Нашей сегодняшней имениннице, Юле, посвящается
Юля всегда представлялась мне жительницей иных, не наших мест. Было в ней что-то, что выделяло ее из общей среды и указывало на инородность происхождения. Не этим ли она почти сразу же привлекла мое внимание? Наверное, все же не сразу: какое-то время я как типичный «абориген», с настороженностью и опаской относящийся ко всему иному и отличному от того, к чему сызмальства привык, долго присматривался и «принюхивался». Недоверчивы и настороженны все мы были здесь до крайности, как будто бы нам было, что по-настоящему терять. Нет, терять нам было особо нечего, кроме своих цепей, пор выражению классика, но вот этих-то цепей нам, похоже, и было более всего жаль. И именно с ними, с этими цепями, сковывавшими, да и по сей день сковывающими наше существо и нашу сущность, нам странным образом и не хочется расставаться.
Не то Юля. Она сразу подкупала какой-то внутренней раскованностью и открытостью. Отсутствием внутренних комплексов. То есть они, конечно же, были, но в соответствии с нормой, в то время как в нас они просто зашкаливали, да и сейчас подчас продолжают зашкаливать.
Отсутствие комплексов есть свобода. И эта внутренняя свобода, насколько я понимаю, всегда была в Юле. Равно как и готовность отстоять перед лицом любого это право на свою внутреннюю свободу. А также сделать все для того, чтобы это чувство внутренней свободы постоянно крепло. И делалось это не каким-то вызывающим и грубым образом, как это часто у нас бывает, когда уже совсем подопрет, а, напротив, образом особым и мягким, тем, что не вызывает ни злобы, ни ожесточения, а иной раз так и просто обезоруживает.
Я в этом смысле был типичным русским. Комплексов во мне было «выше крыши», но было при этом и упорство, а где-то глубоко, в душе или в сердце, внутренний протест против такого положения вещей. Какая-то гордость, наверное, задавленная и затравленная – да, но всегда готовая в случае, если уж станет совсем невмоготу, дернуть за последнюю чеку и взорваться. С миром ли вместе или одна, сама по себе, – это уже не важно. И понимание этого как-то примиряло с жизнью.
Другие были, как я понимал, слеплены более-менее из того же теста, и желание выделиться или в чем-то превзойти других всегда, в нашем понимании, было связано с большей силой, резкостью и решимостью – вплоть до полной развязности и даже нахальства. Но многим, как и мне, дойти до этого не позволяло воспитание, и поэтому мы предпочитали не высовываться и жить своим внутренним «сопротивлением», не допуская нарушений своего внутреннего суверенитета извне.
Юля же… Юля же, как уже было сказано, и в этом отношении была другой. Она готова была защищать не только внутренний этот свой суверенитет, но и за внешний, если надо, постоять – она не проводила особой границы между внутренним и внешним. Она свободно переходила из одного пространства в другое и обратно. Мы только с Перестройкой поняли, что это такое, да и то лишь частично и лишь на время. Сейчас так мы и вовсе вернулись к прежнему своему состоянию и даже находим этому оправдание и необходимый пафос.
Все мы, вспоминая Достоевского, люди «из подполья»: иные — лишь недавно вышедшие оттуда, другие все еще живущие там. Юля же, в рамках этого сравнения, это человек из горницы, который если и спускается в подпол, то лишь по крайней нужде. И это сравнение мне тем ближе и понятнее, что в юности я часто смотрел снизу вверх, с Ленинского, заезженного и зачумленного проспекта, на ее окна в доме 12 на четвертом этаже, и в них мне чудился совсем другой мир – фантастический и прекрасный. Я не мог и не хотел представлять его себе в деталях, и, наверное, правильно делал, ибо попытаться представить было все равно, что принизить и опошлить.
Один-единственный раз я попал туда, в этот мир, и вышел оттуда совершенно удовлетворенный увиденным – все было ровным счетом так, как я предполагал, и даже лучше. И при этом я не мог вспомнить ни единой детали, кроме быть может, пианино и торшера. Мое чувство к Юле сделало все в равной степени неважным и осветило все каким-то «несказанным светом». Может быть, тогда-то у меня и зародилось первое представление о Рае.
