Деревня

После спектаклей, как и прежде, собирались по разным избам, часто заглядывали и к бабе Дуне, вызывая радостный переполох в душе Галочки. Она уже не юркала мышкой за цветастую ситцевую занавеску, а чинно усаживалась рядом с бабой Дуней, но так, чтобы всегда можно было укрыться за бабичкиной спиной от взглядов гостей. С некоторых пор у нее стали определяться смутные предпочтения, симпатии к одним и ревнивая настороженность к другим. Особенно сердила ее та самая веселушка, которая называла галчонком. Она почему-то всегда норовила сесть рядом с Шуркой, заглядывала ему в лицо, обращаясь к нему, трогала за рукав. Но к мстительному удовольствию Галочки взгляд Шурки чаще всего бывал прикован к Симе, хоть она и не стремилась привлечь к себе внимания. Более того, она часто вырывалась из бурливого потока разговоров, предупреждая попытки Авдотьи вскипятить еще чайник, подлить кому-то чаю, нарезать хлеба:
— Сидите, баба Дуня, я сейчас! — срывалась она с места, при этом весело поглядывая на Галочку. — Поможешь?
Девочка с деловитой готовностью сползала с лавки и, забыв о смущении, ставила на стол тарелки с хлебом и маслом, пока Сима разливала чай. Эти маленькие хлопоты, этот тайный союз с Симой, упроченный их каждодневными занятиями, и главный секрет Галочки — освоение чуда — умения слышать, что говорят буквы, собранные в слова, хоть пока еще не все, а очень коротенькие, из знакомых букв, — все это рождало новое чувство причастности к миру взрослых, делало девочку в собственных глазах равной, ну.. почти равной, со всеми собравшимися за столом. И вот ей уже кажется возможным вступать в действие на правах со всеми, поэтому она запоздало, но нарочито громко хихикала над шутками Шурки, поглядывая на Симу. Но как выразить растущее недовольство «веселушкой» Людмилкой она не знала. И Галочка, выжидая, не отрывала глаз от девушки, подстерегая каждый жест и взгляд своей жертвы, словно кошка перед прыжком на зазевавшегося воробья. И дождалась!
Что-то веселое сказала Сима, все засмеялись, обернувшись к ней, и только Людмилка, с открытой и какой-то беззащитной улыбкой, словно ища поддержки и понимания, посмотрела на Галочку, поймав ее сторожкий, выжидательный взгляд. На секунду жалость вспыхнула теплой свечкой в душе девочки, но она не позволила этому чувству окрепнуть и разгореться. И после недолгого колебания, рванувшись всем телом вперед, показала Людмилке язык.
На ее беду, выходка не осталась незамеченной бабой Дуней. Она грозно посмотрела на правнучку и легонько шлепнула ее по губам. Теперь у Галочки не осталось никаких поводов ни для жалости, ни для угрызений совести, и она с полным основанием предалась новому и непонятному для нее, но хорошо знакомому любой женщине чувству женской солидарности, остро приправленному ревностью, с пряным вкусом торжества над посрамленной соперницей.
Вечером, укладывая правнучку спать, баба Дуня беззлобно ей выговаривала, скорее, для порядка:
— Ах, ты ж, бесстыдница, как же ты взрослому человеку язык-от показывашь? Вот Боженька тебя за это накажет!
-Как накажет? — насторожилась девочка, опасливо покосившись на икону Владимирской Божьей матери в углу напротив кроватки.
— А так! Язычок-от тебе подрежет!
Галочка недоверчиво посмотрела на младенца с босой пяточкой, виднеющейся из-под длинной рубахи: как такой маленький, трогательный, такой беззащитно-босой, обнимающий Мать так крепко, что ладошка его легла на ее лицо, как этот Боженька может наказать?.. А вот Божья Матерь… Со строгими, недоверчивыми глазами, маленьким, крепко сжатым ртом… Вот она может, пожалуй… Галочка ерзает в постели, стараясь спрятаться от будто прилипшего к ней взгляда Богородицы. Дааа…. Она может… И на всякий случай Галочка уточняет:
— Боженька подрежет ?
— А то кто ж! Вот осердится на тебя, неслушную, и подрежет, — бормочет с улыбкой баба Дуня, подтыкая одеяло и легонько взбивая подушку.
— Не подрежет! — упорствует девочка.
— Ах, так ты ещеищ и супротивничаешь…. Вот поставлю тебя завтра на коленки-те молиться и прощения просить!
Авдотья зевает, крестит правнучку и выходит из комнатушки. Галочка слышит ее кряхтенье, тяжелый вздох, слышит шелест вечерней молитвы и проваливается в сон.
Обещания свои Авдотья держала, и утром, проводив сначала Шурку, а потом и Симу на работу, она сама разбудила внучку.
Галочка спросонья вертела головой, хлопала глазами, щурилась от яркого света, хныкала. Баба Дуня наскоро умыла ее под рукомойником, и только тогда Галочка вспомнила об обещанном ей наказании…
Через минуту она уже стояла на коленях рядом с прабабкой в столовой, где помимо икон, стоял складень «двунадесятые праздники».
Надо сказать, что до этого утра Галочкины отношения с Богом никогда не омрачались наказаниями или принуждением. Она любила ходить в церковь с «бабичкой» в соседнее село, любила долгую дорогу по полям вдоль узенькой ленты речки Глушицы, любила лечь с ломтем серого хлеба , присыпанного сахаром, в душистые травы, когда останавливались на отдых, смотреть на смешные облака, любила повязывать красивый платок, надевать длинную, в пол, «церковную» юбку. Стоять службу было утомительно, но всегда можно было найти что-то интересное: посмотреть на чужих детишек, чинно походить от иконы к иконе, заметая юбкой пол, попросить подержать зажженную свечечку или даже попробовать самой ее зажечь от уже горящей. Нравилось нюхать беленькую просфору, слизывать с ложечки сладкое вино. Она и раньше вставала с бабой Дуней на молитву, бездумно повторяла «Отче наш» или «Богородице дево, радуйся». Но это не было наказанием.
Теперь же девочка надулась, сердясь сразу на всех, и вспомнила о родившемся вечером недоверии и сомнении в неотвратимости наказания. Мысль, стоит ли опасаться икон, не дает ей покоя. Она лопочет молитву, но голова ее занята другим.
Потихоньку девочка начинает отползать на коленях назад: хоть Господень гнев под вопросом, но бабичкин вполне реален. Отползает медленно, крадучись, чтобы не привлечь к себе внимания. Достигнув безопасного, по ее мнению, места, девочка останавливается, сердце ее отчаянно колотится, ей страшно задуманного, но любопытство побеждает, и она, зажмурив глаза, сморщившись, съежившись в ожидании кары, показывает язык сразу всем иконам в красном углу…
Ничего… Ни шума.. Ни гласа Божьего… Язык на месте… Лишь шелест молитвы бабы Дуни…
Галочка медленно, через прищур, открывает глаза, злорадно улыбается. Она перестает молиться, садится на пятки для удобства, наблюдает за бабой Дуней, которой и невдомек, какое святотатство только что совершила внучка.
Баба Дуня молится истово о «безвинно убиенных» сынах своих, тщательно произнося имена, воскрешая на мгновение каждого. Сморщенное личико дрожит. Галочка видит, как катятся, застревая в морщинках, одна за одной слезинки, как срываются с дрожащего подбородка и падают на подол темной юбки. Жгучее чувство жалости и любви переполняет сердце ребенка, и тут страшная мысль пронзает ее: теперь Боженька не послушается бабулиных молитв, не пожалеет ее сынков, потому что она, Галочка, его обидела! И Людмилку вчера ни за что обидела…
Раскаяние освежающей волной открывает выход всем чувствам сразу и, зарыдав в голос: «Бабичка, прости, я так больше не будуууууу!» — девочка бросается обнимать Авдотью.

