«Рады возвращению на страницы нашего блога Семена Каминского с рассказом «Мест нет». Что позволит Семену занять более весомое место в ряду наших авторов. А то посмотрите на размер его звучной фамилии в колонке наших авторов! Еще немного и совсем исчезнет. А тем временем Семен выпустил очередной сборник рассказов — «30 минут до центра Чикаго», и эта книга уже доступна в интернет-магазинах».
А. Бабков
Семён Каминский
МЕСТ НЕТ
Тесное старое кладбище закрыто для захоронений уже много лет. Пустоши вокруг зарастают кварталами новостроек.
Здесь должно быть тихо, грустно и немного торжественно.
Тихо…
Прислушался. Как ни стараюсь, но грусти и торжественности нет во мне и в помине. Зато определённо присутствует ощущение выполненного долга. Потому что я дал себе слово: в этой поездке на родину побывать на могилах родных. И вот – выполняю, хотя график встреч с памятными местами города и друзьями молодости весьма напряжённый (то бишь происходят ежедневные пьянки), а посещение этого места – дело отнюдь не радостное. Но дал слово…
День красивый, осенний, солнечный, а тут, после долгих дождей, что шли несколько дней и ночей подряд, прохладно и сыро. Так и должно быть, не правда ли? Вполне соответствует и месту, и моменту.
Бродим по ржавой листве с одним из близких друзей, который (низкий ему поклон) любезно согласился побывать здесь незадолго до моего приезда и заранее разыскать могилы моих бабушек, дедушек, тёток и добрых соседей. В руках у него рукотворная карта с пиратскими значками: кривое дерево, водопроводный кран, свалка старых венков, вот сюда, в этот ряд, здесь повернуть, отсчитать восемь оградок и…
Здравствуй, дедушка Марк. Ты выглядишь очень хорошо на этой фотографии в старомодной овальной рамочке за стеклом. Именно таким, каким я тебя помню. Да, я понимаю, что ты меня не узнаёшь, я и сам себя иногда не узнаю, но всё-таки – это я, и никто другой. Так получилось, что мы теперь так далеко от тебя, даже сразу и не объяснишь, почему. Впрочем, ты, наверно, знаешь. Как тебе не знать, после отсидки в 58-ом? И ещё одной, покороче, в 65-ом? Нет, боже упаси, политика тут не причём: если бы политика, тогда это было у тебя намно-о-го дольше… Бухгалтер – он всегда виноват, когда надо найти кого-то крайнего.
Здравствуй, бабушка Софа. Твоя фотография немного потускнела, но ты тоже выглядишь хорошо. И маленький памятник такой чистенький. Мои друзья привели здесь всё в порядок, аккуратно покрасили заборчик и скамейку. Это так здорово, что у меня остались преданные друзья. Ты же знаешь, что такое друзья, у тебя в друзьях была вся наша Харьковская улица. Ну, конечно, не волнуйся, я возместил им расходы на такси и замечательную изумрудную краску для скамейки… Если бы я мог возместить им любовь и заботу! По крайней мере, обещаю тебе, я буду стараться. Да, моя жена ещё не забыла, как варить борщ и делать для детей куриные котлетки, а в толстом коричневом блокноте, запачканном мукой лет тридцать назад, у нас даже сохранились рецепты «наполеона» и «сметанника», записанные твоей пухлой рукой. Впрочем, это уже другая жена. Нет, и не та… еще другая. Следующая. Давай переменим тему. И детки… теперь они с большим удовольствием едят «суши» и «тирамису». Ты, конечно, не знаешь, что это такое, и я не смогу тебе объяснить.
Здравствуй, тётя Лиза. Впрочем, я никогда не называл тебя тётей, просто Лизой. И настоящей тётей ты мне не была, а только одинокой соседкой моих родителей по коммунальной квартире… столько лет, что стала членом чужой семьи. Нет, я уже давно не собираю марки. Может быть, «евро»… шучу. Твой кляссер с острым клеевым запахом и набором марок, посвящённых революции, пятилеткам и космонавтике одной страны, до сих пор хранится в книжном шкафу моего дома в другой стране. Я помню, как божьей коровкой ты ползёшь домой после службы, с сумкой в одной руке и авоськой – в другой. У тебя было больное сердце и единственный в нашей коммуналке партбилет. Мне кажется, я довольно часто слышал, что, когда мама спрашивала тебя: «Лиза, опять поздно?», ты тихо, с достоинством отвечала: «У нас было собрание». Хотя, может быть, мне только кажется, что я это помню…
Мы посетили всех моих, кого смогли найти. Ценная пиратская карта аккуратно сложена и помещена в карман друга. Он обещал изредка приходить сюда, навещать и передавать приветы, полученные от меня по электронной почте.