Те временем надежды мои таяли буквально на глазах. Юля упорно не замечала меня и не отвечала ни на один из знаков моего внимания. Да и знаки-то эти с моей стороны были на деле такими робкими и неуклюжими, что только мне самому они казались чуть ли не подвигами; со стороны же, теперь я это понимаю, были именно что нелепы и неуклюжи. Как и я сам в то время. Хотя некоторым девушкам я все же нравился… Поэтому я и решил переключиться на них, наивно полагая, что, возможно, это как-то затронет Юлю, и она посмотрит на меня другими глазами. Наивный! Мир ее был куда более широк, а глаза обозревали куда большие горизонты и видели куда более далекие перспективы. Ее открытость и общительность открывали ей все новые и новые анфилады и пространства, и она ходила по этим залам хозяйкой, свободной и независимой. Мне бы поучиться у нее этой свободе и независимости, но она была далеко, а я был слишком горд этой своей малой гордостью и слишком обижен этой своей большой обидой. Я перестал смотреть на эти окна на четвертом этаже, более того демонстративно отворачивался, когда случалось мне проходить или проезжать мимо дома 12.
События последующих месяцев, а именно: интенсивная подготовка к институту, вступительные экзамены и эйфория от поступления — позволили мне несколько отвлечься от последствий неудавшегося романа. Но не изгладить образ Юли из моего сердца и памяти. Отныне все встречавшиеся мне девушки поверялись образом Юли и благо бы чисто внешним, но нет – тем ее внутренним миром, который я не смог завоевать, но который интуитивно предчувствовал и перед которым благоговел. Широчайшие прерии и глубочайшие каньоны виделись мне в ее душе, и даже темные тучи обиды и зависти к более удачливым соперникам не могли навести на эти чудесные «земли» свою мрачную тень. Да, мне не нашлось места во всей этой огромной «стране» — ну что ж, мне многое было недоступно в жизни и до и после. Я привык смирять свои «аппетиты» и довольствоваться тем, что мне было доступно. И судьба была ко мне здесь достаточно благосклонна.
Через два года я женился, а еще через год узнал, что и Юля вышла замуж. Ни один мускул не дрогнул на моем лице, но в груди что-то тренькнуло и оборвалось. В отличие от героя блоковского стихотворения, я, правда, не убрал воображаемого портрета Юли с воображаемого стола, но накрыл его воображаемым шелковым покрывалом…
Тем временем я усиленно штудировал итальянский язык и культуру Италии. Встретил первых в своей жизни настоящих итальянцев, начал активно с ними общаться и… спорить, спорить до одурения, отстаивая основы нашей политической и общественной системы, хотя в глубине души все чаще был вынужден соглашаться с их критикой. Запрещенные авторы и книги успешно довели дело до логического конца – я стал убежденным антисоветчиком. В порядке компенсации: душа не может подолгу оставаться порожней – я начал проникаться западными ценностями, благо со знанием двух языков и неограниченным доступом к западным источникам информации, который я приобрел, работая в Московском представительстве Итальянского информационного агентства АНСА, ограничений у меня в этом смысле не было. Ни в плане литературы, ни в плане текущей информации, ни в плане общения как с самими итальянскими журналистами, так и с представителями нашей диссидентской среды.
Европа и Италия манили меня всеми своими прелестями, и многое я уже заочно знал наперечет, но железный занавес был еще на прочном запоре, и я в очередной раз смирился с судьбой. Правда, любви к режиму мне это не прибавило. Чувство несвободы угнетало.
Наверное, с этих времен, я и возненавидел все то, что может быть препятствием на пути к свободе. Возможно, поэтому и мой первый брак оказался неудачным и распался буквально в считанные годы. Но и свобода в условиях несвободы выливалась в странные и ненормальные формы – чуть ли не постоянные кутежи и гулянки. Алкоголь ослаблял оковы и давал некоторый выход плененному чувству свободы. Это в состоянии дурмана, а на трезвую голову чувство свободы обреталось в проглатывании томов и томов запрещенной литературы и литературы, посвященной свободе творчества. Это были годы увлечения модерном и авангардом, а также неизменной рок-музыкой. В отличие от многих, я имел возможность не только слушать ее, но еще и понимать. Знание языков действительно дало мне вторую жизнь.
К этому времени я был уже другим, чем прежде, чем в начале этого моего рассказа. Из подростка, донашивающего перешитые пиджаки и свитера с отцовского плеча, я стал франтом не франтом, но куда более уверенным в себе молодым человеком, имевшим свое суждение и способным за себя постоять. Отчасти знающим себе цену.