* * *
По вечерам Сима все чаще уходила с Шуркой и его друзьями. Ее удивляла страсть деревенской молодежи к самодеятельности, но как ни странно, она легко влилась в эти веселые хлопоты, ей нравилось всеобще почтительное внимание в спорах и обсуждениях, связанных с литературой, подкупала готовность новых «товарок» посвятить ее в подробности деревенской жизни, Симе казалось трогательным, как здесь переплетались восторженная наивность и житейская мудрость. Поток новой жизни увлекал ее, но она все еще цеплялась взглядом за берег, боясь потерять его из вида. Каждодневные дела и заботы глушили ее тоску по дому, небольшой квартире на Радищева, страшно холодной зимой из-за полуразрушенной снарядом стены — снаряд не взорвался, его удалось извлечь, стену снаружи заложили наскоро, да так и осталась стена с пустотой. Каким тихим, уютным, вспоминался ей дом сейчас! У Симы была собственная крохотная комната, а значит, возможность побыть наедине с собой. Жизнь в деревне, где ты всегда на людях, всегда под прицелом оценивающих глаз не давала ей ощущения личного пространства. Ей недоставало терпеливого внимания матери, с которой она привыкла обсуждать и большие события и глупые мелочи, она скучала по ироничным замечаниям отца, любившего послушать «дамский вздор» после уроков в школе для мальчиков.
Но когда она приходила на переговорный пункт, тщательно продуманный рассказ о событиях рассыпался, и она отчаянно кричала одно и то же:
-У меня все хорошо! Что у вас? О себе расскажи, мамочка! А что в Ленинграде?
И положив трубку, острее чувствовала, как далека она от той, прежней жизни, как она бесконечно одинока в этих лесах.
Она утешала себя тем, что вот уже скоро, летом, поедет в отпуск и тогда уж…. они заберутся с мамочкой с ногами на диван, обнимутся и будут болтать обо всем долго-долго…
Ей очень хотелось рассказать про Шурку, рассказать, как он не похож на их ленинградских знакомых, с каким смешным азартом он живет, но как тут расскажешь, когда сидит на телефонной станции подружка Людмилки, Нюся, и, хочешь — не хочешь, слушает все, что тоскливо кричит Сима в трубку. Возвращаясь вечером пустынными улицами к бабе Дуне, она с трудом сдерживала слезы, чувствуя в душе своей такую же холодную пустоту, какую оставил снаряд в стене ее дома. И Сима старалась тоже наскоро заложить эту пустоту мыслями о повседневных делах.
Солнце, уже почти скрывшееся за горизонтом, последним лучом своим запалило красную медь сосен. Густой запах отогретой за день земли, щедро присыпанной опавшей хвоей, медом лился из бора в деревню, вытесняя жилые запахи кислых щей, жаренной с луком картошки, свежеиспеченного хлеба, назёма, сваленного кучей рядом с одним из дворов. Девушка глубоко, полной грудью вдохнула запахи весеннего вечера, острый скипидарный запах свежеспиленных сосен, окончательно возвращаясь из мучительных воспоминаний в сегодняшнюю жизнь, в которой хоть и было время для тоски, но уж точно не было места скуке.
Особенно ее развлекали занятия с любопытной Галочкой, она и предположить не могла, что успехи ее маленькой ученицы будут доставлять ей такое удовольствие, и даже подумывала, не согласиться ли ей на предложение директора взять первый класс, небольшой, в 8 человек, оставшийся без учителя месяц назад. Больше работы, меньше времени для тоски…
Она и с Шуркой поделилась этими мыслями, чем вызвала неизменный всплеск энтузиазма:
— Так, конечно, Сима! Это же здорово! А время в библиотеке и изменить можно! У вас ведь вон как хорошо все получается! И Галка вас полюбила! И все! Да-да! Не смейтесь! Вы и с нашими поладили быстро! А девки наши ого-го! Непросты! — лукаво улыбается Шурка, заглядывая ей в глаза.
И ей тоже начинало казаться, что все здорово, все к лучшему и раздумывать не о чем. Сима смеялась, ловя себя на этой мысли.

* * *
Приближалась Пасха. В этот год она приходилась на 13 апреля. Шурка, размашисто белил печку, освежая к празднику, подшучивал над бабой Дуней, мывшей окно в кухне у него за спиной.
— Чтой-то, бабаня, твоя Пасха на чертову дюжину приходится? Не к добру!
— А твоя, внучок, Пасха на что пришлась? — ядовито откликается баба Дуня.
— Наша Пасха, рабоче-крестьянская, темная ты женщина, приходится на 1 Мая!- бездумно балагурит Шурка.
— Да уж и то … Всем пасхам Пасха! Вона что удумал, охламон!
— Так а что, ба! На мою Пасху тоже крестный ход с хоругвями ! Только с другими! Какая разница? — легкомысленно отбивается Шурка.
— Иееех, Шурка, вот на башке у тебя взошло, а в башке-то и не посеяно! Кака разница?! А вот така: на мою Пасху один на крест взошел и всех спас, а за вашу эвон сколь тыщ под крестами положили, а спасенных нет никого! Выпросил-таки нечистый у Бога Рассею!
Баба Дуня умела поставить внука в тупик. Конечно, возражать ей было можно, можно было разводить турусы на колёсах, лукавить, юлить, отмахиваться, но крыть было нечем. Была в ее словах какая-то правильная, человеческая, правда, которую нельзя было никак обойти.
-Тьфу! Вот оскоромилась с тобой в пост! А я квашню на куличи затеяла! Не взойдет-ить! Не подымутся теперь куличики…
Авдотья осенила себя крестом и зашелестела молитовкой:
— В руце Твоего превеликаго милосердия, Боже мой, вручаю душу и тело мое, чувства и глаголы моя…
Вернувшись в кухню, она заметила оцепеневшего с блаженной улыбкой Шурку, через плечо засмотревшегося в окно. Там, во дворе, старательно трясла домотканые пестрые половики Сима, отвернувшись лицом как раз к окну от летящей на нее пыли. Выражения лица ее не было видно на фоне закатного неба. Но Шурка с умилением представил, как смешно она сейчас морщится.
— Нуууу..,- замахивается Авдотья на внука тряпкой.- Ишь, уставился. Ты зенки-те не ломай понапрасну. Не твоего поля девка!
— Почему это?! — Шурка не успевает стереть с лица блаженную улыбку.
— По себе выбирай!
— А у нас равенство сейчас, ба!
— А вот женишься на ровне и будет тебе полное равенство!
Но посмотрев оценивающе на внука, она и сама присела на лавку и с ласковой улыбкой засмотрелась на Симу…

Был конец мая. Стояли черемуховые холода. Первый, еще не набравший силу запах черемухи, похожий на юную девушку, тонкую, застенчивую, витал на деревенских улицах. После беспросветных дождей вдруг выглянуло солнце, осветило деревню и лес кругом, но согреть забыло, и по утрам все еще случались заморозки.
Баба Дуня в залитой солнцем кухне пекла блины. Галочка заворожённо следила за растущей на тарелке горкой.
— Ба, дай мне помазать! Я смогуууу.., — тянет она.
— А масли, милая, масли! — соглашается баба Дуня, улыбаясь.
Галочка, ерзая по лавке, перебирается поближе к блинам, берет гусиное пёрышко из плошки с растопленным сливочным маслом и водит по верхнему, с пылу с жару, блину. Таясь от бабички, она отламывает тонкие сухие краешки блинов и с наслаждение кладет в рот, но пёрышко исправно порхает по румяным блинам.
В сенях кто-то затопал, закашлял.
— Кого ещеищ нелегкая…. — начала было баба Дуня.
Но закончить не успела: стукнув для порядку в дверь, на пороге появляется соседка Антонина.
— Мммм…. И правда нелегкая… — бормочет про себя Авдотья. Она не любит нагловатую, бесцеремонную Тоньку.
— Здорово живешь, соседка! — развязно шумит гостья.
— И тебе не хворать, Тоня, сдержанно ответствует баба Дуня.- По делу, иль так?
— Да каки у меня дела? Мои дела как сажа бела! Так зашла, покалякать, пока твоих-то нету.
— А раз так, садись к столу, блинов вон с внучкой напекли.
— А чтой-то Сонька-т твоя вроде давно не была? — спрашивает с притворным сочувствием Антонина, скользнув взглядом по Галочке. — Ай забыла про дитё?
— Не забыла, а в себе не вольна Софьюшка, и работа у нее, и муж-от по командировкам мотатся. На кого дитё бросить, на тетку чужу? — терпеливо разъясняет баба Дуня, чувствуя, что не с тем пришла жадная до слухов, но щедрая на оговор соседка. — А здесь-то, на печке да на молочке парном ни те хвори, ни те золотухи.
Она улыбается, гладит внучку по голове, обнимает, прижимает к себе, будто почувствовала, как больно сжалось и затрепетало раненой синицей сердце правнучки.
— Ты ешь, ешь блинок-то!
Но Галочка уже набычилась, прихватила зубами кружку с молоком, накренила и смотрела на соседку настороженно поверх кружки, как из-за укрытия.
— Клади блинов, Тоня! Тебе со сметаной? — пододвигает Авдотья тарелку соседке.
Антонина сворачивает блин, окунает в подставленную ей плошку. Баба Дуня терпеливо ждет.
— Люди бают, Шурка твой за постоялицей городской ухлестыват, и в библиотеку кажин день наведывается, и в клуб с ней вместе. Не боязно тебе?
— А мне-то чего страшиться? Я свое отбоялась.
— А ну как еще одного правнука подбросят? Подбросит да хвостом-то вильнет и в город вернется. Они ж, городские, ушлые!
— Надо будет, всех выхожу. Ты-то, соседка, что печешься? Ай,на своем молоке-то ожегшись, на чужу воду дуешь? Ты свою эвон как пасла — разве только в уборну с ней не ходила, а она вам всё одно в подоле-то принесла!
— Ох, Авдотья, жало у тебя, а не язык.
— Да по мне уж лучше жало, чем собачье помело.
— Ой, да чтой-то ты! Я ж так, по-соседски упредить, — лебезит Антонина.
— Я тебе вот что скажу: и Шурка наш не тать в ночи, по-воровски ничего не сделат, и Сима — девка самостоятельная, до сраму не допустит. И неча по дворам ходить и языком трепать. В своей избе за порядком смотри!
— Ну-ну, Авдотья, кабы локти потом не пришлось кусать…
Проводив соседку, баба Дуня устало опустилась на лавку рядом с давно уже притихшей Галочкой, машинально положила на тарелку блин, и тяжело задумалась. Нет, не напраслины она опасалась: была в этой городской девочке та чистота, доверчивость, бесхитростность, которая даже самых охочих на оговор заставит устыдиться. Да и в деревне искони придерживались философской формулы:»А и чтой-то за девка, о которой и разговору нет!»
Не это придавило бабу Дуню…
Она обняла прильнувшую к ней Галочку, их обеих охватила тоска по простоте и ясности жизни, которые смутной надеждой маячили где-то далеко в будущем для девочки и обломки которых давным-давно отнесла на могильцы старуха…

