Я смотрю на картину Витторе Карпаччо “Видение св. Августину св. Иеронима» в «Календаре искусств», подаренном мне Юлей по случаю последнего Нового года. Я был в отъезде и не переворачивал страниц календаря с 18 января, а сейчас уже 2 февраля. До Карпаччо с его св. Августином, это 25 января, я только что «прошел» Писарро, Э.Мане, Редона, Микеланджело, Донателло… Почему же вдруг мало мне, — да и мало кому не по имени, а по существу — знакомый Карпаччо привлек мое особое внимание?
Казалось бы, ну «видение» — «откровение»… Казалось бы, ну вот и слава богу, ну вот и наконец, ну вот хоть кому-то что-то проЯснилось. Проясняется… Вот-вот прояснится. Настрой должен быть самым что ни на есть оптимистичным, а картина – радовать: хоть кому-то, хоть что-то «открылось». Открыться-то открылось, да вот только взгляд св.Августина почему-то не радостен и не светел. Не просветлен. Скорее он, св. Августин, чем-то поражен и по поводу чего-то недоумевает…
Сам святой окружен предметами, свидетельствующими о его интенсивной научной и искусствоведческой деятельности. Его жилище, действительно, скорее напоминает кабинет или лабораторию ученого, чем келью монаха – резная мебель, астролябия, книги, нотные тетради… Сам он восседает на кресле с высокой точеной спинкой – некоем подобии скорее трона, чем просто кресла, что, по замыслу художника, я так понимаю, должно символизировать то высокое положение, которого св.Августин достиг в области знаний в результате своих многолетних и самозабвенных трудов…
Это человек, презревший мирские радости и целиком и полностью посвятивший себя науке и желанию познать мир, познать истину. Что же такого нового и сокровенного могло привидеться ему после всех его интенсивных и многолетних трудов? Почему взгляд его так недоумен и растерян? Что могло удивить и даже поразить столь умудренного знанием и опытом монаха-ученого, прошедшего все классы эзотерического, теологического и научного знания? И почему я не могу оторвать глаз от этой картины и подобно самому св.Августину хватаюсь за перо, чтобы выразить свои чувства и свои мысли?
Начну с себя. Меня, как никогда, поразила мысль о том, что вот я, человек, не чуждый искусства, давно и в меру возможностей им интересующийся, наталкиваюсь на картину малознакомого мне, разве что по имени, Витторе Карпаччо с изображением, положим, несколько лучше мне знакомого св.Августина, — благо пару месяцев назад я прочел целое исследование, посвященное той революции, которую этот святой произвел в области религиозной и гражданской эстетики,- и этим исчерпываются все мои знания и представления о том, что я вижу на этой картине. Я не знаю, ни кто такой св.Иероним, ни св.Георгий, ни св.Трофим, упоминаемые в комментарии к картине. Что вообще, я или мы, современные россияне, знаем о «житиях» католических святых, да и о самом этом явлении – святых и благословенных, и в чем разница между первыми и вторыми? Что мы знаем о теологии и теософии, определявших жизнь и развитие мысли человеческой на протяжении веков? Что мы знаем об эволюции человеческой мысли в последующие века? В современном нам мире? Нет, что-то мы, конечно же, знаем, но насколько отрывочны эти знания и насколько ходульны эти наши представления! Как много мы еще не знаем из того, что решительно следовало бы знать для того, чтобы строить какие-то суждения и приходить к каким-то выводам! Где то, к чему мы пришли на основании собственного опыта, а где то, что нам внушили и во что заставили поверить? Как теперь отличить одно от другого и отделить истинное от неистинного? Субъективное от объективного? Временное и преходящее от вечного и неизменного? Кто мы и чего мы хотим? В чем состояла наша цель при пришествии в этот мир? И правильно ли мы ее поняли? Стремимся ли мы к ней?
Не этими ли вопросами сражен и св.Августин? Не низринулся ли он неожиданно с вершин познания в эту кромешную тьму вопросов, свидетельствующих о слишком малом, чересчур малом знании, скорее даже о незнании, чем о знании? Не уничтожен ли он этим откровением?
Я смотрю и не могу оторвать глаз от этой картины. Как много всего на ней изображено и как много в ней заложено. И казалось бы… все такое знакомое и в то же время незнакомое. Знакомое – в смысле поверхностном, незнакомое – в смысле глубинном и сущностном. Как поверхностны и мы сами и как фрагментарны в своем знании! И как споры и решительны в суждении! Почаще бы следовало сталкивать нас с вот такими «откровениями» и такими «видениями», чтобы мы знали истинную цену себе и своему скудному знанию, с одной стороны, и истинному знанию, с другой.
А знаете, повешу-ка я, пожалуй, эту картину у себя над письменным столом!