Но куда все это девалось в тот самый момент, когда я случайно, в компании, встретил Юлю? Я должен был тут же влить в себя несколько рюмок горячительного, чтобы восстановить душевное равновесие и уверенность в себе. Но даже это не помогло, и поэтому пришлось повторить…
Юля же… Как будто и не было этих 7 или 8 лет… Нет, все же они были и при этом крайне положительно сказались на «девушке моей прежней мечты». Красота ее стала лишь ярче. Спокойная женская зрелость появилась в облике, в мимике и в жестах. Язык, речь… С этим у нее никогда не было проблем в отличие от меня, но в тот вечер я был в ударе и, похоже, переговорил даже ее. Возможно, этим я и покорил ее, а также уверенностью в себе и готовностью на этот раз сделать все зависящее и независящее от меня, чтобы не упустить этот новый шанс, который подарила мне судьба.
Все прежние чувства всколыхнулись во мне, а к ним прибавились еще и новые. Я почувствовал себя эмигрантом, проведшим долгие дни и недели на корабле, что отчалил от родного, но бесприютного берега, где его более ничто не держало и не удерживало. Но при этом не было и уверенности, что удастся доплыть до противоположного берега, того, что за океаном: уж больно неспокойным было море и слишком утлым суденышко, на котором я плыл. Временами казалось, а не лучше ли пойти ко дну, чем испытывать все эти муки голода, холода и морской болезни? Образно, естественно, выражаясь. И вот когда надежда уже практически покинула меня, я увидел – уж не призрак ли это, не мираж? – очертания далекого берега и фигуры на горизонте. С замиранием сердца приблизился я к нему… К ней, и – о чудо! – она не исчезла и не отстранилась от меня, а, напротив, своей добротой и открытостью обнадежила и подбодрила меня…
Когда я приблизился вплотную и взял ее за руку, почувствовав ответное ласковое пожатие, я окончательно умилился и растрогался… и кажется, расплакался. Но мне, возможно, впервые в жизни не было стыдно своих слез, тем более что и моя «Прекрасная дама» восприняла их совершенно правильно. Это были слезы умиления и любви. Человека шедшего к этому моменту долгие-долгие годы и в отчаянии оказавшегося едва ли не у последней черты.
Кто-то после моего «Бисера на Манхэттене» сказал, что сравнение со Статуей Свободы тривиально и многими уже неоднократно обыграно прежде. Не знаю, не знаю. Как-то мне не приходилось с этим особо часто сталкиваться. Но даже если это и так, то и сейчас я не удержусь от сравнения – себя при описываемой встрече с Юлей с несчастным эмигрантом, взирающим на Статую Свободы при входе в Гудзон. Думаю, что испытанные мною и им чувства были примерно одного порядка и глубины.
Свалившиеся с плеч годы и беды, а также охватившее чувство свободы и уверенности в себе… Веры в то, что все теперь у тебя будет хорошо. Что ты наконец-то пришел в столь желанную для тебя гавань…
Когда на следующее утро мы ехали в такси, я все никак не мог поверить своему счастью, тем более что ночь прошла, как в забытьи, и я не был до конца уверен, что все это не сон. Поэтому я все присматривался и прислушивался к Юле, надеясь увидеть и услышать доказательные признаки своего неожиданного счастья или, наоборот, не увидеть или не услышать их. Моя обретенная было свобода от былых комплексов и страхов подвергалась серьезному испытанию, и от этого я был скован и напряжен.
И Юля как будто бы поняла это. Воплощение самой женственности и доброты, она взяла меня за руку и положила свою голову мне на плечо. Не сказав на этот раз, обычно такая многословная, ни слова.
И в этот момент я понял, что я действительно в царстве свободы и что мое путешествие вглубь Америки началось…
Сегодня, спустя 35 лет с того памятного дня, я с неимоверной радостью и даже счастьем могу сказать, что путешествие это все еще продолжается…

P.S. Не плохо бы было сопроводить этот текст песней Immigrant Song из репертуара Led Zeppelin, но Юля, как мы помним, по той давнишней дискуссии, не любит эту группу. Поэтому другая группа и на несколько другой лад – Группа Crowded House.
В этой связи еще одно пожелание Юле – чтобы дом твой и наш не оскудевал гостями и друзьями. Он и так порядком crowded, так вот чтобы он был даже overcrowded…
http://www.youtube.com/watch?v=82JZh3VyE2M