* * *

Жизнь в деревне весной засеивалась надеждами и ожиданиями, прорастала множеством дел, распускалась хлопотливой и радостной суетой. Галочка с бабичкой целыми днями огородничали. Галочка закладывала в землю картошки, сухие горошины, корявенькие семена свеклы. Поливала вместе с бабой Дуней грядки из своего маленького ведерка. Устав, она садилась на лавку под окном и, болтая ногами, наблюдала за такой же наполненной трудами жизнью вокруг: там синица, присевшая отдохнуть на ветку черемухи с большим пучком выдернутого откуда-то мха в клюве, тут муравей, деловито тащивший сохлого жука, а вот толстый шмель гудит над золотым одуванчиком и кудрявым первоцветом…
В полях натужно рычали тракторы, тарахтели по улицам замызганные, разбитые грузовички, дребезжали телеги, с впряженными мосластыми после зимы лошаденками, на огородах то тут, то там виднелись согнутые спины. Работы поприбавилось ….
Теперь чаще в избе Авдотьи ужинали поздно, но зато все вместе. И сами ужины в кухне возле печки, и потом посиделки перед сном за круглым столом были очень любимы Галочкой. В ужинах, почти семейных, когда собираются за столом несколько поколений, обретала смутную определенность ее тоскливая мечта по простоте и ясности. Ей нравилось Шуркино сияние в глазах и улыбке. Сияние это предназначалось Симе, но волны его заливали и Галочку, и бабу Дуню, наполняя их отраженным светом Шуркиного счастья.
А Шурка был счастлив! Ему нравилось видеть Симу, нравилось ждать встречи, когда ее не было рядом, нравилось говорить с ней и молчать, нравилось обращаться к ней на вы, нравилось соглашаться с ней и возражать ей. Он часто подшучивал над ее любовью к Межирову:
— Как вы можете это читать, Сима? Это же не стихи, это дорога с колдобинами.
— Чтобы любить Межирова, надо быть ленинградцем, Шура,- грустно улыбаясь, отвечала Сима.
И Шурка радостно признавал свое поражение.
Да и все, что делал Шурка, так или иначе было для Симы. Как-то он привез из города трельяж, трясся в кузове с зеркалом в обнимку: заметил, что Сима никак не может изловчиться разглядеть себя в небольшое мутноватое зеркало в шкафу.
— Ох, и широко ты, Шура, круги-т закладывашь, ох, широко-о-о…- подтрунивала над внуком Авдотья.- А ну как уедет она, и будешь ты в этот свой дрильяж смотреться, а видеть — её до конца дней своих.
— Ну что ты заладила, ба! Уедет! Неровня! Почему уедет-то?!
— А потому что городская и ученая!
— Ну я тоже не лаптем щи хлебаю! У меня техникум! Так что я тоже.. ученый! — не слишком успешно убеждает сам себя Шурка.
— Это ты в деревне ученый! А в городе ты — из назёма печеный! — не унимаясь, подсмеивается баба Дуня.
Но и ее нет-нет да и смущали мечтания…

Сима умела наполнить жизнь: Галочкину — чтением и интересом к учению, Шуркину — надеждами и новым радостным чувством. Бабе Дуне достались опасения, сомнения, но вместе с тем в ней проснулось молодое любопытство и задор. «Ну-ка, поглядим, что у вас из всего этого выйдет?» — думала Авдотья, время от времени поглядывая на Симу с Шуркой. Сидя в уголке, она проворно работала спицами, подтягивая поближе клубки с козьей шерстью, клубки льнули к ее ногам, не отдаляясь, и две тонкие нити вплетались в бесконечные ряды колдовского вязания.
Был в этих вечерах уют настоящего дома, была тихая радость незатейливого, но ясного бытия. Как было и ощущение хрупкости, ненадежности этого ежевечернего счастья. И Галочка наслаждалась им не задумываясь, не делясь с другими, она боялась, что прекрасная картинка, как те, что складывались в подаренном ей калейдоскопе, разрушится от одного неосторожного вздоха, от громкого возгласа, от слишком сильного удара сердца…

* * *

Телеграмму принесли вечером, когда баба Дуня и Сима собирали на стол. В избу вбежала запыхавшаяся почтальонша Нюся, вбежала и замерла возле двери. Во взгляде, обращенном к Симе, боль и страх.
— Что ты, Нюся… Здравствуй… — просевшим голосом спросила баба Дуня.
— Здравствуй, баб Дунь… Так, это… Телеграмма тут Серафиме…. заверенная….
Все молча смотрели на свернутый лист бумаги у нее в руке. Сердце Галочки тяжело и тревожно толкнулось в груди, и она почувствовала, как разлетелось неказистыми осколками ее счастье.
Сима с беззащитной улыбкой, как-то очень прямо подошла к Нюсе, взяла телеграмму, развернула, долго всматривалась, и вдруг протянула ее Шурке:
— Шура, посмотри ты, здесь нелепое что-то.., — чужим голосом произнесла Сима.
Шурка взял из ее рук телеграмму, но читать не стал, а, обеими руками обняв Симу за плечи, острожно усадил ее на лавку. Сима послушно села.
Тогда только Шурка прочел о внезапной смерти Симиного отца от разрыва аневризма аорты, что было подтверждено заверенной подписью врача. Но и прочтя все это, Шурка не отрывал глаз от телеграммы, смотрел так напряженно, будто хотел одним взглядом своим остановить несущийся на него поезд. Стало очень тихо, и только траурную дробь рассыпал далеко в лесу дятел…
— Мне бы расписаться.., — жалобно попросила Нюся.
Шурка шагнул, чиркнул карандашом, попрощался с почтальоншей. Тяжело опустился рядом с Симой. Она сидела всё так же прямо, с отрешенным лицом, странно раскачиваясь назад-вперед тонкой осинкой на ветру. Шурка сидел рядом, глядя перед собой, положив большую ладонь на скрещенные подрагивающие ладони девушки. Баба Дуня стояла у печки, горестно покачивая головой. Притихшая Галочка за столом положила подбородок на ладони и, не мигая, сквозь слезы испуганно смотрела на Симу. Девочке очень хотелось подойти и обнять ее, но она чувствовала, что горе отгородило Симу ото всех и все они стали сейчас чужими для нее.
Первой ожила баба Дуня, она неторопкими шагами пошла в столовую, зажгла лампаду. Вернулась в кухню.
— Шура, ты не рассиживай! Беги к Яковлевичу, обскажи все, что да как. Себе справку выправь, упреди, что Серафиму проводишь, да телеграмму возьми, не забудь.
— А справку какую, зачем?- Шурка медленно возвращался из провала в действительность.
— В Ленинград поедешь, куда ей одной? Она вон никакая! Не ровён час, случится что… А в городе без документу нельзя… Да на станцию от него позвони, поезд узнай… Понял ли? — с сомнением глядя на опрокинутое лицо внука, спросила Авдотья.
— Да, ба! Понял! — внезапно собравшись, уже от дверей крикнул Шурка.
Баба Дуня присела к Симе, обняла ее и прижала к себе.
— Ты, Серафимушка, не о смерти его думай, ты сейчас все про живого отца вспомни, как тетешкался с тобой маленькой, как журил любя, как говорил с тобой, как улыбался. Все-все вспомни, доченька!
Баба Дуня гладила Симу по голове и тихонько шептала ей что-то, пока Сима не заплакала наконец, громко и безудержно. И так же в голос вместе с ней горько зарыдала Галочка.
— Ну вот-вот, поплачь, милая, поплачь, а то сердце запалишь, — не переставая приговаривала баба Дуня, покачиваясь вместе с Симой и гладя ее по спине. — Ты поплачь, а я помолюсь пойду за упокой души новопреставленного раба Божия …
— Владимира, — машинально подсказала Сима. Но едва прозвучало имя отца, она почувствовала что-то неправильное в том, что чужая, никогда не видевшая ее отца женщина, а не она, дочь, будет сейчас молить Бога о нем. — Я тоже хочу, только молитвы не знаю…
— А идем, голубка, идем, и знать нечего…
Молитва не принесла облегчения, но дала возможность осознать непоправимость случившегося. Душа Симы больше не противилась несчастью, она сжалась в комок, смиренно освобождая место горю. Но пройдет еще немало времени, пока черные уголья страшной потери сверкнут в Симиной душе алмазным блеском.
Уже перед самым рассветом Авдотья наставляла внука, доставая из-за складня замотанные в тряпицу деньги, отложенные их тех, что слала регулярно Софья да изредка привозила дочь:
— Ты, Шура, главное до дома ее доставь, а там уж видно будет… Коли нужон будешь, оставайся. А как увидишь, что проку-то от тебя нету, гирями на ногах не висни — вертайся.

Зафырчал под окнами грузовичок. Шурка взял вещи, баба Дуня обняла Симу:
— Спасибо, тебе, милая, за все: и за Галочку, и меня, старуху, ты радовала. Ну, Господь с тобой!
— Вам спасибо, баба Дуня! Галочку обнимите за меня!
Шурка устроил Симу в кабине, запрыгнул в кузов. Грузовичок закашлялся, снова зафырчал и, подпрыгивая на колдобинах, скрылся за поворотом….

