От чего?
От чего?
Отчего, отчего, отчего? Вот уже который день и которую ночь это коротенькое слово каталось и перекатывалось у него в голове, и он, как ни старался, никак не мог уйти от навязчивости этого перекатывания: о… о… о… – катается будто пустая банка по полу в автобусе, но почему же никто другой этого не слышит и не прекратит эту муку: не поднимет, не сомнет, не выбросит ее наконец?
Сам он сделать этого никак не мог, будучи прикован к больничной кровати. А точнее – привязан. Привязан всеми этими проводами и трубочками, которые скорее привязывали его не столько к кровати – чего его привязывать? он и так при всем своем желании не мог не то чтобы встать, а даже просто пошевелиться, – сколько да, к жизни…
Ходишь-ходишь всю жизнь, ездишь-ездишь, летаешь-летаешь и не чувствуешь, что есть нечто, что удерживает тебя здесь. Ты даже не задумываешься над этим, а задумаешься, так найдешь массу поводов и бесконечных дел, которые якобы тебя здесь и удерживают… А вот поди ж ты, есть оказывается некая нить – теперь-то он уже четко это понял, — что привязывает тебя подобно пуповине к этой земле. Невидимая и неощутимая до времени, в какой-то момент ты начинаешь ощущать ее, чувствовать и даже не столько ее, сколько уже сам процесс ее истончения и разрушения. И это уже не нить, а та связь, что существует между тобой и всем земным.
Ты и хотел бы, но уже ничего не можешь поделать с этим. С каждым днем, с каждым часом она все тоньше и тоньше… А раньше бы, наверное, мог, но ты даже как-то и не задумывался над этим: все казалось таким естественным и само собой разумеющимся… вечным и неизменным…
А сейчас задумался, но опять-таки думается сразу обо всем, а значит – практически ни о чем. Какие-то обрывки… какие-то начатки и концы мыслей, прежних и нынешних. И они тоже: как какие-то сухие и шуршащие осенние листья, бесконечно гонимые по кругу в маленьком запущенном дворике. То туда, то сюда, и все шуршат-шуршат…На фоне все той же противной банки – отчего, отчего, отчего? Или все же «от чего»? Похоже, появилась какая-то маленькая пауза между двумя слогами. Слово, такое коротенькое, а поди ж ты, два слога. И два колеса… «От чего, от чего, от чего?..» От чего, будут все спрашивать, он умер? Хороший вопрос, на который, думаю, сами врачи не знают ответа. Вскрытие, конечно, что-то покажет, но в том-то и дело, что «что-то», а на самом деле это все та самая нить, та самая связь, о которой никогда думалось раньше. Не было, не было, и вдруг, в какой-то недобрый момент, появилась, осозналась, почувствовалась и с того самого момента все рвется и рвется…
А эти многочисленные провода, проводки, проволочки, которыми он опутан – все это лишь муляжи и подпорки, жалкие связи, что призваны усилить и подменить собой ту основную, что уже почти совсем надорвалась. Наивные, наивные люди, а врачи – так они в самую первую очередь. Все что слышал он от них, все это такая белиберда, такая чушь! Это такое непонимание, незнание и некомпетентность… Степень которых он только сейчас ощутил на фоне своего настоящего знания, которое он, естественно, еще до конца не осознал, но которое исключительно ясно предощутил. Причем предощутил как нечто действительно реальное и сущее в отличие от всего того, что было в его жизни раньше. Но теперь он ощущал именно это, а не то. А «то», если и проскальзывало иногда в сознании, то именно что проскальзывало, чтобы тут же исчезнуть: как будто и не было ничего; так, наваждение какое-то: тьфу, тьфу, тьфу…
Так отчего же все это? И от чего он все-таки умирает? На первый вопрос он даже не пытался ответить. Уж больно он масштабен, а потому и риторичен. На него надо было отвечать всей своей жизнью, наверное. А ответил или нет, это, похоже, уже очень скоро станет доподлинно известно. Перо Маас… весы… жаркое гнилостное дыхание чудовища – некоей смеси льва, павиана и гиены… лучик надежды…
Ну а «от чего»? – Это вопрос, которым будут задаваться после его смерти многие, почти что все родные и близкие, знакомые: как будто от этого что-то будет еще зависеть и этим можно будет что-то еще изменить. Как глупы и недальновидны люди: даже здесь, у самого края, у края жизни, куда он их невольно подвел, они продолжают задаваться самыми пустыми и ненужными вопросами. И все для чего? – Чтобы не задумываться о главном, о том, что действительно важно и имеет значение в этой жизни. Нет, даже здесь они не хотят по-настоящему задуматься, и поэтому все идет так, как идет.
Поколение за поколением, одно сменяет другое… Меняется форма, формы, но не суть. Бывают, конечно, моменты приближения, просветления… Но лишь моменты. И тут же вновь: от чего, от чего, от чего?
От чего? От чего? – Да от этой удручающей слабости, которая вдруг охватила его, человека такого деятельного и активного по жизни. Не столько от нее самой, слабости, сколько от осознания ее – этой слабости и беспомощности. От неспособности что-то сделать, справить – вплоть до самой простой, даже физиологической нужды. От униженности этого своего положения. От бесконечной зависимости от других людей, близких тебе и не очень – от врачей, которые, похоже, сами ничего не понимают, но кичатся… От всех этих смешных проводов, наконец, имитирующих связь между тобой и Духом Святым…
От всего этого ему вдруг ужасно захотелось рассмеяться и… расплакаться одновременно. И странное ощущение неуместности как одного, так и другого. С чем в первую очередь бороться: сдавливать ли смех или сдерживать слезы? Все, все начинало путаться: чувства, мысли, ощущения…
… Когда он вновь пришел в себя, он первым делом, еще не открывая глаза, услышал голос жены и, по всей видимости, врача. Они тихо, полушепотом говорили между собой, чтобы не нарушать его… сон. Глупцы!
— Я бы не советовал брать его домой. Да, сейчас ему гораздо лучше, но все же наблюдение в стационаре не повредит.
— Но он так рвался! Ему так здесь надоело… Он говорил, что уже сама эта атмосфера действует на него удручающе. Что он уверен, что дома ему непременно станет лучше, что сами стены ему там помогут…
— Дело, конечно, ваше, мы не смеем настаивать, но я бы не торопился.
— Что ж, если вы так считаете…
Нет, нет, только не это! Этому дурацкому состоянию надо положить конец. Эту унизительную, шутовскую игру – прекратить! Эти жалкие провода – порвать! И своим прежним уже, твердым и решительным голосом он произнес: «Нет, едем домой!»
Эта неожиданная перемена в голосе… Эта былая сила и непререкаемость… Все это не могло не произвести определенного эффекта: тут уж никто не мог ему противоречить. Напротив, и у врача, и у жены сложилось впечатление, что кризис миновал и что он пошел на поправку.
— Ну что ж…
Переезд был мучительным, и он не раз пожалел, что настоял на своем. Особенно мучительно и страшно было отключаться от всех этих трубок и проводов. Какими смешными и глупыми, какими ненавистными они ему до этого казались, а вот поди ж ты… В какой-то момент ему даже захотелось схватиться за них руками. Как за последнюю соломинку. Но он сдержался. Пути к отступлению были отрезаны. Он окончательно перестал бы уважать себя.
