Предисловие от автора.

«Конечно, я не пропустил мимо ушей предложение Андрея К. как-то отметить 140-летие Михаила Пришвина. Но сразу как-то не написалось. Должно было прозвучать критическое замечание Ольги А. на моем дне рождения, должен был какое-то время полежать на моей прикроватной тумбочке пресловутый 8-й том полного собрания сочинений писателя, должен был состояться, после долгого перерыва, мой с супругами М. визит в Дом-музей в Дунино… Да и много еще чего — чаша мыслей, чувств, впечатлений должна переполниться. А последней каплей здесь, как всегда, должен стать какой-то образ, какое-то слово или чувство, которое неким последним, удачным, звеном замкнет цепочку мыслей и переживаний, витающих вокруг того или иного предмета, явления, образа…»

Мы не одиноки…

Мои друзья знают, было время, я порядком увлекался Михаилом Пришвиным. Цитировал его, штудировал дневники писателя, возил всех в его дом-музей в Дунино… Всем, всем, всем рекомендовал достать и прочитать…
Кого в наше время интересуют рекомендации! Но вот одна моя знакомая, редкостная по нынешним временам литературофилка, взяла и прочла! И пару лет назад, на моем дне рождения, прилюдно, заявила, что разочарована прочитанным… Я разразился было тирадой, но толком поговорить не удалось: одно слово – день рождения, до литературных ли там бесед…
Но слова мои, как видно, запали ей в душу, и, будучи человеком въедливым и, похоже, доверяющим моему вкусу (спасибо, Оля!), она не поленилась и вновь прочла толстенный 8-й том «Дневников» М.Пришвина. И недавно при случае — опять мне: «Нет, не проняло. Более того, конъюнктурщик какой-то… И лицемер. На публику писал про птичек, а в стол… Да и диссидентом его в полном смысле слова тоже не назовешь. Половинчатый он какой-то…»
Здесь уж я не на шутку обеспокоился. А не подвели ли меня вкус и чутье? Не ошибся ли я в писателе и человеке? Все-таки одно дело, когда слышишь критику от человека, знакомого с Пришвиным лишь по его запискам натуралиста и по тому общему впечатлению, что он оставил о себе в литературе, а другое дело – когда от человека, дважды (sic!) прочитавшего его «избранные» дневники. Я и сам-то прочел их лишь наполовину – книга была библиотечная, и до бесконечности держать ее было невозможно. Скрепя сердце пришлось сдать. Думал было, позже взять еще раз, да как-то… Сами знаете, какая у нас жизнь – дважды ступить в одну и ту же реку крайне проблематично.
И вот такое заявление! К этому времени я и сам успел поостыть к Пришвину. Так, время от времени брал кое-что из него с полки, перелистывал… А тут еще довелось вычитать о чувствах, испытываемых им в момент спускания крючка на охоте… Ведь он страстный охотник был! Я же – наоборот…
Поостыл, значительно поостыл. Не было уже прежнего огня, и Ольгины слова даже не сыграли роль «масла»… Но все же в памяти засели. И вот, возможно, благодаря этому томик пришвинских «Дневников» вновь лежит на моей тумбочке рядом с кроватью. И вновь в минуту душевной тревоги или волнения я заглядываю в него – наугад раскрывая страницу. Как «Новый завет», что тоже лежит тут же на тумбочке.
Я просматриваю «Дневники» и не узнаЮ многого из того, что прежде наверняка читал. И не по причине плохой памяти. Что-то ушло прочь с общим потоком более значимых слов и более сильных впечатлений. Не задержалось в памяти. Что-то выветрилось со временем. Что-то – крайне неоднозначное и спорное, возможно, и для самого автора – ныне читается и воспринимается мною, обновленным, тоже по-новому… Это свойство большой литературы и высокого слова – способность каждый раз восприниматься по-новому. Как и чистой воды бриллианта – открываться новыми гранями и сверкать по-новому старыми в условиях иного освещения и под иным углом зрения. Даже настроение имеет здесь свое значение.
Пришвин таков. Во многом он, конечно, наивен, на наш сегодняшний взгляд, но главное, что он сам это понимает и этого не скрывает. Он крайне, он предельно искренен. Возможно, еще и потому, что не верил, что его дневники когда-нибудь дойдут до читателя. Не те были времена, чтобы верить в это. И даже при всей своей наивности Пришвин не мог этого не понимать. Поэтому писал он в первую очередь для себя, а точнее — оттого, что не мог не писать. Это свойство души, а не трезвого и расчетливого ума.
Слова, льющиеся прямиком из души, они дорогого стоят и просто не могут оказаться не воспринятыми другой душой. Открытой душой, не «замыленной» бесчисленными происками холодного и все и вся бесконечно оценивающего ума.
Отсутствие сюжета освобождает чувство и мысль писателя, не сковывает, не налагает на них никаких оков. Это свободная река, поток, а не заводь и даже не бухта и не залив, которые, возможно, тоже хороши, но как раз своей законченностью и определенностью очертаний и границ.