От душевной маяты баба Дуня заполняла дом делами, а когда и это не помогало, спасалась с правнучкой в лесу. Вставали рано. Пока Авдотья стояла перед образами, Галочка, шлепая босиком по прохладным половицам, бежала к рукомойнику за занавеской, одевалась, с удивлением отмечая какие-то перемены в интонациях бабички. Баба Дуня, помолившись, начинала особый разговор с Господом:
— Прибрал ты, Господи, их отцов, никого теперь у них не осталось, не на кого им положиться, кроме тебя, а коли так, тебе и ответ за них держать! — с удивлением слушала Галочка требовательный выговор. Девочке чудилось, что бабичка даже будто и сердится на Боженьку, она уже раздумывала, не показать ли ему еще раз язык, да неприятные воспоминания о собственных сожалениях остановили ее.
В лес Авдотья собирала узелок с вареными яйцами, хлебом, редисом и луком, насыпала соли в пустой спичечный коробок, ставила в лукошко бутыль с водой.
На дворе все дышало росной свежестью, запахи были отчетливы, воздух прозрачен. Шли лугами вдоль Глушицы, сюда уже добрались с покосами, и острый, сочный, зеленый дух свежескошенных трав густо стелился над тропой. За лугами царствовал набравший силу, зрелый запах черемухи, теперь уже назойливый и дурманящий, как ядреная молодка в ее наивном бесстыдстве.
В бору душистое разнотравье побеждал своим благородным благоуханием ландыш. Строгие темные сосны расступались перед девочкой, словно заманивая. Привычные деревенские звуки сюда не добирались. Галочка цеплялась за бабичкины юбки, боясь отстать и заблудиться. Тишина леса казалась ей подозрительной. То тут, то там раздавался треск или жутковато хлопало что-то.
— Что это, ба?- жалась к бабе Дуне девочка.- Это волк?
— Нууууу, какой волк! Косуля прошла или лосенок.
— А хлопает кто?
— Да кто же, птицы попорхивают, ай птицы испужалась?- заглядывает с улыбкой в лицо Галочке бабка.
Но страх не проходит. Вот тревожно закуковала кукушка. Никак не уймется в безнадежном своем зове.
— Чего это она? — недовольно ворчит Галочка.
— Кто? Кукушка? Так рассказыват, сколько нам жить…
— А сколько?- пуще пугается Галочка.
— Много, голубка, много….
— И тебе много?
— А что ж, и я поживу ещеищ! — уверенно отвечает Авдотья правнучке, словно уже выторговала себе у Господа срок.- Пусть себе кукует, вот на Петров день подавится кукушка ватрушкой и перестанет пророчить.
Девочка заливается смехом: «Кукушка подавится ватрушкой!»
И страхи расползаются, тревога улетает, тяжело хлопая мрачными крыльями.
Галочкино лукошко как-то незаметно наполнилось собранными бабичкой травами: здесь и мята, и мохнатенькая сон-трава, и коричнево-желтые колокольчики заговорного гравилата, и какие-то коренья. Она устала и просит бабу Дуню отдохнуть где-нибудь.
— А вот сейчас уж на опушку-то выйдем и отдохнем.
Лес и правда, снова расступился, и открылась поляна с небольшим согретым солнцем пригорком под двумя березами.
Расстелили старую, давно утратившую цвет шаль, баба Дуня развернула на коленях узелок с припасом, облупила яичко, макнула в крупную соль и подала Галочке с ломтем свежего духовитого хлеба.:
— Ешь, детонька, на воздушке-то и ржаная горбушка — сладкий пирожок.
Снова что-то хрустнуло и зашуршало, Галочкины страхи ожили, она ухватила бабичку за руку, но на поляну выкатились два смешных зайчонка.
— Зайки, зайки!!! — вскочив, закричала радостно девочка.
Ее возглас перепугал зайцев, и они опрометью, перескакивая друг через друга, кинулись снова под надежную защиту леса.
— Вот они, страхи твои, маленькие да пушистые. Ты их боишься, а они вон от тебя порскнули,- дробно засмеялась баба Дуня.
Галочка легла, подложив руки под голову. Березы тянули к ней тонкие ветви, словно желая приласкать и погладить. Мир обрел прежнюю приветливость и уют, приголубил теплом, радовал полноцветьем. Июнь затянул небо новеньким синим ситцем. Он еще не выгорел на солнце и не вылинял в дождях. Березовая листва повзрослела, потемнела, но где-то в самой глубине яркой зелени еще таилась цыплячья нежность весеннего пуха. Молодой, недавно родившийся ветер забирался в кроны берез, трепал и путал их струящиеся зеленые пряди, а они лишь с легкой укоризной снисходительно покачивали своими верхушками.
Села красна девица
Отдохнуть под деревце,-
вспомнился Галочке стишок, который они читали с Симой. Она посмотрела на погружённую в свои мысли бабу Дуню.
— Ба, а Шурка приедет?
— Шурка должон, куда ж ему деться..,- не выходя из задумчивости, произносит баба Дуня.
— А Сима?
— А вот Серафимушка… кто ж знает.., не знаю,- отвечает Авдотья, уверенная, что разговаривает сама с собой.- Она-то тут не дома…
— Дома… дома..,- эхом вторит Галочка, сморенная полуденным теплом и долгой прогулкой.
Авдотья смотрела, улыбаясь, на разрумянившуюся правнучку, убрала с пухлой щечки выбившиеся из-под сползшего платка волосы. И на мгновенье пригрезился ей размытый в мутном зеркале воспоминаний образ ее самой, так же лежащей на материнских юбках; и до боли короткой показалась ей жизнь, в которой от глубокой старости до детства — рукой подать. И снова дивилась она тому, как эта недолгая, но до отказа набитая болью, горем, страданием, отчаянием жизнь всё же может быть таким огромным счастьем.

* * *
Шурка вернулся недели через три. Отмахал двенадцать километров со станции пешком, чтобы побыть одному и собраться с мыслями. Но дорога оказалась слишком короткой. Подходя к дому, заметил истаявшую поленницу дров, порадовался, что не придется выдумывать занятие. Вечерело. Народ тянулся с полей, и Шурка поскорей протопал по ступеням, хоронясь от дотошных расспросов и напускного сочувствия.
Дверь уже распахивалась навстречу:
— Шура, Шура приехал! — кричала Галочка.
Баба Дуня засеменила к внуку, утирая слезы уголком платка.
— Приехал, внучек, приехал, кровинушка моя!
Уткнулась головой в грудь Шурки, обхватила худыми сморщенными руками и затихла.
Шурка одной рукой поглаживал голову Авдотьи, второй подхватил Галочку, повисшую на нем. Вся его накопленная за дорогу решимость осела дорожной пылью, и он понял, что утаить от бабки свою боль и растерянность ему не удастся.
— Ой! Да чтой-то я!- оторвалась от внука Авдотья.- Ты ж с дороги! Иди мыться, а я поесть соберу мигом, у меня все и готово, я ить как чуяла,- суетясь в словах и в движениях, закружила она по кухне, хваталась за что-то, но тут же бросала, вспоминая о другом.
Шурка мылся во дворе, широко разбрызгивая воду. Галочка вынесла ему полотенце, ждала и раздумывала, можно ли узнать про Симу или надо послушаться бабичку и не спрашивать лишнего. Решив для себя, что Сима не лишнее, она было и рот раскрыла, но вдруг испугалась чего-то в Шуркином взгляде в последний момент.
Уже сев ужинать, Шурка спохватился, выскочил из-за стола, раскрыл чемодан и вытащил свертки и книжку:
— Забыл совсем! Здесь же вам гостинцы из Ленинграда.
Галочка затаила дыхание. Шурка достал из одного свертка шерстяной платок с бордовыми цветами на темно-синем поле, накинул бабке на плечи.
— Ахти ж, батюшки святы, красотища-то! — задохнулась Авдотья и шустрыми шажочками ринулась к зеркалу. — Ну, внучек, угодил так угодил!
Она поворачивалась к «дрильяжу» то одним плечом, то другим, потом повязала платок на голову и снова довольно взглянула на себя.
— Да постой, ба, вот еще кофта тут!- обрадованный бабкиной радостью, Шурка протянул ей кофту, тоже темно-синюю, с крохотными белыми пуговичками и тонкой беленькой полоской на манжетах и отложном воротничке.
Авдотья полюбовалась и кофтой, но мерить не стала:
— Вот завтра ужо баню истопим, так уж после бани-то и надену. А тебе спасибо, что бабку не забыл.
— Шура, а это мне?- не выдержала Галочка, поглядывая на книжку.
— Тебе-тебе! От Симы!- весело шумнул прежний Шурка.
И сразу все стихли, почувствовав неловкость, возникло замешательство.
— Давай-ка к столу, Шура, щи-то уж простыли поди…
Пока Шурка молча ел щи, Авдотья подрезала ему хлеба, мазала маслом, не торопя внука с рассказами.
Галочка в голос читала:
— Корней Чу- ков- ский! Я знаю это!!! Знаю!!! — радостно прокричала она.- Мы читали!.. С Симой….
Она задумалась на минуту, но решив, что уже можно, спросила о том, что у каждого было на языке:
— А она приедет?
Баба Дуня присела на лавку, тоже ждала ответа…
— Не знаю,- пряча глаза, чтобы не выдать затаенную боль, ответил Шурка. — Но думаю, навряд… Мать у нее с похорон прямиком в больницу, тоже сердце слабое. Ну я побыл, пока она из больницы-то не выписалась, все боялся, кабы и Симе чего не приключилось… Уж очень она не в себе была… Есть совсем перестала… Одни глаза остались…Чуть не с ложки корми, как Галочку…
Шурка вел свой рассказ бесцветным голосом, ни тени чувства не читалось на его погасшем лице, и Галочка расцвечивала скудное Шуркино повествование как могла: широко распахивала глаза, домиком поднимала бровки, горестно поджимала губы, поглаживая при этом подаренную ей книгу, словно это могло утешить Симу.
— Ну на вокзале-то, как провожала, сказала, что напишет,- закончил Шурка и добавил после долгой паузы,- только вот чт? напишет….
— Ты, сынок, скорого ответа не жди… Ей сейчас душу-то ровно камнем привалило, с собой бы определиться… Человек в горе горем и живет. Время ей надобно. Боговы мельницы медленно мелют, но все перемалывают… Крепись, Шура, ждать да догонять — хуже нет!
И Шурка крепился… Сначала он пробовал вернуться к прежним своим увлечениям, но сочувственные взгляды друзей, их старательные попытки обходить опасную тему, ранили его больнее пустого любопытства и бесцеремонных расспросов. Ему было легче с теми, кто толком не знал ни Симу, ни его отношения к ней.
Как-то вечером прибежала Людмилка, долго шуршала что-то Авдотье на ухо, та слушала, покачивая головой и покусывая угол платка:
— Ах, змей, ну вот он уж у меня попляшет! Ишь ты, что удумал, бесстыдник! — сопровождала она Людмилкин рассказ своими негромкими восклицаниями.
Они еще пошептались о чем-то в сенях, и баба Дуня вернулась в кухню огорченной и озабоченной. Но настроена, видно, она была решительно, потому что долго еще вполголоса поругивала внука и грозила ему.
Тем вечером они легли, так и не дождавшись Шурки. Баба Дуня уложила Галочку, помолилась, трижды прочитав молитву матери о детях, с особенной выразительностью на словах:
Господи, исцели его от всяких болезней,
Очисти от всякия скверны, вина, табака
И облегчи его душевные страдания и скорби.