Сестра, снимавшая все эти трубочки и проводки, успела увидеть на его лице горькую и кривую то ли улыбку, то ли ухмылку, но не придала этому большого значения: была пятница, и через час ее ждала приятная встреча…
Он же через час был дома, и стены действительно оказали на него магическое действие. Необыкновенное ощущение тепла и уюта наполнило душу. Сердце сжалось от умиления. На глаза навернулись слезы, а в горле застрял комок… Ему даже захотелось встать и пройтись своим обычным маршрутом до балкона – взглянуть на верхушки зеленеющих и в полном своем цвету лип. Полной грудью вдохнуть их аромат… Всем своим существом запечатлеть это мгновенье…
Примерно через два часа его не стало…
Отчего, отчего, отчего? Вот уже который день и которую ночь это коротенькое слово каталось и перекатывалось у него в голове, и он, как ни старался, никак не мог уйти от навязчивости этого перекатывания: о… о… о… – катается будто пустая банка по полу в автобусе, но почему же никто другой этого не слышит и не прекратит эту муку: не поднимет, не сомнет, не выбросит ее наконец?Сам он сделать этого никак не мог, будучи прикован к больничной кровати. А точнее – привязан. Привязан всеми этими проводами и трубочками, которые скорее привязывали его не столько к кровати – чего его привязывать? он и так при всем своем желании не мог не то чтобы встать, а даже просто пошевелиться, – сколько да, к жизни…
Ходишь-ходишь всю жизнь, ездишь-ездишь, летаешь-летаешь и не чувствуешь, что есть нечто, что удерживает тебя здесь. Ты даже не задумываешься над этим, а задумаешься, так найдешь массу поводов и бесконечных дел, которые якобы тебя здесь и удерживают… А вот поди ж ты, есть оказывается некая нить – теперь-то он уже четко это понял, — что привязывает тебя подобно пуповине к этой земле. Невидимая и неощутимая до времени, в какой-то момент ты начинаешь ощущать ее, чувствовать и даже не столько ее, сколько уже сам процесс ее истончения и разрушения. И это уже не нить, а та связь, что существует между тобой и всем земным.
Ты и хотел бы, но уже ничего не можешь поделать с этим. С каждым днем, с каждым часом она все тоньше и тоньше… А раньше бы, наверное, мог, но ты даже как-то и не задумывался над этим: все казалось таким естественным и само собой разумеющимся… вечным и неизменным…
А сейчас задумался, но опять-таки думается сразу обо всем, а значит – практически ни о чем. Какие-то обрывки… какие-то начатки и концы мыслей, прежних и нынешних. И они тоже: как какие-то сухие и шуршащие осенние листья, бесконечно гонимые по кругу в маленьком запущенном дворике. То туда, то сюда, и все шуршат-шуршат…На фоне все той же противной банки – отчего, отчего, отчего? Или все же «от чего»? Похоже, появилась какая-то маленькая пауза между двумя слогами. Слово, такое коротенькое, а поди ж ты, два слога. И два колеса… «От чего, от чего, от чего?..» От чего, будут все спрашивать, он умер? Хороший вопрос, на который, думаю, сами врачи не знают ответа. Вскрытие, конечно, что-то покажет, но в том-то и дело, что «что-то», а на самом деле это все та самая нить, та самая связь, о которой никогда думалось раньше. Не было, не было, и вдруг, в какой-то недобрый момент, появилась, осозналась, почувствовалась и с того самого момента все рвется и рвется…
А эти многочисленные провода, проводки, проволочки, которыми он опутан – все это лишь муляжи и подпорки, жалкие связи, что призваны усилить и подменить собой ту основную, что уже почти совсем надорвалась. Наивные, наивные люди, а врачи – так они в самую первую очередь. Все что слышал он от них, все это такая белиберда, такая чушь! Это такое непонимание, незнание и некомпетентность… Степень которых он только сейчас ощутил на фоне своего настоящего знания, которое он, естественно, еще до конца не осознал, но которое исключительно ясно предощутил. Причем предощутил как нечто действительно реальное и сущее в отличие от всего того, что было в его жизни раньше. Но теперь он ощущал именно это, а не то. А «то», если и проскальзывало иногда в сознании, то именно что проскальзывало, чтобы тут же исчезнуть: как будто и не было ничего; так, наваждение какое-то: тьфу, тьфу, тьфу…
Так отчего же все это? И от чего он все-таки умирает? На первый вопрос он даже не пытался ответить. Уж больно он масштабен, а потому и риторичен. На него надо было отвечать всей своей жизнью, наверное. А ответил или нет, это, похоже, уже очень скоро станет доподлинно известно. Перо Маас… весы… жаркое гнилостное дыхание чудовища – некоей смеси льва, павиана и гиены… лучик надежды…
Ну а «от чего»? – Это вопрос, которым будут задаваться после его смерти многие, почти что все родные и близкие, знакомые: как будто от этого что-то будет еще зависеть и этим можно будет что-то еще изменить. Как глупы и недальновидны люди: даже здесь, у самого края, у края жизни, куда он их невольно подвел, они продолжают задаваться самыми пустыми и ненужными вопросами. И все для чего? – Чтобы не задумываться о главном, о том, что действительно важно и имеет значение в этой жизни. Нет, даже здесь они не хотят по-настоящему задуматься, и поэтому все идет так, как идет.
