал. Между небом и землей» в музее Истры «Новый Иерусалим», а также учитывая пожелание Александра Бабкова по поводу ермолки.

Гобелен «Moise au Cirque», цифра.
Марк Шагал, Левон Бабаян.

Еще несколько работ с выставки.
Последняя работа называется «Два деда».
Я ничего не редактировал…

Вписался

от | Фев 16, 2020 | Всяко-разно, Экскурсии

3 комментария

  1. avatar

    Вписался очень органично. Вообще армянская и еврейская нации имеют очень много общего

    Ответить
  2. avatar

    По старой фамильной легенде на одной из витебских картин Шагала изображена аптека, принадлежавшая моему прадеду-фармацевту. То, что прадед был фармацевтом в Витебске, известно достоверно, но принадлежала ли эта аптека прадеду, останется неизвестным. Более того, я слышал рассказы о том, что Шагал ухаживал за моей бабушкой (красивая была в молодости), но эта легенда, увы, легко развенчивается, поскольку известно, что художник уехал в Петербург в 1905 году, когда бабушке было четыре года

    Ответить
  3. avatar

    Конечно же, сходили, еще пару месяцев назад, тем более что это совсем недалеко от Звенигорода. Поразил сам культурный центр, оригинально вписанный в рельеф местности, а также нерасторопность кассиров, из-за которых потеряли полчаса драгоценного времени: дело шло к закрытию…

    Вот, что у меня родилось по горячим следам посещения этой выставки. Не со всем и сам согласен, но не могу не оценить и вам предлагаю оценить сам принцип «импрессии» — непосредственного впечатления от только что увиденного. Наверное, какие-то зерна истины там присутствуют…

    Между…
    Только что с выставки Марка Шагала «Между небом и землёй» в Истре. Более 250 работ. Масло, графика, рисунок. В очередной раз недоумеваю: ведь мог же, ведь умел, ведь учился… И в Витебске у Пэна, и в Петербурге у Бакста, и в Берлине, и в Париже… Да и портрет Бэллы «С гвоздикой» тут же на выставке говорит о том же: мог, мог выступать во вполне классическом духе и стиле, вполне воспринимал и вполне был способен следовать лучшим образцам своего времени… Так отчего же так легко переступал и буквально ломал об коленку эту свою способность? Вмиг забывал о том, чему учили его далеко не худшие учителя! И изменял своему же чувству прекрасного, которое с детства влекло и которое вложило ему в руки карандаш, кисть, краски… Усадило за мольберт…
    Не понимаю. Не нахожу объяснения…

    Может быть, время было такое — революционное, которое требовало отрицания всего и вся не только в политике, но и в культуре? Абсолютной новизны во всем? Новизны как основного принципа и как высшей ценности, ради которой можно было презреть и похоронить все остальные принципы и ценности, бывшие в ходу и определявшие дух и стиль предшествующей и, как казалось, уходящей в прошлое эпохи?

    Не исключено. Но при чем здесь форма? Ведь можно было, а по идее и следовало все менять на смысловом уровне. Для этого была масса возможностей, да и мощная сила смысла и рацио в эпоху гуманизма куда более действенна и эффективна, чем какая-то там форма…

    Да, но логику и смысл, особенно на обычном бытовом уровне куда сложнее подменить и извратить. Здравый смысл, он и есть здравый смысл. Человек практичен по сути своей и против неё уж точно так просто не пойдет. Себе дороже. А если и пойдёт, то не ранее, чем его к этому подведут, соответствующим образом настроят и, в конечном итоге, заставят ненавидеть то, что он раньше ценил и к чему стремился.

    Не эту ли цель ставила перед собой новая эстетика? Представить все в таком виде, когда до сути уже и не особо интересно будет добираться? Настолько непрезентабелен будет сам вид того, что представлено на полотне. А ведь до этого предполагалось, что произведение искусства — это копия того, что мы видим вокруг себя в природе. Лучшее из того, что мы видим и что нас окружает… Образец! Так не стоит ли ударить по образцу, по лучшему из того, что мы знаем и видим. Исказить, извратить, изуродовать его. Плюнуть в душу и самому себе, и своему зрителю или читателю. Поселить определённое сомнение в душе: «А так ли он действительно хорош этот мир? Ведь вон как много в нем несправедливости… А несправедливость, социальное, политическое, экономическое и прочее, вплоть до метафизического, зло разве может оно быть эстетично? Рационально, этично?» — Нет. Но как тогда я, художник, выражу свое отношение к этому так несправедливо устроенному и порядком прогнившему миру?» К тому, одним словом, что «открыл» для себя доктор Стокман из вчерашней пьесы Ибсена «Враг народа».
    «Ну, конечно же, в первую очередь я искажу все линии и все пропорции в своей новой картине. Я нарушу все природные пропорции и разрушу геометрические связи: прямое у меня станет кривым, круглое — прямоугольным, непрерывное — прерывистым, видимое — невидимым, а невидимое — напротив, выйдет наружу. Или ещё пуще: возьму и выверну все наизнанку, и пусть, кому это надо, ищет здесь скрытый смыл и тайный умысел. Я же, я же… просто хулиганю и тем самым выражаю свой протест против того, как несправедливо устроен этот мир. В отношении меня, в первую очередь, да и в целом. Он, этот мир, в принципе не может быть хорош, если плох для меня… Вот так мы и подходим к философии «подпольного человека» Ф. М. Достоевского. А что, это примерно то же самое время.

    Так не витали ли в воздухе подобные настроения, не овладевали ли они умами и сердцами в первую очередь тех, кто отличался особой чувствительностью и восприимчивостью к тому, что только-только появлялось и начинало «витать в воздухе»? — Людей творческих и художественно одарённых.

    А уж они-то, в свою очередь, и с помощью доступных им средств это чувство и это настроение начинали выражать в своих работах, а через них усиленно пропагандировать и внедрять в массы.

    Шагал говорит о чувстве любви, которое он всю жизнь пытался своим творчеством передать людям. Возможно, это и так. Возможно, это чувство он питал и стремился передать его другим. Но форма, сама форма была крайне непривычной и не вполне, на мой взгляд, соответствовала замыслу и цели, которую ставил перед собой художник.

    Он ломал привычное представление о мире и тем самым удивлял и настораживал своего зрителя. Вселял в него неверие и вызывал протест. Это мы, зрители, которых 150 лет как кормят подобного рода фокусами и извращениями, можем воспринимать это нормально, без особого раздражения. Мы ко всему и даже не к такому привыкшие. Мы все это отфильтруем и поймём как надо. Зритель же — современник Шагала или Ларионова, Суетина или Модильяни… не мог не быть шокирован увиденным, и шок этот у каждого мог проявляться по-разному. Но независимо от этого было и нечто общее в восприятии каждого: после каждой такой встречи, после каждого такого шока мир уже не мог восприниматься им по-прежнему, мир уже становился чуточку другим…

    Юля, моя жена, с которой я поделился этими своими мыслями, выговорила мне за Шагала. «О ком угодно так говори, но не о Шагале. Он — другой». И, наверное, мне придётся с нею согласиться. Да, наверное, он другой. Он не Маяковский, не Бурлюк, не Ларионов… Он не революционер и не ниспровергатель. Но влиянию все же поддался и на горло своей форме — такой, какой она могла быть и стать, все же наступил. С другой стороны, что как не эта его простая и наивная, чуть ли не детская форма и не этот особый стиль изображения сделали его «Шагалом»? Да, неоднозначно все это, не-од-но-знач-но… Действительно, не небо и не земля, а … нечто… Нечто, лежащее между ними…

    Ответить

Оставить комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *