Можно было и за 200! Такова цена билета, которую мне огласили в кассе театра «Геликон-опера» на мою просьбу посмотреть что-нибудь подешевле.
За час до этого я просматривал в Интернете афишу столичных театров, выбирая куда бы пойти, рассматривал разные варианты, и у меня в сознании четко отпечаталось «от 2700 до 7500 рублей» и «Свободных мест нет». Наверное, в отношении какого-то другого спектакля и театра. Но я в конечном итоге остановился на «Геликоне» и Вагнере.
В «Геликон-опере» меня подкупил, во-первых, сам театр, в котором я не был уже лет сто и который в свое время мне нравился своим не совсем стандартным подходом к опере, а, во-вторых, и в еще большей степени сама опера “Wagner www.nibelungopera.ru” . Вагнер мне вообще нравится, а в наших краях он редкая птица. Не насторожило даже то, что, как правило, постановка Вагнера не по силам и многим крупным театрам, а здесь за него взялся в общем-то театр камерный, да еще и не на своей исторической сцене, а на арендуемой где-то в районе Нового Арбата. Я вообще не представлял, где там, в этой «вставной челюсти» Москвы, можно было найти что-то подобное прежней сцене «Геликон-оперы» на Большой Никитской.
Но все же имя Вагнера и нибелунги решили дело, и после работы я поспешил на «Арбатскую» без особой, правда, надежды на успех.
Чудеса начались с самого начала. Я уже присматривался, в промежуток между какими стеклобетонными исполинами на Новом Арбате нырнуть, будучи уверен, что театр где-то во внутренних двориках, за фасадами этих уродов, сверкавших огнями витрин, когда буквально лоб в лоб столкнулся со стаканоподобным входом со скромной вывеской «Геликон-опера» среди моря рекламных огней.
Перед входом не было привычной толпы – лишь пара человек, шарахнувшихся от меня при вопросе о лишнем билетике.
Войдя внутрь, я тоже оказался далеко не в театре и не «на вешалке», а в магазине. Охранник посоветовал мне подняться на второй этаж. Там я тоже долго тыкался в какие-то коридоры и двери, пока опять-таки чудом не оказался прямиком в кассе.
Тут-то я и задал свой сакраментальный вопрос о недорогом билетике, опять-таки удивившись, что они вообще есть. Кассирша удивленно посмотрела на мой галстук и кашемировое пальто и спросила: «Ничего что у стенки?» — «Ничего», — ответил я в надежде уложиться хотя бы в 2 тысячи.
— Тогда двести рублей.
— Сколько?
— Двести…
— Хм, тогда что-нибудь получше…
— Пятьсот.
— Пятьсот?
— Да, восьмой ряд, партер, середина…
— Что-то я…
— Вы будете брать?
— Б-б-буду…
Крайне удивленные друг другом, мы наконец-то расстались. Не знаю, как удивление кассирши, но мое стало очень быстро проходить по мере того, как я проникал все глубже и глубже в недра – в Париже это называлось «чревом» — театра. Заштатная обстановка какого-то советского конференц-зала вперемежку с дешевым кафешантаном живо напомнила мне одновременно театр мюзиклов в Нью-Йорке и некую гостиницу под Лондоном с дешевой претензией на фешенебельность и с тошнотворным запахом такого же не менее дешевого парфюма. Правда, публика здесь, в отличие от бродвейской, все же оставила свою верхнюю одежду в гардеробе. Что не сделало эту публику менее специфичной. Я и сам-то уже не молод, но здесь почувствовал себя определенно в богодельне. Скорее всего, подумалось мне, при столь низкой цене билетов распространяются они бесплатно через общества пенсионеров или инвалидов. Мой отец при жизни неизменно пользовался этой льготой. Еще и внука, сына нашего, через это к театральной жизни приобщил, за что ему особое спасибо.
«М-да, — подумал я про себя, — помещение, конечно, временное, вкладываться они не хотели, лишь бы как-то просуществовать. Хотя, конечно, стиля и вкуса надо было как-то добавить, а то, действительно, какой-то кафешантан довольно среднего пошиба… Отвлекла меня от этих мыслей программка, обещавшая чудесные увертюры и финалы, арии, дуэты и монологи из «Тангейзера», «Риенци», «Зигрфида», «Валькирии», да что там… практически из всех опер Вагнера.