Поколение за поколением, одно сменяет другое… Меняется форма, формы, но не суть. Бывают, конечно, моменты приближения, просветления… Но лишь моменты. И тут же вновь: от чего, от чего, от чего?
От чего? От чего? – Да от этой удручающей слабости, которая вдруг охватила его, человека такого деятельного и активного по жизни. Не столько от нее самой, слабости, сколько от осознания ее – этой слабости и беспомощности. От неспособности что-то сделать, справить – вплоть до самой простой, даже физиологической нужды. От униженности этого своего положения. От бесконечной зависимости от других людей, близких тебе и не очень – от врачей, которые, похоже, сами ничего не понимают, но кичатся… От всех этих смешных проводов, наконец, имитирующих связь между тобой и Духом Святым…
От всего этого ему вдруг ужасно захотелось рассмеяться и… расплакаться одновременно. И странное ощущение неуместности как одного, так и другого. С чем в первую очередь бороться: сдавливать ли смех или сдерживать слезы? Все, все начинало путаться: чувства, мысли, ощущения…
… Когда он вновь пришел в себя, он первым делом, еще не открывая глаза, услышал голос жены и, по всей видимости, врача. Они тихо, полушепотом говорили между собой, чтобы не нарушать его… сон. Глупцы!
— Я бы не советовал брать его домой. Да, сейчас ему гораздо лучше, но все же наблюдение в стационаре не повредит.
— Но он так рвался! Ему так здесь надоело… Он говорил, что уже сама эта атмосфера действует на него удручающе. Что он уверен, что дома ему непременно станет лучше, что сами стены ему там помогут…
— Дело, конечно, ваше, мы не смеем настаивать, но я бы не торопился.
— Что ж, если вы так считаете…
Нет, нет, только не это! Этому дурацкому состоянию надо положить конец. Эту унизительную, шутовскую игру – прекратить! Эти жалкие провода – порвать! И своим прежним уже, твердым и решительным голосом он произнес: «Нет, едем домой!»
Эта неожиданная перемена в голосе… Эта былая сила и непререкаемость… Все это не могло не произвести определенного эффекта: тут уж никто не мог ему противоречить. Напротив, и у врача, и у жены сложилось впечатление, что кризис миновал и что он пошел на поправку.
— Ну что ж…
Переезд был мучительным, и он не раз пожалел, что настоял на своем. Особенно мучительно и страшно было отключаться от всех этих трубок и проводов. Какими смешными и глупыми, какими ненавистными они ему до этого казались, а вот поди ж ты… В какой-то момент ему даже захотелось схватиться за них руками. Как за последнюю соломинку. Но он сдержался. Пути к отступлению были отрезаны. Он окончательно перестал бы уважать себя.
Сестра, снимавшая все эти трубочки и проводки, успела увидеть на его лице горькую и кривую то ли улыбку, то ли ухмылку, но не придала этому большого значения: была пятница, и через час ее ждала приятная встреча…
Он же через час был дома, и стены действительно оказали на него магическое действие. Необыкновенное ощущение тепла и уюта наполнило душу. Сердце сжалось от умиления. На глаза навернулись слезы, а в горле застрял комок… Ему даже захотелось встать и пройтись своим обычным маршрутом до балкона – взглянуть на верхушки зеленеющих и в полном своем цвету лип. Полной грудью вдохнуть их аромат… Всем своим существом запечатлеть это мгновенье…
Примерно через два часа его не стало…
От чего?
0 Комментариев