В книге «Бег в радость» в главе «Неизвестный марафонец» я рассказал о народном артисте Борисе Чиркове исключительно со спортивной точки зрения: как о человеке, который в студенческие годы более 90 лет тому назад на каникулах пробежал марафон по снегу в валенках, на одном из участков трассы преследуемый волками. Некоторые мои читатели и почитатели таланта Бориса Петровича упрекали меня за то, что я так однобоко подошел к теме, и просили побольше рассказать о нем самом. Что сейчас и делаю.
Мне выпало счастье встретить на своем пути замечательных людей, благодаря которым и я стал немного лучше. Самым ярким был, конечно, дядя Боря — единственный брат моей матери.
Борис и Галина (так звали мою мать) всю жизнь очень нежно относились друг к другу и держались поблизости. «Сестрице Аленушке от братца Иванушки с любовью» — дарственная надпись сестре на книге Б. Чиркова «Опыт и раздумья». «Давно мы живем на свете, Галина Петровна. Было нам и хорошо, и плохо, а вспомнить хоть и грустно, а приятно. Будь счастлива, сестричка»,— надпись на другой книге Б. Чиркова — «Азорские острова».
Личная жизнь матери не сложилась, и, как только Бориса Петровича после 30 удачных картин на Ленфильме перевели в Москву, мы вслед за ним в 1940 году перебрались в столицу. Мать Бориса Петровича и мамы, Ольга Игнатьевна, жила с нами. Ей уже было далеко за шестьдесят. Она и взялась за мое «взращивание» и воспитание, так как Галина Петровна, инженер-технолог, целыми днями пропадала на производстве.
Таким образом, у меня оказалась уникальная возможность познания Бориса Петровича как бы через пребывание в его оболочке: получая воспитание у той самой женщины, что и он. Моему познанию помогало и то, что в школьные и студенческие годы я сидел за дубовым столом-конторкой Бориса Петровича, привезенным из Ленинграда, всю молодость проходил в его сорочках, галстуках и перелицованных костюмах, которые я ни за какие деньги не променял бы на новые. К свадьбе мне все-таки шили новый костюм, Борис Петрович интересовался, как идут дела, и, заметив мою неуверенность, вызвался пойти со мной на примерку. В ателье обомлели, когда увидели Чиркова, находящегося в зените славы. На меня торжественно надели костюм. Дядя Боря очень не любил огорчать людей, он смущенно прокашлялся, потом сказал закройщику: «Вам не кажется, что мой племянник в вашем костюме выглядит так, будто на лошади сидит?»
«Борис Петрович, у клиента дефект, у него же ноги кривые. Вы только посмотрите!»
«Взгляните на мои брюки»,— ответил Чирков, а потом медленно засучил штанину и показал ногу.
«Исправим, Борис Петрович, в кратчайший срок»,— лепетал изумленный закройщик.
Когда я проходил вслед за дядей путь воспитания, мне приходилось труднее, ведь был уже высочайший эталон состоявшегося Чиркова, и бабушка все время пыталась из заурядного материала получить выдающегося человека — нелегко приходилось нам обоим. Ну, а за кого мать считала своего сына, лучше, чем Борис Петрович в «Азорских островах», не напишешь:
«— Ну, взять хотя бы Наполеона,— сказал товарищ,— нельзя же сравнивать его известность с известностью Тальма, хоть он и был знаменитым актером!
— Так что же, Боречка меньше знаменит, чем ваш Наполеон, что ли? — вступилась за меня моя родительница. И даже общий хохот не заставил ее изменить свою точку зрения».
Вообще же бабушка была строга и властна. Когда молодой Чирков уезжал из захолустного Нолинска Вятской губернии в Петроград, она настрого наказала ему и не думать учиться на актера, а заняться серьезным делом — осваивать профессию инженера.
На беду Бориса Петровича в то время в семье тоже был эталон — его дядя Александр Игнатьевич — инженер, окончивший знаменитую Лисичанскую штейгерскую школу в 1891 году и руководивший крупной шахтой на Украине. Он благодетельствовал всей большой семье. Сестре Ольге он купил на ярмарке лучшую швейную машинку «Зингер», а горячо любимому племяннику Борису подарил карманные золотые часы швейцарской фирмы «Омега», которые дядя Боря впоследствии преподнес мне с дарственной надписью: «Андрею в день свадьбы». Как же выручали меня эти часы! И вовсе не тем, что точно ходили, а тем, что их всегда можно было заложить в ломбарде, ни к кому не обращаясь за помощью.
А между тем, приехав в Петроград, юный Чирков оказался в очень трудном положении: жизнь без сцены он себе не представлял, а ослушаться строгой родительницы не мог. И пришлось бедному Борису тянуть две лямки одновременно: учиться и на актера, и на инженера, слава Богу, математические способности у Чиркова тоже были отменные. Два года он успешно совмещал оба института. И только первые несомненные успехи на актерском поприще убедили Ольгу Игнатьевну дать ему разрешение стать артистом.