Но и она не выдержала и легла, решив, что всё одно лучше поговорить с внуком утром, как он проснется. Однако утром она не утерпела и сама пошла будить Шурку.
— Ты не на веселых ли ногах вчера домой пришел, змей? Уж я-то вечор поняла! — громко с подозрением спросила Авдотья, сдергивая с Шурки одеяло.
Баба Дуня лукавила, ночью она сквозь сон услыхала, как тихонько ходил по избе Шурка, но так и не смогла определить, был ли он пьян.
— Ты ошалела, ба?! — возмутился Шурка, поворачиваясь лицом к стене и снова с головой закрываясь одеялом.- Воскресенье же! Дай поспать!
— Уж я знаю, с кем ты, злодей, вожжался,- начала было Авдотья, но заметила подходящего к калитке и вороватым взглядом шарящего по окнам человека.- Вот оно! Только помяни черта, он уж тут как тут!
Она опрометью бросается к двери, успев прихватить сковородник у печки.
Разбуженная шумом Галочка, бежит босиком на кухню, забирается на лавку, плющит о стекло нос. Она видит бабичку на крыльце и незнакомого неказистого мужичонку, в нерешительности держащегося за калитку.
— Тебя, Кирька, нечистый носит ай ты спьяну избы-те попутал?
— Здравствуй, Авдотья Романовна! Да я приятеля хотел проведать..,- он всё же решается толкнуть калитку и даже делает шаг во двор.
— Тут твоих приятелей нету!- не отвечая на приветствие, ярится баба Дуня.- Они все об эту пору по кустам еще хмельные валяются! Проведывать тут тебе некого.
Авдотья берет припрятанный в сенях сковородник и тоже делает шаг навстречу.
Галочка во все глаза следит за происходящим. Она видит, как мужичонка спиной выходит со двора и скорым шагом идет по улице, еще больше ссутулившись, время от времени озираясь на стоящую на крыльце Авдотью.
— Шура, там бабичка дядьку сковородником прогоняет!- кричит она, вбегая к Шурке, но тот и сам смотрит в окно, приподнявшись на кровати.
— Ну, смерть немцам! — ухмыляется Шурка.
Тем временем Авдотья, сняв висящие в сенях старые вожжи, решительно направилась в комнату внука. Шурка, снова проворно ныряет под одеяло. Галочка, видя испуг Шурки, прячется за занавеску.
— Ах ты вражина! Ты мне еще этого ветром подбитого Кирьку к дому приваживать! Вот ты, змей, как крепишься! Ишь ты, стоскнулося ему, так он сразу за стакан хвататься!!!
Авдотья замахивается вожжами, но удар приходится на одеяло.
— Да не пил я! — не выдерживает атаки Шурка, он сбрасывает одеяло и садится на кровати.- Не пил!
— А куда ж ты с Кирькой-то после работы намылился и где потом до зари шлялся?
Шурка медлит с ответом.
— Вот только соври мне, соври только, враг!- снова замахивается на внука баба Дуня.
— У сестры его был,- через силу признается Шурка.
— Эт… это у какой такой сестры? У Маньки-разведенки?!- зная, что других сестер у Кирьки нет, с ужасом восклицает баба Дуня.
Она прикрывает рот рукой и тяжело садится рядом с внуком.
— Да ты совсем, что ли, Шура, разума-то прохлупался?- глухо, с отчаянием спросила Авдотья.- Ты и не заметишь, как они тебя окрутят и будешь ты всю жизнь гадать, чьих детишек нянькаешь, своих ай соседских. А потом и мать ейная тебя к самогонному делу пристроит… Ну, сынок, выбрал ты себе сЕмью….
Галочка не выдержала и заплакала за занавеской. Она запуталась, кого надо жалеть, и теперь жалела и Шурку, и бабичку, и себя, и почему-то Симу… Она вышла из своего угла, подошла к бабе Дуне, но та не стала ее утешать, как обычно, а сидела, будто неживая, вся в своих горестных мыслях.
— Да не было у меня ничего с Манькой! — досадуя на Кирьку, на надоедную Маньку, но больше всего на себя, сердится Шурка.
— Как это не было? С Манькой и не было? Да она любого мужика ссильничает! Ты в штанах ли от нее ушел, внучек, или голой задницей сиял по деревне?!
— Сказал, не было! — усмехнувшись точности бабкиных характеристик и вспоминая вчерашнюю Манькину настырность, отрезал Шурка. — А на брюках моих ты сидишь, — снова, теперь уже примирительно, усмехнулся Шурка.
Баба Дуня с облегчением перевела дыхание, взяла Галочку на колени, утерла ей слезы, пригладила волосы.
— Помру ить я скоро…- и, поймав насмешливый взгляд внука, поспешно добавила, — сон видела! Нехороший!
— Как-то не тянешь ты на покойницу, — ехидничает Шурка, — вон как с вожжами-то прыгаешь, ровно блоха!
— Ишь ты, а тебе, змЕю, хотелось бы, чтоб я прям сей секунд под иконами-то вытянулась!
— Да уж рассказывай сон свой! Сейчас мы его разгадаем.
— А там и гадать неча… Это как ты уехал сон-то я видела… Сижу это я у окна, пряжу пряду, а веретено-так и кружит, так и кружит. И является мне апостол Петр, и говорит : «Ну, раба Божия, пряжи ты напряла вдосталь, готовься, во многом ты испытана, скоро срок твой придет»…
Авдотья замолчала, торжествующе посмотрела на внука.
— Ну… а дальше-то что? — подталкивает ее Шурка, чувствуя, что бабка приберегла самое главное.
— А я и спроси его, а когда, мол, скоро? А Петр мне и говорит: «К Рождеству готовься».- Авдотья помедлила. — А дальше-то и совсем плохо! Я его корить: как же это к Рождеству, это ж как тяжело могилу для меня копать будет, уж ты, святый Петре, смилуйся, дай уж летом помереть, и чтоб все рядом были, да и прибавил бы лет пяток, чтоб Шуркиных, твоих, значит, детишек увидеть!
— Ну, ба, ты даешь! Со святым Петром торговаться вздумала!- рогочет Шурка.- И что он тебе на это?
— А то-то и оно, что ничего… Усмехнулся так, головой покачал и пальцем погрозил, как я Галочке, развернулся и пошел себе….
— А улыбнулся как? Тоже как ты мне? — спрашивает Галочка, у которой от бабичкиного сна мороз пробежал по коже.
— Да а как, так и улыбнулся!
— Тогда прибавит! — уверенно провозгласила Галочка.
Шурка снова хохотнул:
— Ну вот и сон твой разгадали и со сроками определились. Время еще есть! Не соскучишься с вами!
И в этом хохотке и в незлобивом балагурстве снова виден был тот, прежний, настоящий Шурка.
— Ты, Шура, уж тоже с собой-то определись, — попросила жалобно Авдотья. — Я понимаю, в гОре жить что в чужом лесу плутать. Но все эти Маньки и Кирьки не про тебя, милый, уж мне ли не знать? Если ты себе здесь места не видишь, поезжай к Софьюшке! В Москве-то быстро с себя все стряхнешь. Хочешь учись, хочешь работай!
— Да все, ба! Определился уж!
Шурка острожно взял от бабы Дуни вожжи, засмеялся:
— Я повешу пойду, или нужны еще?
И уже из сеней, погромыхивая ковшом в ведре, крикнул:
— А испеки-ка нам блинков, ба! Соскучился я по блинкам твоим!
— Блинков! Блинков!- подхватила Галочка.
И пока Авдотья ставила тесто и пекла блины, Шурка с наслаждением рубил дрова, будто каждым ударом казнил свою дурь, боль, тоску, глупое сближение с Кирькой, едва не стоившее ему… чего?… Вот этого Шурка не знал, только чувствовал, что цена была бы слишком высока…

Галочка радостно смотрела в раскрытое окно, как ловко колет Шурка дрова, как легко поднимает одной рукой топор, придерживая другой полено, казалось, он непременно тяпнет как раз по руке, но Шурка в последний момент убирал ее, и удар приходился ровнехонько в середину полена. И эта картина, такая привычная, будничная и правильная именно в своей будничности, рождала ощущение разумности и незыблемости мироздания.
Закончив с дровами, Шурка с наслаждением облился из ведра, накинул чистую рубаху и стремительно взбежал по ступенькам.
Баба Дуня застелила стол вышитой дорожкой, как в праздник, намяла с сахаром и сметаной собранную в огороде клубнику, поставила миску со свежим творогом. Поджаристые блины высились золотистой стопкой. Завтракали весело, с ярким солнцем, синим небом в раскрытых окнах и со свежим ветром, парусами надувавшим занавески. Изба казалась корабликом, вынесенным на простор попутным ветром. И у всех было покойное чувство, какое бывает после тяжелой болезни, что все самое страшное уже позади и теперь все будет хорошо…