Сам жанр дневниковых записей, если только это не простая констатация фактов и событий житья-бытья маленького человека, дает возможность проследить за работой ума и души значимого человека, ощутить интенсивность биения его сердца и мысли, почувствовать бурный пульс его живого чувства… Это поразительно интересно, – а как иначе заглянуть в потемки человеческой души! – и это задает, не может не задать ритм собственному уму и сердцу. И вот уже ты сам чувствуешь, что мысль твоя становится интенсивней, а чувства глубже. В окружающей тебя действительности ты видишь новые знаки и находишь новые смыслы. Ты выходишь на новый уровень сознания. Ты приобщаешься к какому-то поистине мировому разуму. Нет, не разуму – душе! Разум вторичен, душа – первична! В отличие от разума она почти никогда не ошибается!
Пришвин писал душой, и этим интересен. Некоторые свои интуитивные откровения он пытался впоследствии поверить умом – проанализировать, постараться понять и объяснить… Такие попытки тоже небезынтересны, но этот интерес уже вторичен.
Мысли и чувства писателя и поэта текут во времени, освещая видимые всем события и факты каким-то особым, неземным светом и наполняя их новым и необычным содержанием.
Мы не можем, нам не дано до конца познать природу и суть ни этого света, ни этого содержания. Но какое-то шестое чувство подсказывает нам, что это свет и смысл Вечности…
Совершенно, казалось бы, некстати вспомнилась картина, виденная мною то ли в Юрмале, то ли в Паланге много-много лет назад. Еще в советские времена. На выставке местных, но, как известно, гораздо более прогрессивных, чем — привычные нам в те годы советские- художников. Прибалтика всегда была более либеральна и прогрессивна.
На картине — то ли вход, то ли небольшая площадка городского сада или парка. Кусочек ограды, деревья, мостовая… В центре картины – какое-то здание. Архитектурно довольно строгое, в стиле ампир, с колоннами. Не броское вместе с тем. Обычное. Напоминающее одновременно и усадьбу Шереметева в Останкино, и Дворец Строителей на улице Первомайская, где я родился и где прошло мое детство и отрочество. Казалось бы, городской пейзаж и городской пейзаж, мало ли таких? Тем более, вот и ассоциации даже какие-то возникают из собственной жизни – прошлой и настоящей. Почему же я вновь и вновь возвращался к этой картине? Почему Юле так долго не удавалось увести меня из зала? Почему, наконец, эта картина вдруг вновь всплыла в моей памяти столько лет спустя? После того, как сотни, тысячи других картин гораздо более именитых авторов прошло перед моим взором…
Все дело, по-видимому, в том, что там, в этом зале, стоя перед картиной, я впервые узрел тот небесный свет и ощутил тот неведомый, непознаваемый, но предчувствуемый смысл, о котором говорил выше. Картина была действительно порядком сюрреалистического свойства. И ракурсом, и подчеркнутостью деталей, и не вполне правильной перспективой. Но главное – необычайным колоритом, который был явно и, похоже, вполне осознанно, упрощен – практически лишен оттенков и нюансов. А также – особенностью освещения. Свет был не дневной, не естественный, но и не вечерний – не искусственный и даже не лунный – не ночной. И было непонятно, ни откуда он шел, ни где находился источник этого света…
Вопросы, вопросы, вопросы… Я устал искать на них ответы, я отчаялся и я понял, что никогда их уже не найду. Но мне так нравится эти вопросы ставить и задавать. Как, наверное, ни одному ребенку… Ведь он, ребенок, знает, что его вопросы всегда найдут ответ!

И вновь к Пришвину, который, наверное, уже порядком заскучал. Ему, конечно, куда ближе был бы разговор о живой природе…
Река дневниковых записей писателя свободно несет свои воды через все отлоги и пороги 20-го века. «Мертвые камни» и «мертвые мечты», по выражению самого автора, остаются позади, мысль же его и чувства, получив от них ускорение и причудливые завихрения, несутся прочь все дальше и дальше. В поисках своего читателя и ценителя – родственной души, о которой так мечтал и так молился в часы ночной бессонницы этот человек и мечтатель.
В лице моей приятельницы и в лице многих-многих других он эту родственную душу не нашел. Что ж, таков удел этих одиноких странников и мечтателей, живущих более небесным, чем земным. Зато нашел в лице моем, и мы вновь, как прежде, беседуем с Пришвиным в ночной тишине.
«Мы читаем, чтобы знать, что мы не одиноки», — сказал герой фильма «Страна теней» режиссера Ричарда Аттенборо. Но мы и пишем в надежде на то, что кто-то в состоянии будет разделить наше одиночество. Или что в компании с нами кому-то вдруг станет чуть менее одиноко во Вселенной…