Самые заметные удачи молодости были связаны с ленинградским ТЮЗом: Санчо Панса в «Дон Кихоте», Иван-дурак в «Коньке-Горбунке», шут в «Принце и нищем», Тиль Уленшпигель.
Молодость, смелость, ум, обаяние, естественность, простота и народность — все это было в его Тиле, а пластика изумляла даже самых гимнастически тренированных актеров: его прыжки казались полетами, вспоминает актриса Клавдия Пугачева. На заре его артистической юности очень знаменит был эксцентричный эстрадно-танцевальный номер Черкасова, Чиркова и Березова «Пат, Паташон и Чарли Чаплин». А тем временем сестра Галина, окончив гимназию, переименованную после революции в советскую школу второй ступени, причем два последних класса она прошла в один год, в начале 20-х годов в 16-летнем возрасте стала преподавать в подмосковной сельской школе. Ученики приходили из восьми деревень, некоторые были старше учительницы. По тем временам мать получала хорошую зарплату — 25 рублей в месяц, им с Ольгой Игнатьевной хватало гораздо меньших средств, и часть денег они отсылали Борису в Питер. Конечно, встав на ноги, Борис Петрович постоянно помогал матери. В ноябре 1941 года, когда немцы стояли перед Москвой, указом всенародного старосты М.И. Калинина Чиркову как выдающемуся деятелю культуры и новоиспеченному Лауреату Сталинской премии было выделено 6 пудов овощей, которые дядя Боря целиком передал нам. Помню, что в послевоенные годы дядя ежемесячно привозил своей матери 500 рублей, причем всегда собственноручно.
Первого мая 1946 года я с раннего утра стоял на балконе пятого этажа, одетый во все лучшее, разглядывал Фрунзенскую набережную. Ждали дядю Борю. Он обещал взять меня посмотреть парад и демонстрацию с трибуны почетных гостей. Наконец он появился с шикарным детским костюмчиком американского матроса. Меня срочно переодели, и мы отправились на парад. На- бережная была пустой, автобуса не было, но в первом же проезжавшем автомобиле оказался счастливый зритель, который был согласен везти Чиркова куда угодно. И мы доехали до места в центре, где начинали проверять пропуска. А потом танки, самолеты, маршалы на конях, генералы рядом и вождь всех народов в 80—100 метрах. Что для семилетнего мальчишки могло быть значительнее?
Популярность Чиркова в то время была невероятной. Телевидения еще практически не было. Фильмов выпускалось не так много, а любимые фильмы можно было пересчитать по пальцам. Вот как Борис Петрович пишет об этом в книге «Азорские острова»: «По твердому убеждению наших зрителей, живые герои фильмов ходили по земле, их можно было встретить на улице, к ним можно было прикоснуться, услышать их голос. С ними можно было посоветоваться, и они могли помочь, выручить… И вот шли и шли письма — “Ленфильм. Максиму”, “Москва — Максиму”.
И письма доходили. Говорят, однажды Чаплин получил письмо с нарисованными шляпой и тросточкой вместо адреса.
Как-то сестра стала наивно расспрашивать брата: «Боречка, как же ты стал таким знаменитым?» — «Сам не знаю, Галь, наверное, просто повезло».
На меня, мальчишку, этот ответ произвел огромное впечатление, не то, чтобы я поверил, но с тех пор на каждой премьере дрожал от страха, вдруг у дяди Бори что-нибудь не получится. Но всегда получалось, и через несколько лет я успокоился.
Много испытаний выпало на долю Чиркова, в том числе одних инфарктов целых четыре. Но, наверное, самым тяжелым для артиста было потерять глаз. Еще в марте 1958 года есть запись в дневнике: «У меня перестал видеть левый глаз. Внешне не заметно, но трудно ориентироваться. Никому не говорю. Зачем? Кто поможет?»
Это была глаукома. К 1960 году стало ясно, что гомеопаты с аллопатами помочь бессильны, и срочно нужно хирургическое вмешательство. Борис Петрович уговаривает супругу Людмилу поехать на юг, отвозит дочь Людмилу на дачу в Свистуху, а сам тайно от них идет на операцию. Так случилось, что маленькая Мила в это время сломала ногу и оказалась в больнице напротив отцовской. Оба не знали о болезни другого и очень интенсивно обменивались бодрыми письмами, а моя мать возила Милкины письма в Свистуху, чтобы поставить искомый почтовый штемпель. Скоро все вернулись к себе и ходили по дому в черных повязках на левом глазу — один по необходимости, а две — из солидарности. Более двадцати лет Чирков играл в театре и в кино со стеклянным глазом, но никто из зрителей об этом не подозревал — спасало мастерство. Это был редчайший случай актерской реабилитации, сродни Остужеву, который блестяще играл на сцене, будучи глухим. Известно много случаев потери глаза знаменитыми актерами, но вот на сцене после этого никто не оставался. В книгу рекордов Гиннеса заявок не подавалось.