Сказав, что определился, Шурка не отмахнулся от бабки, не солгал. В тот вечер, когда он, от душевной пустоты поддавшись на уговоры Кирьки, притащился ни с грушки, ни с петрушки на Манькины именины, Шурка многое понял. Начал себя ругать уже по дороге. «Ведут как бычка на веревочке», — думалось ему. В Манькиной же избе среди хмельного веселья он пробудился окончательно. К счастью или к несчастью, Шурка принадлежал к тому редкому на Руси типу людей, которые не могут пить в тоске и непокое, привыкнув во всем полагаться только на себя. Он хотел было сразу и уйти, да хитроумная Манька-брошенка отрезала ему путь к отступлению, определив место в дальнем углу и сев рядом, обдавая Шурку запахом несвежего тела и перегара. Шурку замутило. Все силы уходили на то, чтобы справиться с подкатывающей дурнотой. Пытался отвечать на вопросы, не понимая их, поднимал стакан, но, пользуясь всеобщей пьяной неразберихой, ставил его на место. Манька теснила его, наваливаясь грудью. Чувство отвращения к самому себе стало физически невыносимым; Шурка, не справляясь с тошнотой, выскочил из-за стола, оттолкнув осоловевшую Маньку, и кинулся прочь со двора.
Отдышавшись у калитки, он направился к Глушице. Очень хотелось умыться, но ночь была теплая, и Шурка, раздевшись, сел в прогретую за день речушку, как в детстве. Черный бархат неба, затянувший мир, был изрядно побит молью, и сквозь дыры и прорехи темноты ярко пробивался таящийся за мраком свет.
Вот тогда-то в парнЫх водах под ночным звездным небом и открылась ему непритязательная мудрость: мир не рухнул, жизнь не кончена, и его жизнь — тоже. И если правда, что с Симой у них не сложилось, потому что они не ровня, то исправить это — в его силах. А исправить это необходимо, потому что он теперь твердо и отчетливо понимал, какая женщина должна быть рядом с ним. Ему надо учиться, ехать в …. нет, не в Ленинград, слишком страшно ему будет столкнуться когда-нибудь на улице с Симой и ее более достойным избранником. Ехать надо в Москву! Там Софья, да и муж ее подскажет что-нибудь дельное. А пока надо готовиться, и поможет ему в этом старый учитель математики, давно уговаривающий Шурку учиться дальше. Платить за высшее образование уже два года, как не надо, но дневное он всё равно не потянет: жить на что-то надо, да и бабке надо будет помогать. Решение было ясным и сразу принесло облегчение, расставив все по своим местам.
Сейчас Шурка удивлялся, как эта простая мысль не пришла ему в голову раньше. «Вот охламон, дубина стоеросовая,- вторя бабке, ругал он себя вслух,- сколько времени потерял!»
Домой Шурка вернулся на заре. Омытый водами Глушицы, он чувствовал себя бодрым и полным сил, но, едва добравшись до подушки, провалился в сон.
После памятного завтрака, дождавшись, когда Авдотья отправилась попроведать заболевшую товарку, Шурка написал письмо сестре. А вечером он пошел в школу, в пристройке к которой жил учитель с женой.
— Тая, у нас гости!- крикнул хозяин, работавший в крошечном садике, увидев у калитки Шурку.- Здравствуй, тезка! Сколько лет, сколько зим! А были времена, когда частенько к нам заглядывал!
Шурке стало неловко, что забыл об Александре Игоревиче, помогавшем ему еще со времен техникума.
— Вечер добрый! Простите, что редко заходил, но уж теперь наверстаю!- виновато улыбнулся Шурка, входя во двор.
— Да что там! Дело молодое! А мы на ваши спектакли с удовольствием с женой ходим! Молодцы!
На крыльце с радушной улыбкой показалась хозяйка дома:
— Шура пришел! Ну, здравствуй, пропащая душа! Давненько ты нас не навещал! Проходи-проходи, будем чай пить и мучить тебя расспросами в качестве наказания. Какой ты стал! Красавец мужчина! Жениться не собираешься? Думаю, от невест отбою нет?
Шурка засмущался, стал осматриваться:
— А у вас все по-старому! Все как прежде!
Ему всегда нравилось бывать здесь, в маленьких комнатках, заставленных книгами от пола до потолка. Александр Игоревич — в прошлом преподаватель известного московского вуза; сын глухо-немых родителей, он стоял у истоков создания системы работы со слабослышащими студентами. После второй ссылки решил в Москву не возвращаться, «чтобы в третий раз не пришлось далеко ехать».
— Ну рассказывай, Шура, с чем пришел? Не старый ли наш разговор вспомнил? Вот бы порадовал старика! — учитель пытливо смотрит на гостя.
— Угадали, Александр Игоревич, только вот боюсь, забыл все… Не поздновато ли?
— Поздновато? В твоем нежном возрасте? Учиться никогда не поздно, как говорили древние. А позволь полюбопытствовать, Шура, каковы мотивы такого рвения? — учитель лукаво взглянул на гостя.
Шурка совершенно смутился, покраснел, закашлялся.
— Са-а-ша! -предостерегающе пропела с укоризненной улыбкой жена.
— Ну-ну, прости старика, не моя это епархия, да и неважно это, так, по-стариковски болтаю себе…
— Да нет никаких особенных мотивов. Просто почувствовал, что надо, видно, время пришло!
— А вот это и есть наилучший мотив — душевная потребность! Прекрасно! И на чем же ты хотел бы сосредоточиться?
— Да вот думаю продолжить то, чему в техникуме учился, что-нибудь с авто-механикой связанное…
— Что ж, вполне разумно, молодой человек! Чувствую, что решение продумано! Да и склад ума у тебя, Шура, как я уже раньше говорил, инженерный. Весьма рад, весьма!
Александр Игоревич с наслаждением потер руки, подошел к книжным стеллажам:
— Тогда вот что, Шура… начнем с проверки того, что ты помнишь, дам тебе здесь кое-что порешать. А скажи-ка мне, как ты техникум закончил?
— Две четверки только, остальные «отлично»…
— Так-так… Надо бы мне связаться кое с кем из своих немногочисленных, увы, друзей… Не изменились ли правила… Вот этим-то я и займусь, пока ты будешь решать и вспоминать…
Так началась реализация Шуркиного плана. Теперь все вечера он проводил дома над учебниками, которые брал у старого учителя. И чем больше занимался Шурка, тем сильнее затягивало его, тем большее удовольствие он испытывал. Он с изумлением осознал, что ждет этих тихих вечерних часов, каверзных задач, когда решение приходит не сразу; часто мерил он шагами комнату из угла в угол, бывало, что в бессилии раздраженно выбегал во двор помахать топором. Но какую ни с чем не сравнимую, почти детскую радость переживал он, когда, наконец, понимал, в чем заковыка!
Он прислушивался к себе: жива ли боль, не забылась ли Сима. И на оба вопроса отвечал «нет». Нет, боли не было… И нет, не забылась… Сима стала частью его души, ее «красным углом». Воспоминания о ней не саднили больше, а рождали теплое, светлое, нежное чувство, словно она была рядом.
Баба Дуня помалкивала, в душу не лезла. Ждала. Наказала Галочке не шуметь, когда Шурка читает. Галочка и не шумела. Брала свою книжку, тетрадку с прописями и пристраивалась наискосок от Шуры. Читала, слегка шевеля губами, искоса поглядывая на Шурку, как он грызет карандаш, как постукивает нервно по столу пальцами, как сводит брови, как радостью озарения освещалась его лицо. Этот момент она особенно любила и боялась упустить. И когда после этого Шурка начинал лихорадочно записывать что-то, торопливо и неряшливо, Галочка тоже чинно раскрывала прописи и аккуратно писала бесконечные палочки и крючочки, невероятными усилиями удерживая руку в границах линий. От старания и наслаждения она приоткрывала рот, высовывала язык, пока не чувствовала, что слюна вот-вот капнет на страницу. И когда Шурка, закончив строчить свои каракули, отбрасывал в сторону карандаш, воскликнув «все!», Галочка тоже острожно откладывала свой карандашик. Поглядывая исподтишка на Шуркины закорючки, она с удовлетворением отмечала, что ее страничка выглядит много аккуратней и красивей. И на душе было хорошо, словно ее похвалила Сима.
Получив обнадеживающее письмо от Софьи, Шурка понял, что планы его обретают реальность, и … загрустил. Его готовность рассказать бабке о задуманном, истаяла предрассветным туманом. Было мучительно жаль старую Авдотью, его одолевали тоскливые картины одинокой жизни ее, оставленной всеми и всеми забытой… И он вился вокруг нее, беспрестанно предлагая помощь, сторожа каждое движение, словно уже сейчас хотел вымолить прощения за ее грядущее одиночество…
Баба Дуня насмешливо на него поглядывала:
— И чтой-то ты меня обхаживашь, ровно цыган на торговище? Ай провинился в чем? Иль уж решился в конце концов?
— На что решился? — пытается избежать тяжелого для него разговора внук.
— Эээх! Я, Шурка, старая, а не слепая. Или я не вижу, как ты в учебу-то ударился? К учителю ходишь, а я его жене травы ношу, бессоньем она мается…. Вот я мяту да ландыш с валерьяновым корнем ей готовлю. Она уж давно мне все обсказала…
— Да не знаю я еще, ба! — искренне воскликнул Шурка.
— А чего тут знать? Раз решился — надо ехать!
— А ты как тут? Одна совсем останешься…
— А вот хоть перед смертью поживу себе барыней, — засмеялась Авдотья.- Бабок своих буду на чай собирать, будем чаи гонять с московскими сосульками и сушками, теперь и ты мне будешь слать, не только Софьюшка. Ты ж в Москву нацелился?- задает она главный вопрос.
— В Москву,- утвердительно кивает Шурка.- Соня написала…
— Вот и не сомневайся, поезжай, сынок. Да и что тебе здесь за каки-то трудодни горбатиться? А они за каждым разом будут новые чудеса придумывать, то колхозы, то совхозы, только чтобы мужика с земли согнать… Может, в городе-то попросторнее тебе будет…

