Алле Лаппала в день рождения – с любовью и смирением…

НАСТОЯЩИЙ ПИСАТЕЛЬ-1

Ну и денек выдался сегодня: льет и льет – хляби, истинные хляби, и то, что разверзлись, тоже истинная правда!
Но бежать все же надо. Курточку какую-то нашел, зонтик – вроде тоже на ладан еще не дышит. И побежал.
Брючки бы надо было какие надеть: голым ногам мокро и прохладно. Часа через пол и кроссовки, не новые чай, тоже промокли. На каждом шагу чавкают.
Но я все ничего. Руки вверх, ноги в стороны. Раз-два, раз-два! Волосенки растрепались. С бороды и с носа вода дождевая струйками. Очки тоже, что в море иллюминаторы.
Ну, вот вроде и все, можно и домой. Глаза поднимаю. Он! Собственной персоной – сосед. Не тот, что нефтяник, а тот, что писатель. С мировым, ну не совсем с мировым…. но и в Европе уже известен, на ряд языков переводился. И весь такой, даром что с аршин, подтянутый, весь прямо по погоде одетый: сапоги резиновые, макинтош, шляпа широкополая, зонтик – что мои два… Видать, только что из Европы, по последней моде, но с претензией на вечное, на классику. И глаза (неужто из-под pinсnez?) строго так посматривают, но не на меня, конечно, а так, куда-то туда, в вечность. Не иначе как уже что-то нетленное сотворил с утра пораньше или вот-вот собирается. Вынашивает.
Прошествовала эта «тень отца Гамлета» (иначе не назовешь) прямо сквозь меня, мокрого, не по погоде одетого, с дергающимися по инерции руками и ногами – я и «здрасте»-то не успел сказать, — и далее по аллее, в лес проследовала.
«Вот это писатель, вот это голова, — подумалось мне. – А я что, что я? Так, мокрая курица».
В этот день к перу я уже больше не прикасался.

НАСТОЯЩИЙ ПИСАТЕЛЬ-2

Писателю не писалось. Ночь, самое плодотворное для него время, прошла в мучительных поисках сначала сюжета, а затем, уже под утро, – сна. Что сюжет, что сон вышли оба какими-то… первый – недоношенным, второй – вымороченным.
Злым и недовольным ни собой, ни окружающим миром встал писатель с постели. Себе в порядке своеобразной мести, что ли, он прищемил дверцей туалетного столика палец, в окружающий мир в виде любимой кошки запусти тапочком.
Окружающий мир, помимо жалкого мяуканья, ответил серой и мокрой погодой за окном. «А-а-а, сговорились… проскользнула безличная мысль, а вслед за ней – Ну я вам…»
На случай дурной российской погоды у писателя были припасены модный непромокаемый макинтош, широкополая шляпа, сапоги и необъятных размеров зонтик – и все это только что привезенное из Парижа… «Будете вы мне тут… И на вас найдется управа…»
После первого завтрака, съеденного без всякого удовольствия, писатель начал собираться на свою неизменную утреннюю прогулку. Утренней она была скорее по среднеевропейскому времени – в среднерусской полосе уже пробило 12.
«Чтоб вас… – сапоги не налезали, шляпа, наоборот, наехала на самые уши. «Голова что ли усохла? Вот и не пишется, – усмехнулся про себя писатель, и от этой шутки ему стало чуть легче. Он даже вынул из специального кармашка специальный блокнотик и, уж точно, специальный карандашик, пишущий в любом положении и при любой погоде, и что-то там написал. В надежде на то, что вот оно, мол, наконец-то пошло, он начал было стягивать макинтош, но, вспомнив про с трудом натянутые сапоги, передумал и решительно ступил за порог.
Вода с неба текла ручьями, но все эти ручьи ударялись в непромокаемую ткань французского зонта и разлетались в пыль. Затем вновь соединялись в потоки и стекали на безопасном для писательского макинтоша расстоянии на землю. Здесь уже по ним удовлетворенно шлепали новенькие сапоги писателя.
«Вот так-то, – не менее удовлетворенно и даже с некоторой ехидцей пробормотал про себя писатель. – Цивилизация она цивилизация и есть!» И он тут же приостановился, чтобы что-то еще пометить в своем блокнотике.
На обратном пути в карман чудо-ручка выскользнула из холеных пальцев писателя и шлепнулась прямиком в лужу. «Хе-хе, – посмеялся про себя писатель. – Русская грязь, что она против цивилизации!» Протер ручку импортной салфеткой и сделал элегантный росчерк в блокнотике. Ручка царапнула по бумаге, не оставив ни следа. «Вот те раз!» – но и повторная попытка оказалась столь же безуспешной. «Не может быть!» В результате ряда попыток выяснилось, что ручка пишет только снизу вверх. «Что же мне теперь на голову встать или в грязь эту лечь, чтобы что-то записать?.. Не дай бог, придет в голову что-то гениальное!» И во избежание этого он решил смотреть не столько в себя, сколько по сторонам. Он поднял глаза и о ужас! – прямо на него неслось нечто бесформенное и чем-то размахивало! – Руками! Это был какой-то чумовой бегун – мокрый до нитки и со сломанным зонтиком в руке. «Мокрая курица» – усмехнулся про себя писатель, поежившись от одной только мысли, что это вот он так – без зонтика, без макинтоша, шляпы и сапогов…» А с другой стороны… Ну что я? Живу какой-то искусственной жизнью. Что вижу, что знаю? В Париже – чужак, да и мне там никто и ничто не стало родным. На родину вернусь – тоже крайне ограниченный круг людей, мест, событий… В Москве – в основном квартира, за городом – дача. Вроде бы как природа, но вижу ли я ее? Видеть, может быть, еще и вижу, а вот чувствую ли? В доме стены меня от нее ограждают, а здесь – вот это макинтош да зонтик… Человек в футляре!.. То ли дело вот этот несчастный. Бурю он действительно встречает грудью. Мокнет, мерзнет, простывает… Но живет единой с природой жизнью. Вот бы кому быть писателем!»
Писатель окончательно расстроился и в этот день не написал больше ни строчки.