На центральной аллее, уже перед самым выходом (там, где старые памятники заслуженным людям и городским начальникам), мы, не сговариваясь, останавливаемся перед высокой, явно свежей, вертикальной плитой из чёрного, зеркально отполированного гранита. На ней чётко выбита серая фигура молодого человека, размером гораздо больше натурального. Он отображён по фотографии: во весь рост, с поднесённым к уху мобильным телефоном – плотный, коротко остриженный, в широком пиджаке, сурово беседующий с кем-то, глядя поверх наших голов.
Я даже оглядываюсь: куда это он смотрит? С кем беседует? Не увидать.
Мой друг пожимает плечами:
– А говорят, что закрыто – мест нет…
* * *
Из города моей юности не летают самолёты в ту, другую страну, где я теперь живу, и мне приходится возвращаться через столичный аэропорт. Я должен добраться туда на автобусе и одну ночь провести в гостинице аэропорта, потому что мой рейс – ранним утром. Всю дорогу автобус почти пуст, но в неблизком восьмичасовом пути меня сопровождают старомодные овальные фотографии, памятные места, изумрудная скамейка, ржавая листва и преданные друзья молодости, с которыми я опять расстался. Теперь, может, надолго. Или на очень долго.
Автобус прибывает поздно вечером, и в вестибюле гостиницы, не здороваясь, на меня вопросительно смотрит холодная молодая женщина, сидящая за стойкой.
– Нет, – уверенно отвечает она на мой вопрос, и мелкие колючие льдинки сыплются вместе с этим словом на полированную деревянную поверхность перед ней, – мы не можем вас поселить, у нас нет мест. Свободен только двухкомнатный люкс. Его стоимость… – Она называет цену, приближающуюся к цене фешенебельного номера в приличной западной гостинице с видом на какую-нибудь достопримечательность, но, видя мою нерадостную мину, делает многозначительную паузу и уж совсем нехотя продолжает: – Впрочем… возможно, в двенадцать что-то ещё прояснится…
Над её головой скучные электронные часы показывают «11:05».
Несколько обескураженный тем, что в двенадцать что-то, возможно, не освободится, а только прояснится, я послушно усаживаюсь вместе со своей увесистой дорожной сумкой на узкий диванчик в углу и начинаю пялиться на красные светящиеся цифры. Неторопливо они преобразуются в «11:06», потом в «11:07». И так далее… пока не изображают: «11:45». За это время в холле не показывается ни один постоялец, девушка ни разу не говорит по телефону, а только периодически украдкой поглядывает на меня (а я – на неё).
Наконец, глядя в стол, она неохотно выдавливает: «Давайте паспорт». Я достаю синюю книжицу и замечаю, как резко меняется выражение молодого лица уже при беглом взгляде на золотистый крылатый герб обложки… Мне даже становится её жалко – так растерянно начинают суетиться густо обведённые тушью, в общем-то привлекательные глазёнки. Моя русская речь с местным говорком и сермяжная джинсовая одёжка сыграли с хозяйкой гостиничного холла (чуть не сказал, Медной Горы) нехорошую шутку: она не признала во мне «иностранца»!
Ошибка искупается мгновенным оформлением: девушка собственноручно заполняет нужные бумажки и отправляет меня на заслуженный отдых в недорогой однокомнатный номер. Я начинаю подозревать, что в гостинице полным-полно свободных номеров.
Я уже подхожу к лифту, когда входная дверь за моей спиной впускает в холл очередного претендента на уют и покой, и знакомый ледяной голос, на этот раз наверняка опознав соотечественника, сообщает:
– Мест нет.