Если гардероб и фойе напоминали своей обстановкой казенный конференц-зал 70-х, а скорее всего таковым и были, то сам зал, крайне широкий при ограниченном количестве рядов, выглядел, как какой-то в высшей степени безвкусный и даже, я бы сказал, вульгарный будуар. Во всем сквозила замшелость и бесприютность, а плюшевые портьеры и кулисы вместо того чтобы декорировать и как-то, пусть не украшать, а хотя бы скрашивать всю эту бесприютность, всем своим видом и дешевым пафосом лишь, напротив, увеличивали чувство тоски.
Поэтому я был почти счастлив, когда свет наконец-то погас и зазвучали божественные звуки вагнеровской музыки. Увертюра к опере «Риенци» с моего первого и любимейшего вагнеровского диска «Увертюры», который я в свое время заслушал буквально до дыр, не будучи в состоянии достать ничего другого – Вагнер в те годы был у нас в стране еще не в почете. Но в этом жутком интерьере и сама музыка Вагнера звучала совсем иначе. Наверное, нужно просто закрыть глаза! Нет, не помогает: определенно звучит по-другому! Тем более как раз открывается занавес, и – о, ужас! – что я вижу?!! — Во всю длину необычайно широкой сцены – салон самолета с длинными–предлинными рядами кресел. Опять эти дурацкие попытки осовременить классику через посредство внешнего антуража! Да будь они прокляты, все эти современные постановщики! Ну зачем Джоконде пририсовывать усы, а действие «Электры», скажем, открывать в общественной женской бане?!! Цель тут, по-моему, одна, как у иного нерадивого ребенка: не можешь ничего сделать или построить сам, ломай построенное другими. И он ломает! Но то ребенок, он и ломая, чему-то учится. А этим-то уже учиться поздно, тем более через посредство разрушения. А может, это все от раздражения, что не в силах сами создать ничего оригинального, своего…
Все исполнители ролей богов и богинь, мифических и легендарных персонажей Вагнера, все эти Вольфрамы, Зигмунды, Зиглинды, Ады и Фрикки – все они в форменной одежде летчиков и стюардесс, но это и понятно – мы же в самолете, ну и самолет, судя по всему, современный аналог мифического пристанища небожителей. Как это еще не догадались перенести действие на борт, скажем, космического корабля, обрядив всех в скафандры? Было бы еще современнее и оригинальнее…
От всего этого я начинаю, как говаривал один мой приятель, скучать, в смысле — грустить. Музыка Вагнера не спасает, а наоборот, как-то на глазах гаснет и умирает. Теперь, возможно, от всего этого безудержного «осовременивания», она мне, напротив, кажется такой же несовременной и замшелой, как здешние интерьеры. А главное – ужасно пафосной на фоне рядов самолетных кресел и униформы летного состава. А также – нынешних нравов: между членами экипажа то и дело завязываются какие-то любовные интрижки – треугольники, четырехугольники, а то и более угольники, в том числе и с противоестественным уклоном.
В какой-то момент все это становится просто нестерпимым, и я начинаю примериваться к тому, чтобы как-то улизнуть, но в этот момент заканчивается первое действие. Я перестаю что бы то ни было понимать и присматриваюсь к окружающей публике, которая в ходе спектакля хоть и аплодировала, но как-то вяло и как бы вынужденно. Нет, на лицах я не обнаруживаю никакого особого ни смятения, ни ужаса. Удачно скрывают? Завсегдатаи, порядком уже привыкшие к подобного рода постановкам? Благо стоит сущие гроши, а то и вовсе забесплатно… А коль бесплатно, так чего, собственно, спрашивается заглядывать в зубы или в рот? Голоса и впрямь приличные, и публика в основном, насколько я понял, в основном обсуждает вокальные данные исполнителей. Но как можно не видеть и не переживать по поводу всего остального? По поводу этой жуткой постановки, этой сценографии, этой… да вообще по поводу всего этого!
