«Врать не буду. Своим-своим мне Пушкин как-то не стал. Гораздо ближе мне оказался Лермонтов. Со своими Мцыри, демонами, гладиаторами и даже… а почему бы и нет — парусами… Да и дуэль его на Кавказе произвела большее впечатление, чем дуэль Пушкина. То же можно сказать и о прозе. Сравнение «Капитанской дочки» с «Героем нашего времени» оказалось тоже в пользу «Героя». Это, наверное, и правильно, если мы говорим о психологии мальчика-подростка. У девочек, должно быть, другое — Онегин, Татьяна, Ленский,»Повести Белкина»…
Но все же мы сегодня о Пушкине, а не о Лермонтове. Да, сегодня у меня есть «свой» Пушкин. Об этом отдельный пост. И хотелось бы сделать именно «этого и такого Пушкина» нашим общим Пушкиным. По крайней мере до восстановления правды и справедливости на нашей земле.«
Комментарий А. Бабкова к «Моему Пушкину».

 

«Наш Пушкин», а заодно с ним и Гоголь…

 

Владыки! вам венец и трон
Дает закон — а не природа;
Стоите выше вы народа,
Но вечный выше вас закон. 

В устах Пушкина Слово приобрело силу кнута, силу клинка, силу раскаленной стали… Оно нещадно секло, кололо и обжигало власть. Вслед за Пушкиным Слово взяли на вооружение его последователи, русские писатели и поэты, которые в своем гражданском пафосе довели искусство обращения со Словом и обращения Слова против власти до техники поистине филигранной. Слово в итоге подточило царский трон и он рухнул, похоронив под своими руинами царя и всю его семью, как и предсказывал поэт.

Погиб увенчанный злодей.
И днесь учитесь, о цари:
Ни наказанья, ни награды,
Ни кров темниц, ни алтари
Не верные для вас ограды.
Склонитесь первые главой
Под сень надежную закона,
И станут вечной стражей трона
Народов вольность и покой. 

Слово восторжествовало над властью. И это было, пусть запоздалой, но победой Пушкина.

Я зрел, как их могущи волны
Всё ниспровергли, увлекли,
И пламенный трибун предрек, восторга полный,
Перерождение земли.
Уже сиял твой мудрый гений,
Уже в бессмертный Пантеон
Святых изгнанников входили славны тени,
От пелены предрассуждений
Разоблачался ветхий трон;
Оковы падали. Закон,
На вольность опершись, провозгласил равенство,
И мы воскликнули: «Блаженство!»

 

Рано возрадовался поэт. Да, это было его победой, но это же стало и началом его поражения. Правда, он и это предвидел:

О горе! О безумный сон!
Где вольность и закон? Над нами
Единый властвует топор.
Мы свергнули царей. Убийцу с палачами
Избрали мы в цари. О ужас! О позор! 

И вновь «священная свобода» осталась лишь в мечтах – где-то на Олимпе… Возможно, где-то за океаном… Но не здесь — не на земле и уж точно не на русской земле…

Но ты, священная свобода,
Богиня чистая, нет — не виновна ты.
В порывах буйной слепоты,
В презренном бешенстве народа
Сокрылась ты от нас; целебный твой сосуд
Завешен пеленой кровавой…

При этом вера в торжество свободы не покидает ни поэта, ни нас: «Но ты придешь опять со мщением и славой /И вновь твои враги падут…»
Новая тирания выхолостила Слово Пушкина, обратив его острие против прежнего тирана и в оправдание нового, фактически поставив это Слово поэта себе на службу. Так оно и случилось, и мы верили, что если прежняя власть была плоха, то новая, свергнувшая ее, плохой не может быть по определению, а, следовательно, — да здравствует софистика! – хороша!

Уже не столько под напором правдивого и разящего Слова, сколько под бременем извращенной логики и изнасилованной экономики рухнула и эта вторая, советская, власть. А Пушкин, онемевший Пушкин, смотрел на все это и только раскрывал свой безмолвный рот и скорбно разводил руками.

Не стоит говорить, что и на этот раз глоток свободы был кратким и неглубоким. Народ сам переуступил свою свободу власти… За что? — За плошку «чечевичной похлебки»…

И вновь:

… мысль ужасная здесь душу омрачает:
Среди цветущих нив и гор
Друг человечества печально замечает
Везде невежества убийственный позор.
Не видя слез, не внемля стона,
На пагубу людей избранное судьбой,
Здесь барство дикое, без чувства, без закона,
Присвоило себе насильственной лозой
И труд, и собственность, и время земледельца.
Склонясь на чуждый плуг, покорствуя бичам,
Здесь рабство тощее влачится по браздам
Неумолимого владельца.
Здесь тягостный ярем до гроба все влекут,
Надежд и склонностей в душе питать не смея,
Здесь девы юные цветут
Для прихоти бесчувственной злодея.
Опора милая стареющих отцов,
Младые сыновья, товарищи трудов,
Из хижины родной идут собой умножить
Дворовые толпы измученных рабов.

 

Но теперь Слово уже не у поэта, да и поэта как такового уже нет. Увенчанный золотом, под лавр, венком и убаюканный дешевым успехом и популярностью у черни, поэт бренчит на балалайке и слагает милые сердцу обывателя частушки и сальные анекдотцы. Словом же завладели новые тираны и, поправ и надругавшись над Ним, пользуют его в хвост и в гриву в своих подлых и низменных целях – лгут, злословят и издеваются над правдой. И народ верит и внимает этому «слову».

Народу Пушкин более не любезен. Старшее поколение еще худо-бедно помнит его, изредка посматривая на фарфоровые статуэтки и портретики кисти Кипренского. Новое же скоро вообще забудет и, глядя на портрет поэта где-нибудь в газете или учебнике, будет злобно шипеть: «Понаехали…»

Слава Богу, что спит поэт. Не дай Бог проснуться ему и увидеть все происходящее. Случись такое, и, я думаю, с удвоенным, утроенным чувством и болью воскликнул бы:

О, если б голос мой умел сердца тревожить!
Почто в груди моей горит бесплодный жар
И не дан мне судьбой витийства грозный дар?
Увижу ль, о друзья! народ неугнетенный
И рабство, падшее по манию царя,
И над отечеством свободы просвещенной
Взойдет ли наконец прекрасная заря?

А ведь это без пяти двести лет назад было написано! Наивен был поэт. Не менее наивен был и подхвативший его Слово Гоголь, когда, называя Пушкина «явлением чрезвычайным и, может быть, единственным явлением русского духа», предполагал, что Пушкин это «то развитие русского человека, в котором он явится через 200 лет».

Что ж, двести лет, отведенные нам Гоголем минули, и что же мы видим? А видим мы русского человека, в первую очередь русского интеллигента, отнюдь не «в его развитии», а скорее в его деградации…

Вот вам, мои дорогие, и «наш Пушкин», а заодно с ним и Гоголь…