Чикаго, 2009
Жаль, что рассказ появился на нашем блоге только сейчас. Затронута очень грустная тема. Каждый раз, когда я прихожу на кладбище, я чувствую себя виновной…
Редко бываю, хотя мне всегда хочется поделиться радостью или горем с давно ушедшими от меня родными…
Уходя, чувствую себя лучше, некоторое облегчение, навестила…, вспомнила…, рассказала…
Будут ли когда-нибудь меня вспоминать мои близкие? Кладбище постепенно тает среди многоэтажных домов, там, на кладбище, тоже уже почти нет места…
Зато всегда есть много места для хамства, распущенности…
Всегда будут закрыты двери для тихих и скромных людей в мир, живущий «по понятиям». Не побороть нам этот мир, можно только закрыть глаза и … уехать, улететь…
Но, есть ли где-нибудь на земле идеальное место? Не мы ли сами его создаем для себя?
Давно не испытывала таких чувств, которые и определить-то трудно. Потрясающий по проникновенности рассказ… Или стихотворение в прозе?.. Очень лиричная вещь!
Отчасти чем-то мне напомнила мои ощущения после просмотра кинофильма «Ушедшие» реж. Ядзиро Такито, когда их, ушедших, больше, лучше и яснее понимаешь уже после их ухода…
А еще во время чтения рассказа слышала,как музыкальное сопровождение к фильму, Тургеневское «Как хороши, как свежи были розы»…
Спасибо, Алла. Фильм “Ушедшие» я смотрел и совершенно с тобой согласен: он из категории тех, что запоминаются на всю жизнь.
Правда, понял я его несколько по-другому. Главная идея, которую лично я в нем усмотрел, это не столько то, что мы лучше начинаем понимать людей после их смерти, хотя это, конечно же, это так… Сколько — в тех глубинных смыслах и значениях, что заложены в ритуале проводов человека в его последний путь. Не для него, понятно… Для тех, кто остается.
В современном нам обществе смерть – абсолютное табу. Мы – счастливчики, живем в счастливые, «тучные» времена и стараемся как можно меньше говорить и даже думать на эту тему. А, не приведи Господь, умирает кто, мы стремимся как можно быстрее предать его земле. Что называется с глаз долой…
А ведь смерть – это, пожалуй, главное событие нашей жизни.
В этом одна из основных черт нашего времени – времени, нацеленного на предельный комфорт – физический, умственный, душевный. Мы все в душе отъявленные гедонисты, это наше счастье и несчастье одновременно. Почему несчастье? – Да потому, что все мы крайне поверхностны, плаваем на мелководье. Глубинные смыслы не про нас, мы бежим их, как черт ладана, да и разучились читать их и понимать.
Чем хороши произведения авторов, таких как С.Каминский и Я.Такито (мне приятно видеть эти два имени рядом), так это тем, что они напоминают нашему гедонистическому сознанию, что есть в мире ценности поважнее сытости и комфорта.
Смерть как событие — это так же напоминание, в частности, о том, что жизнь каждого из нас должна быть достойна смерти – той действительной вечности, из которой мы пришли и куда вновь удалимся. Там наше истинное место и призвание, здесь же – все мы только на время, все мы просто «командированные». Помните мой одноименный рассказ? Он как раз об этом.
О том, что жизнь это не бонус, не премиальная поездка на Мальдивы, а труд, в первую очередь труд нравственный, суть которого в том, чтобы понять свое предназначение, а, поняв, постараться максимально ему соответствовать.
Зачастую, правда, бывает так, что даже осознав свое предназначение, мы не следуем ему – «до того ли нам, голубчик, в мягких муравах у нас?..» И тем самым мы промениваем вечное на временное…
… Однако же, Юля и Алла, на какие философские мысли вы меня спровоцировали! Другое дело, что я сам всегда «спровоцироваться» рад… Но повода Семен Каминский ни мне, ни вам для столь серьезных материй не давал. Его рассказ гораздо ближе к жизни, чем к смерти, особенно во второй его части. Так что наши с вами рассуждения, если и уместны, то в другом месте.
Но я еще вернусь к рассказу Семена.
Спасибо, господа, за такие добрые слова о моем рассказе. Мне остается только прислать для вас что-нибудь ещё…
Ну, вот и снова я — как обещал…
В рассказе Семена использован интересный прием. Место торжества смерти, кладбище, чудесным образом оживляет в памяти автора образы давно «ушедших» родственников и знакомых, и вот через минуту они уже настолько «живы», что он говорит с ними и едва ли не слышит их давно смолкнувшие голоса. Жизнь побеждает смерть, — повторно в течение нескольких дней цитирую я эту интермедию Даниила Хармса, — ни для кого не понятным образом.