Уйти? Ушел бы, но все же хочется понять, что происходит и что произошло с театром, с Бертманом, с труппой… Наверное, это я чего-то не понял и не понимаю – я же не профессионал, надо будет поднапрячься.
Во втором действии – вообще полный разврат. Поют одно, делают другое, подразумевают третье. Мне больно и горько за Вагнера. Он, бедолага, да, при жизни немало грешил, но все равно не заслужил таких мук и таких страданий. Адовы муки и страдания покажутся детскими забавами. Случись такое в Большом зале Консерватории, где висит портрет Вагнера, так тот от возмущения сорвался бы со стены и грохнулся на голову Бертмана. Я пожалел, что и сам не ткнул режиссера-постановщика под ребро, когда проходил мимо него в фойе. Он стоял и что-то оживленно обсуждал на ломаном английском языке с каким-то иностранцем, настроенным кстати довольно добродушно – тоже поди, подумал я, дареному коню… да и тактичные, толерантные ныне там они все… В журнале отзывов, тоже, как всегда, сплошные восторги, но зато и одна критическая заметка по поводу «Пиковой дамы», подписанная искусствоведом. «Вот опять, — подумалось мне, — к тому же вопросу о толпе и о профессионале…» Мне потрафило, что я оказался по одну сторону баррикад со специалистом. Вдохновленный таким союзом, во втором действии я повел уже более активную критику на Бертмана и на его постановку.
Теперь мне уже решительно все не нравилось. Мне даже показалось, что все это сделано нарочно с тайной целью убить великую музыку, а заодно и самого композитора. «Мстит он, что ли ему за его былой антисемитизм?» — грешным делом подумалось мне. Но я эту мысль решительно отогнал. Зато не мог отогнать другие, которые сводились к тому, что все это жестокая пародия. Но как можно так непозволительно, так жестоко пародировать великих? Да, у них тоже могли быть свои заблуждения, да, они тоже могли ошибаться, но делали они это искренне и, что называется, от души, поэтому даже в ошибках и заблуждениях их сквозит величие. Как там у Пушкина? Мы не так низки, как вы, а по-другому… Вот-вот…
С совсем уже поникшим чувством досматривал я этот водевиль на музыку великого композитора. Вертеп на борту самолета все раскручивался и раскручивался, на сцену выходили все новые горе-любовники, одни пошлее других, и совершали свои развратные действия, произнося высокие и торжественные речи. Мое чувство относительно неплохого вкуса отчаянно страдало. Корчилось и изнемогало. «Нет, надо было все-таки Бертману дать пинка в антракте!»
Последние сцены я уже дослушивал с закрытыми глазами, но даже это не помогало. Теперь мне уже казалось, что даже дирижер и его музыканты не играют, а откровенно пародируют великие мелодии…
Как вдруг это ощущение прошло. Полилась чудесная, по-настоящему вагнеровская, волшебная и чарующая музыка. Хор тоже вторил ангельскими голосами. Обладатели этих голосов заглядывали в салон самолета с внешней стороны иллюминаторов. Что, действительно небесные существа? Ангелы? Херувимы? Все участники действия застыли в немых позах – одна пошлее и вульгарнее другой. Самолет совершал посадку…
И вот тут-то одной-единственной сценой, последней, все и разъяснилось! Как, собственно, и должно быть по законам немецкого языка, где смысл длиннющей, да и вообще любой фразы становится окончательно ясен, лишь после того как произнесено последнее слово.
Я аплодировал певцам и музыкантам, но в первую очередь Бертману стоя. Я был поражен до глубины души его прямо-таки фантастическим по замыслу и по исполнению ходом…
По большому счету у меня к нему, Бертману, осталось лишь два вопроса. Как добился он того, что сценография его спектакля перекочевала со сцены во все прочие интерьеры театра, и с каждым ли спектаклем такое происходит?
И второй вопрос: «Использует ли он этот свой, столь поразивший меня режиссерский прием и в других постановках или для каждой из них находит свой, не менее оригинальный?..

Что? Что это был за прием? А разве я не сказал? Не сказал – оно и лучше. Сходите и посмотрите! Словами все равно не передашь этого эффекта. Боюсь, что и так слишком много сказал…