* * *
Авдотья давно приметила неровный ход жизни: то тяжелый и неспешный, будто заморенная кляча тащит в гору многопудовый воз, медленно и с натугой, а то — спорый да частый, горохом из драного мешка сыплются события одно за другим — только успевай уворачиваться. После отъезда Симы течение жизни затихло, замерло,но бабе Дуне уж виделось, что из вялого речного плеса вот-вот вынесет их к стремнине и перекатам. И она неустанно обращалась к архангелу Божиему Варахиилу, вымаливая у него «благословения на домы наша, умножения изобилия плодов земных, здравия и спасения, во всех делах благого поспешения, и на врагов победу и одоление»…

Письмо от Симы Нюся принесла в обед. Баба Дуня вытаскивала из печи противень с пирогами с картошкой и луком, а Галочка лисой вертелась рядом.
— Да не путайся ты под ногами, егоза!- сердилась бабичка. — Ожгу! Вот поставь-ка тарелку лучше, да сядь!
Галочка кинулась за тарелкой, поставила на стол рядом с пирогами.
За беготней и громыханием противней она и не расслышала шагов в сенях. Нюся постучала, просунула голову в приоткрытую дверь:
— Баба Дуня, дома? Можно?
— О господи, да что ж ты пужаешь-то, Нюся!
Баба Дуня в страхе уставилась на почтальоншу.
— Нет-нет! Вы не бойтесь! Это письмо. Вот подумала, может, Шура давно ждет, так лучше я в руки-то и отдам. Из Ленинграда письмо-то…
Галочка радостно привскочила на лавке,баба Дуня ахнула, прикрыла рот рукой.
— Да что ты! А мы-то уж и ждать перестали! Ой, да ты садись, Нюся, садись! Вот пирожков тепленьких, сейчас кваску налью холодненького. Ох и квасок у меня хорош, Нюся, на мяте…
Она кинулась в сени. Девушка села, положив рядом сумку, а письмо — на стол, подальше от пирогов и тарелок, с улыбкой посмотрела на Галочку:
— Кажись, обрадовалась баба Дуня, а? А ты? Скучаешь по Симе, не забыла?
— И я обрадовалась, скучаю, не забыла,- отвечает девочка на все вопросы разом, кивая головой, а сама ерзает по лавке поближе к письму, тянет руку к конверту.
— Ты что! Не трогай! Это Шуре!
— Я только посмотрю,- тянет жалобно Галочка.
Нюся погрозила ей пальцем, но, не выдержав умоляющего взгляда девочки, засмеялась:
— Ну только посмотреть!
Галочка придвинула письмо поближе. С любопытством стала рассматривать нарисованную на конверте большую красную трубу с какими-то лапками. Над трубой висела то ли шапочка, то ли крышечка. Внизу, на дороге, горбатая машинка, а далеко виднелась церковка, с золотым куполом и длинной тонкой спицей.
Баба Дуня внесла квас, налила Нюсе, положила пирожков:
— Ешь, милая, ешь! Такую радость в дом принесла! Не зря я Варахиилу-то молилась, услышал меня! — она перекрестилась с воодушевлением.
Авдотья подсела поближе к Галочке, тоже разглядывала письмо. Подержала в руках. «Тяжелое, не отписка, значит! Не «спасибо, до свидания,»- с тихой радостью думает она, но на всякий случай осеняет крестом и письмо, думая, что лишним не будет.
Проводив Нюсю, баба Дуня хотела было пойти на Глушицу стирать с бабами половики, да испугалась, вдруг Шурка придет раньше, и она упустит самое главное: не увидит, как расцветает счастьем лицо внука.
И Авдотья как в воду глядела. Шурка пришел раньше, перекусить, отдохнуть, чтобы снова уйти допоздна: начиналась страда. Она увидела его широко шагающим к дому, поторопилась к калитке:
— Шура! Иди скорей, сынок. Там письмо тебе! От Симы!
Шурка запнулся о невидимую преграду, уставился на бабку: не ослышался ли. Еще постоял, осознавая сказанное, и ринулся в избу, перелетая через две ступеньки. Галочка выбралась из кустов смородины и тоже затопала по ступенькам, опережая бабу Дуню. А там уж и Авдотья подхватилась вслед за ней. Шурка замер, переступив порог, напряженно смотрел на белеющий на столе конверт. Галочка ручейком просочилась между притолокой и Шуркой, подбежала к столу, чтобы лучше все видеть. Баба Дуня слегка подтолкнула внука в спину:
— Ты руки-те прежде помой, не хватай грязными!
— Что? — изумленно воскликнул Шурка.- А! Руки! Ну да!
Он с удивлением посмотрел на свои руки. Шагнул к рукомойнику. Долго намыливал, споласкивал, потом еще и еще раз. Бабка уж и не рада была, что заставила, не утерпела:
— Да ты до костей что ль домыться-то хочешь? Чтой-то ты застрял там?!
Услышав бабу Дуню, Шурка словно очнулся. Вышел из-за занавески, все еще вытирая руки.
Авдотья с досадой выхватила из его рук полотенце:
— Да дай уж сюда! Вот заставь дурака богу-т молиться — он и лоб разобьет! — вполголоса ворчала она.
Шурка подошел к столу, протянул руку к конверту и тут же отдернул, как от крапивы.
Положил руки в карманы, походил из угла в угол, тревожно поглядывая на письмо. Снова подошел, вынул было руки из кармана… Но с отчаянием запустил их в вихры и снова принялся мерить кухню, не замечая недоумения бабки и замешательства Галочки.
Баба Дуня не выдержала первой:
— Нууу, внучек, — насмешливо пропела она,- поглядишь на тебя: парень бравый, а в себе-то ой и не твердый! Сверху-т шик, а внутри пшик!
Она с неодобрительной усмешкой смотрит на внука. Тот изменил траекторию движения: теперь мотается вдоль стола, туда-сюда; и так же, туда-сюда, водит округлившимися глазами Галочка.
— Тьфу, ты! — набирает обороты Авдотья.- И долго ты так мотылятся будешь, ровно, прости на слове, дерьмо в проруби? Воля твоя, Шурка, но или ты это письмо берешь и читаашь, или я его сей же миг в печи спалю! — и она действительно делает решительный шаг в к столу и тянет руку к письму.
Шурка опережает ее движение и сам хватает конверт. При виде Симиного почерка взгляд его становится мягче, и сам он словно обмяк. Сел на лавку.
Он и сам не знал, чего он боялся. Разве своим решением ехать в Москву он не признал, что Сима для него потеряна? Чего же теперь он страшился больше, окончательно утратить ее или вновь обрести надежду? Но ведь надежда всё равно в нем жила, теплилась неровным пламенем лампадки… И Шурка решительно надорвал конверт. Напряженно пробежал глазами по каллиграфическим строчкам, вздохнул с облегчением, бросил взгляд на бабу Дуню, делясь с ней радостью и успокаивая, и стал наконец читать…
Сима писала о том, что не сможет вернуться, что мама еще под присмотром кардиолога, хотя уже и вышла на работу. Дальше Сима вспоминала их общий давний разговор, о том, что хорошо бы себя во многом попробовать. Здесь Шурка остановился, задумался… В памяти всплыл тот вечер, когда они с приятелем после спектакля горячо обсуждали, как было бы здорово совершенно все изменить в своей жизни. Но чтобы Сима оказалась настолько внимательной к его словам, показалось ему невероятным и вместе с тем приоткрыло что-то в ее душе, чему он еще не мог поверить. И дальше Шурка читал о возможности без экзамена поступить на третий курс судостроительного техникума при Адмиралтейских верфях, где можно будет и работать, что на первых порах поживет у них, а там, может, и с общежитием что-то решится…
— Ну что там у нее? — увидев, что внук прочел письмо, спрашивает баба Дуня.
— Пишет, что в Ленинграде можно учиться… Корабли строить!- не скрывая восторга, сообщает Шурка.
— Зовет, значит,- многозначительно подытоживает бабка.
— Ну не зовет!- суеверно возражает Шурка, боясь спугнуть счастье.- Говорит, есть возможность попробовать!
— Ну да, ну да,- соглашается Авдотья,- я и говорю… Зовет счастья попытать… Корабли, говоришь? Дааа…. Дело хорошее!
— Думаешь, я смогу, ба? Боязно что-то стало…
Баба Дуня видит, что Шурка уже там, на это самой верфи, рядом с большими, никогда не виданными ею кораблями, сердце ее наполняется радостью и гордостью за внука:
— Сможешь, сынок, сможешь! Глаза боятся, а руки делают… Не сомневайся, главное!
Галочка, чувствуя, что напряжение спало, перебирается поближе к Шурке. Она поняла только, что Шура уедет к Симе, и тихо радуется. Посидев немного рядом с Шуркой, который теперь не выпускает письма из рук, она острожно тянет к себе конверт:
— Шура, а это что за труба с лапками?
Но Шурка не слышит, его уже обдувают ветры на палубе построенного им корабля, который несет его к Симе.