Столь же непонятным, но верным образом этот механизм срабатывает и во мне.
Дело в том, что город, о котором говорит Семен, да и само кладбище — я не чужд им. Город этот стал в детстве моей второй родиной, а на кладбище — есть и у меня священные гробы. Ну, по признаку крови, допустим, не гробы, а один-единственный гроб — моего дедушки, но зато сколько других милых моему детскому сердцу людей обрело здесь вечный покой.
Теперь уже практически все, кого я с детских лет знавал в Днепропетровске, в основном по адресу «ул. Комсомольская, 68», где жили мои дедушка и бабушка, в миру ином. Бесконечной вереницей, — дом был многоквартирный, — проходят они уже не первый день передо мной, и что характерно: чем больше их проходит, тем не короче, а все длиннее становится очередь тех, кто хотел бы пройти перед внутренним взором моей памяти.
Все они очень харАктерны, но всех их объединяет нечто одно — печать места и времени, и эта печать, в свою очередь, настолько харАктерна, что даже неведомые мне родственники и соседи Семена оказываются близкими мне и понятными, едва ли не моими собственными родственниками и соседями. А начни я перечислять своих, уверен, и Семен узнает в них знакомые и близкие черты.
Наша жизнь на памяти одного поколения изменилась невообразимым образом. И на этом Семен совершенно правильно делает особый акцент. Из общества вынужденных интровертов мы превратились в общество добровольных и очарованных экстравертов. Мир открыл нам свои объятия, и мы подобно восторженному ребенку, впервые оказавшемуся в луна-парке, мечемся от одного аттракциона к другому и все не можем выбрать, на каком же из них остановиться и наконец уже покататься. Перед нашим воспаленным взором мелькают страны, города, даже целые континенты… Но именно что мелькают — мы не успеваем ни разглядеть отдельные черты, ни тем более вникнуть в суть проходящего перед нашим взором. В итоге все сливается, как в песне популярной в свое время Марыли Радович: «Этой ярмарки краски, разноцветные пляски…» — и становится эдаким лихим, но сумбурным ярмарочным балаганом.
И вновь, повторюсь, мы плещемся на мелководье и вновь нам невдомек, что есть иные глубины.
Лишь одна страна способна нам здесь помочь. Эта страна называется «Прошлое»…
Ну, не ожидал (про последнее предложение) такого разворота (от вперед и выше…) в мои «края воспоминаний и осмыслений» (welcome to Дыхание времени & Rockology!).
Или это опять для «красного словца»?
Надеюсь — нет.
Не секрет, что «красное словцо» в моем случае имеет абсолютный приоритет перед всеми остальными формами художественного выражения. «Красивый — значит полетит!» — говаривал авиаконструктор Туполев, а если это так даже в авиаконстрировании и в авиастроении, то, полагаю, в любой другой сфере — тем более так!
Сказанное тем не менее не означает забвения или принижения с моей стороны всех остальных форм и средств самовыражения.Отнюдь. С детских лет у меня в памяти застряла дурацкая фраза: «Мамы разные важны, мамы разные нужны»… Так же и со средствами и формами художественного выражения. Одни не существуют в ущерб другим, и третьи не приносятся в жертву и в угоду четвертым… Нет, все они благополучно сосуществуют во времени и в пространстве, находясь, одни по отношению к другим, в определенном, но даже не очень строгом соответствии. Их положение время от времени и со временм может меняться в зависимости от еще одного важнейшего, наряду с красотой слова, фактором — настроением, состоянием души.
Вот, если угодно, два основных столпа, на которых зиждется мое «творчество». Это, конечно же, как ты скажешь,абсолютно не научный подход, ну так и слава Богу!..
Соединение своих записанных размышлений о жизненных ощущениях, событиях с заинтересованностью читателя — это и есть признак добротной литературы.
У Семена это получается.
Мне понравилось.
P.S.
Был, кстати, недавно у бабушки (свою 10-ку отсидела…) на митинском, — тоже поразила центральная аллея с монументами в честь бандитов и лиц «кавказкой национальности» (ну, у этих хоть традиции, понятно).