Сейчас с возрастом и большими изменениями, про изошедшими в России, я задумываюсь о взаимоотношениях Чиркова с Богом. Так случилось, что он стал коммунистом. Его цельная натура не допускала лукавства и раздвоения. Но забыл ли он Бога? Передо мной лежит Евангелие, подаренное Борису преподавателем-священником за отличную учебу. Я знаю, что в детстве он пел в церковном хоре, и однажды за прекрасное исполнение ему преподнесли чудные искусственные цветы в футляре. Они хранятся у нас до сих пор.
Никто не помнит, чтобы Чирков перекрестился, но все поражались его удивительной скромности. Мне кажется, что она была сродни православному христианскому смирению.
И это помогало душе не отходить от Бога. Такое единение обогащало творчество, делало его многограннее. Недаром Чирков мечтал сыграть Льва Толстого в последние годы жизни. Наверное, ему хотелось глубже разобраться в непростых взаимоотношениях писателя с Богом и церковью. По-моему, Чирков был коммунистом с на редкость человеческим лицом — и в этом секрет его успеха в фильмах «Трилогия о Максиме», «Учитель», «Подруги», «Чапаев», «Верные друзья», «Глинка», «Нахлебник», «Дорогой мой человек»… Человечность была присуща не только его положительным героям, вспомним Махно в «Александре Пархоменко», сыщика в «Чрезвычайном поручении», Бирюкова в «Живых и мертвых»… Фильмов с его участием было около ста, а спектаклей еще больше. Вспомним только Тиля Уленшпигеля, самозванца в «Борисе Годунове», Лебедева в чеховском «Иванове», Прибыткова в «Последней жертве», Распутина в «Заговоре императрицы», индийца Мартреля в «Белом лотосе», грузина Агабо в «Пока арба не перевернулась».
И любовь к ближнему у Чиркова всегда проявлялась на деле. У нас с матерью был трудный период, когда мы не могли жить на своей жилплощади, и Борис Петрович настоял на нашем переезде к ним. Вот, что он писал нам с гастролей за 5000 километров: «Переведите Андрея к нам в дом. Что вы живете все вразброд? Сразу же напишите обо всем, мы очень ждем и тревожимся». Мы стесняли их семью около пяти месяцев. Помню, как дядя Боря глубоко вникал в мои мелкие проблемы, а сам в это время уже видел только одним глазом и никак не мог решиться на операцию, и его дальнейшая артистическая судьба была под вопросом. Но он никому не говорил о своих страданиях.
Помню в это время как-то, разговаривая по телефону с Фаиной Раневской, Борис Петрович уловил грусть в ее голосе и тут же пригласил к себе. За чаепитием Фаина Георгиевна возмущалась, что какой-то критик обозвал ее опытной актрисой. Среди друзей это выглядело скорее смешным, чем обидным, посыпались воспоминания, анекдоты.. Часа в два ночи я проводил Раневскую до такси, а наутро она звонила Чиркову: «Боря, ваш дом, как лекарство». В следующие приезды, уходя, Фаина Георгиевна искала меня глазами, говоря со смехомь:» «Ну, где ваш Иисус, пойдет он меня сегодня до такси провожать?» Тогда мне было 26 лет и я должен был носить бороду за проигрыш в пинг-понг, выполняя условие шуточного турнира.
Чирков, конечно, радовался заработкам, но деньги никогда не были для него главным: большую часть выступлений перед коллективами трудящихся и особенно учащихся он проводил бесплатно, а полагавшуюся ему персональную пенсию стеснялся оформить целые двадцать лет.
27 мая 1982 года в день перед своей смертью Чирков блестяще сыграл главную роль в премьере спектакля, а на следующий день в отличном настроении отправился в Кремль на вручение Ленинских премий, как член комитета по их присуждению, но оттуда уехал в реанимационной машине, где скончался, не приходя в себя. Родственники и близкие уже более 20 лет не могут прийти в себя от тяжелой утраты, дом мгновенно осиротел: преданный пес Антошка безутешно ждал возвращения хозяина, перестал есть и на девятый день умер, а на 40-й день ночью вдруг звучно лопнула струна любимой чирковской гитары. Наверное, это душа мальчика церковного хора, а потом знаменитого, но скромного человека отходила в соответствии с православными канонами.
«Пожалуй, ни один деятель искусства не выслушивает такого бурного проявления чувств своих поклонников, как актер. Никого, как актера, не окружают такой пыл кой любовью и восхищением, никого так восторженно не благодарят за его творчество… Но и ни к кому так быстро не охладевают, никого так быстро не забывают, как актера, оставившего сцену и покинувшего экран»,— писал дядя в «Азорских островах».
И сегодня, когда отмечается 115-летие со дня его рождения, мне приятно, что он ошибался.