* * *
А потом было известие от Софьи. «Эх, не вовремя Галку заберут!» — подумалось Шурке, когда Нюся вручала ему телеграмму.
Он пришел домой поздно, Галочка уже спала.
— Ба, Соня приедет через неделю за Галочкой! — вполголоса сообщил он новость.
— Да что ты?! Ай телеграмму получил? Вот радость-то! Ты только Галочке, смотри, не обмолвись! А то ведь замучает опять: когда да когда! Ну и слава Богу, будет дитенок при мамке!
— А ты-то как одна? — снова задает Шурка мучающий его вопрос.
— Да отдыхать-то мне недолго, Шура!- улыбается баба Дуня.- Свято место пусто на бываат: молокозавод у нас, слышь, открывают.
— Ну, открывают, и что?
— Ну так мне уж технолога что ль с женой на постой определили, Яковлевич сказал, мол, отступные за тебя… А я и согласилась, чтоб паспорт тебе побыстрей выправил, а то ить будет телиться до морковкина заговенья…
К приезду внучки Авдотья готовилась тщательно. Убиралась в избе, особым посолом солила огурцы, которые так любила Софья, ходила с правнучкой на пасеку за медом.
Галочка удивлялась суете:
— Бабичка, у нас праздник скоро?
— Праздник, голубка! Уж такой праздник!
И Галочкина душа наполнялась предчувствием чего-то очень хорошего и важного и почему-то тихонько тенькала в душе синица.
Вечером, накануне Софьиного приезда, они напарились с Галочкой в баньке, намылись «до скрипа», как определила девочка. Авдотья не могла налюбоваться румяной, светящейся здоровьем и радостью правнучкой, целовала сияющие глаза, гладила черные волосы:
— Вот каку я красавицу вам вырастила!- вслух похвалялась она, не скрывая своей гордости. — Да здоровехоньку, да веселехоньку!
— Это ты про меня, ба? Это я красавица?- радовалась Галочка, тоже обнимая и целуя бабичку.
— А то кто ж? Ты и есть!
Галочка бежала к зеркалу рассмотреть себя получше. На нее смотрит смешная девочка, распаренная, раскрасневшаяся, в платочке. Она хихикает:
— Это разве красивая? Вот Сима красивая!
— Сейчас это и есть твоя красота: здоровье да радость! А придет срок — и другая красота в тебе проснется. Всему свой час, доченька…
После бани баба Дуня напоила Галочку теплым молоком с мятой и медом, хотела постелить ей на печке, но Галочка взбунтовалась:
— Она же горячая, ба! Жарко!
— Ну уж, разжарилось ей! Теплая еле-еле… До зари еще топила, чтобы к вечеру квашенку поставить. Как раз к утру молочко упреет.
— И я с твоей квашенкой тоже упрею, не хочу на печь! — канючит Галочка.
— Эх ты, глуполь! Не хочуууу… Вот потом-то пожалеешь, а уж печечки-то и не будет! — грустно улыбается баба Дуня.
— Как это, не будет печки? Она же не из сказки, не уедет! — смеется Галочка.
Правнучка что-то почувствовала и внимательно пригляделась к бабичке:
— А ты что, плачешь?- встревожилась девочка.
— Нууу, чего придумываашь,- отворачиваясь от Галочки и утирая лицо платком, сердится баба Дуня.- Тоже вот упрела после бани-т.
— А-а-а, самой жарко, а меня на печку гонишь,- быстро успокаивается девочка.
Засыпая, Галочка услышала, как пришел Шурка, как что-то тихо обсуждал с бабичкой, до нее доносились отдельные слова, но сон уже укутывал ее, и звуки становились все глуше и глуше…
…Ей снилось счастье. Нет, даже не само счастье, а запах его, удивительно знакомый, родной. Сначала ей казалось, что это от белых кистей сирени, что бились в ее окно, но Галочка вспомнила, что сирень отцвела, и цветы тут же исчезли, а запах остался, потом счастье обрело голос, тихий, но такой проникновенный, что забилась в груди плененная синица, потом все залил свет и в нем возникли призрачные черты, и счастье обрело невероятной красоты лик, он дрожал на ресницах, реял над Галочкой, расплывался и снова обретал четкость:
— Проснулась? Ну здравствуй! — говорит ей прекрасный голос.
И Галочка с радостным изумлением понимает, что сон ушел, а счастье осталось.
— Здравствуй,- шепчет она в ответ.- Я Галочка, а ты кто?
— А разве ты меня не знаешь? — прекрасные серые глаза незнакомки наполняются слезами.
Галочка силится понять, чем она могла огорчить ее .
— А где же твоя мама, Галочка?
— В Москве..,- Галочка все пытается унять тенькающую синицу, бьющуюся в груди.
Она пристально всматривается в чудесное лицо.
— Почему ты плачешь?- спрашивает девочка, чувствуя, как и у нее защипало глаза. Что-то начинает открываться ей, что-то спрятанное глубоко и почти забытое… Она привстает на кроватке, чтобы проснуться окончательно.
— А как же зовут твою маму? — дрожащим голосом спрашивает красавица.
И тогда-то душа Галочки распахнулась, синица радостно выпорхнула и взмыла ввысь, оглашая весь мир ликованием.
— Ее зовут..,- начала было девочка, но тут же оборвала себя и, протянув руки к своему счастью, горячо зашептала: Мама! Мама! Мамочка, родненькая, приехала! Мамуленька! Маменька!
Галочка на все лады произносила это волшебное слово, пробуя и так и эдак, с восторгом ощущая, как сладко слипаются губы на звуке «м», и не могла остановиться… Объятья становились все жарче, слезы мешались с поцелуями. Галочка приросла к матери. Так, не разжимая обвитых вокруг друг друга рук , они и умываться пошли, так и за стол сели.
Баба Дуня радовалась, что угадала с квашенкой:
— М-м-м, ба! Вот спасибо, как в детстве!-мычит от удовольствия Софья
Авдотья горько усмехнулась:
— Ууу, Софьюшка, в детстве-то своем ты хлебу из лебеды рада была! Какая там квашенка! Думали и не выходим….
— Да, ладно, ба, не вспоминай, выжили и ладно!- Софья посадила дочь рядом на стул и обняла бабку. Она помнила вкус тех лепешек.
— Ну, Шурка, так расскажи толком, почему к нам не едешь?- меняет она тему.
Шурка замялся, не зная с чего начать…
— Потому что Шура едет к Симе,- отчеканила Галочка.- Сима прислала письмо, там была красная труба с лапками и машинка, и написано «Ленинград». Мама, зачем трубе лапки?
— Ну вот все тайны и выдала, Галка-палка,- хохотнул Шурка.
— А ты откуда знаешь, что там было написано?- смеется Галочкиной обстоятельности мама.
— Я прочитала,- невозмутимо отвечает девочка, — пока мы Шуру ждали…
Софья с удивлением смотрит на бабу Дуню, переводит взгляд на Шурку, снова обращается к Галочке:
— Как прочитала?
— Сначала по слогам, а потом целиком, как Сима учила.
— Подожди, подожди! Сима научила тебя читать?
Галочка утвердительно кивает головой, улыбается довольно: ей нравится, что она сумела произвести впечатление. Мама недоверчиво смотрит на дочь. Ей хочется самой убедиться, она бежит к саквояжу, достает журнал, несет дочери:
— Ну, а здесь что написано?
— Ой, мама, это легко, это же «Юность», мы с Симой здесь про Незнайку читали и про Солнечный город.
— Что же это за чудесная Сима, которая меньше чем за год столько всего наколдовала: дочь, точно по волшебству, читает да еще и брата приворожила?!- смеется Софья, хитро поглядывая на сияющего Шурку.
И все наперебой, перебивая друг друга и перескакивая с события на событие, стали рассказывать о Симе.

* * *
Галочка с мамой уезжали через две недели. Поезд был очень ранний. Вышли во двор еще затемно. Прощались, пока ждали машину, утешали друг друга, снова прощались, едва сдерживая слезы, пока не затихли опустошенные: слишком много чувств излилось, слишком много сил ушло, чтобы удержать излившееся в берегах. И только Галочка с интересом прислушивалась к себе, к странному сплетению радости и печали, ей и не терпелось поскорей в поезд и вместе с тем хотелось, чтобы машина подольше не приходила, ей и весело было ехать с мамой, но и тоска подступала при мысли, что они сейчас уедут и оставят бабичку одну на скамеечке… Она уже готовилась заплакать, как вдруг баба Дуня, хлопнув раз-другой себя по руке и по щеке, с досадой произнесла:
— Вот наказанье, закусали кумары!
И тихонечко затянула как бесконечную песню:
— За-ку-сааа-ли кумары, за-ку-сааа-ли кумары, за-ку-саа-ли, за-ку-саа-ли, за-ку-саа-ли кумары.
Галочке стало смешно, тоска ушла, и она, обняв бабичку, вторила ей :
— За-ку-саа-ли кумары…
Пели, тесно прижавшись друг другу, одинаково тоненько.
Голос старухи давно истончал, износился мученическими криками в родах, возгласами радости и отчаяния, воплями проклятий и шепотом благословений, вскриками страха и надрывным надгробным плачем. Голос девочки едва лишь проклюнулся, ему еще только предстояло расправиться и обрести глубину и силу, необходимую для поджидающей ее жизни.

Скоро уехал и Шурка, но уже через неделю баба Дуня получила от него письмо с карточкой, они с Симой на фоне Медного всадника. Сима в легком пальто под поясок, в маленькой шляпке с вуалеткой, Шурка в «городском» плаще. Баба Дуня порылась в сундуке, нашла старую рамку и поставила «этакую красоту» на видное место.

* * *
Умерла баба Дуня пять лет спустя, летним днем, как и вымаливала. Убралась раба Божия Авдотья в один день. Накануне еще выдоила козу, уложила дрова в поленницу. А утром занемогла. Начав задыхаться, попросила Симу постелить ей на лавке и увести детей. Потом, на слабеющих уже ногах, поддерживаемая Шуркой, вышла на крыльцо «попрощаться с белым светом», с трудом осенила себя крестом, поклонилась со словами:»Спасибо тебе, Господи, пожила…» Шурка уложил ее под раскрытым окном. Немеющими губами она еще что-то шепнула внуку и тихо отошла…