М.М.Пришвин. Дневники. 1905-1927

Красота управляет миром. Из нее рождается добро, а из добра счастье, сначала мое, а потом всеобщее…

…наше назначение не определять вперед от себя, а присмотреться ко всему и согласовать себя со всем.

Но без родины — нет земли.

Каждый вступает в таинственный круг и снова проходит то, что миллионы прошли…

Сила женщины – господство над буднями. Мужчина взлелеянный цветок…Русская жизнь вообще такая: признание какого-то теоретического положения ведет за собой немедленное практическое действие.

…я не смог унизить ее животным чувством. Я хотел найти в ней то высшее, себя, в чем бы я мог возвратиться к себе первоначальному.

… в этом и смысл каждой жизни: чтобы личное перешло в общее.

Но что-то в нем есть такое, что не очень хочется слушать: вянет у него и скучает что-то в голове.

Д.С.Мережковский — настоящий иностранец в России…

Но у него (Мережковского) нет ни покаяния, ничего…- он декадент.

…он (Мережковский) словесник, который искренно хочет отказаться от словесности, то есть от самого себя…

Какое право я имею быть пессимистом, когда жизнь не удалась мне…

Есть в жизни какая-то кроткая логика, вечная прекрасная форма – надо научиться выделять ее из природы.

Россия… Ей нужно… просветление… аполлоническое просветление.

Не будь мужика в России, да еще купца, да захолустного попа, да этих огромных просторов полей, степей, лесов – то какой бы интерес был жить в России?

Весна родится в марте, как ребенок с чистыми глазами, целует, не думая, нечаянно.

Это начало весны… Я это почувствовал. Посмотрел вперед, а там проталинка, и еще, и еще. Весь южный склон леса в таких темных душистых проталинах. А снег белый, белый… Тут я глянул на небо… А там! Облака много нежнее этого белого снега… на синем небе были такие легкие, прозрачные… И вдруг я понял, откуда они. Откуда они… из леса… из снега… улетели на небо, а тут остались темные пахучие проталины. Сколько проталин – столько облаков.

Вся беда в России, говорил мне высокий чиновник, что нет средних людей. Средний человек – это существо, прежде всего удовлетворенное своей жизнью, и там, где концы ее с концами не сходятся вообще и для всех, готовое подчиниться богу, начальству или закону. Но представьте себе страну, где каждый постиг, как мировую тайну, принцип всеобщего беззакония личного, и в то же время высшее право личности, где каждый имеет психологию гения без гениального творчества, где и действительный гений не может быть законодателем, потому что тайну-то гения (личное беззаконие) все подглядели, тайна (личное беззаконие) стала всеобщим состоянием и всякого законодателя винят в двойной бухгалтерии.

…остался такой осадок… смысл, идея изгнаны из русской жизни.

Красота рождается из страдания. Она есть просветление страдающего человека.

… потому что я слаб, я поэт…

Добро, красота есть дар природы. Этой естественной силой завладевают пророки и поэты, но если они оторваны жизнью от почвы, то неизбежно теряются в личном, становятся в лучшем случае колдунами, их слово висит в воздухе, возникает культ слова и за этим словом разломанная душа (декаденты).

Свобода существует исключительно для личности, для всех нет свободы, потому что «все» — не все личности, во всяком случае не согласные личности и сходятся между собой в узлах материальных. Потому-то и разделяется мораль на личную и общественную.

Аскетизм как цель есть величайшая нелепость, он есть покров ханжи и лицемерия (…) Настоящий аскетизм является сам собой, как морщины на лбу, как следствие глубочайших переживаний.

Крест является человеку в неволе как свет и высший дар свободы.

У человека, почти у каждого, есть своя сказка, и нужно не дела разбирать, а постигнуть эту самую сказку.

Весна – это вечно новое прикосновение к новому миру, нашему миру.

На солнцепеке на проталине кружится пар земной, и ангелы с крыльями голубыми вместе сошлись у входа в рай.

…весенний поединок зимы и солнца…

Так ясно, что надо делать для понимания мира: нужно отказаться от себя (эгоизма), и тогда душа будет светиться (поэзия есть свет души).

… то существо, перед которым боишься, стыдишься, стесняешься, не в людях, а лишь почивает на людях.

Верю, что существует мир, созданный богом, и человек его душа.

… дойти до того, чтобы не бояться и быть готовым даже на смерть, через смерть видеть мир сотворенным.

В десятом часу в сосновом бору на закате горят стволы, и кажется, там служат вечерню.

Дело человека высказать то, что молчаливо переживается миром. От этого высказывания, впрочем, изменяется и самый мир.

… и Россия вся такая же: мечтает и утопает в грязи.

Родина. Что скажет о ней дитя ее, что откроет – не откроет чужой, прохожий человек. И то, что увидит чужой, не знает рожденный на ней.

Пройди по Руси, и русский народ ответит тебе душой, но пройди с душой страдающей только – и тогда ответит он на все сокровенные вопросы, о которых только думало человечество с начала сознания. Но если пойдешь за ответом по делу земному – великая откроется картина зла, царящего на Руси…

Неправда, но это больше правды, это ощущение писателя, что в такую минуту, не всякую, а вот такую-то весь мир сошелся в его сердце и он чувствует все по правде: и бурю в саду, и войну, и спящего ребенка, и все, куда ни обратилась мысль, и настоящее, и прошлое, и будущее, такая минута веры: спросите – и на все будет ответ.

Так неоткрытым, неузнанным остается для меня лицо моей родины. Несчастной любовью люблю я свою родину, и ни да, ни нет я от нее всю жизнь не слышу, имея всю жизнь перед глазами какое-то чудище, разделяющее меня с родиной.
Чудище, пожирающее нас, живет где-то близко от нас, и я видел вчера в день призыва, как ворчливая негодующая толпа оборвышей поглощалась им и они, как завороженные змеем, все шли, шли, валили, исчезая в воротах заплеванного загаженного здания…

Вы, конечно, замечали, если путешествовали по Руси, что чем лучше у нас почва, тем хуже на ней живут люди.

Новое страдание, новый крест для народа русского, я смутно чувствовал еще раньше, неминуемо должен прийти, чтобы искупить – что искупить?

…эмигрантско-политическая природа русского интеллигента…

Я вам скажу, что нужно делать: нужно учиться, граждане Российской республики, учиться нужно, как маленькие дети. Учиться!

Моей любовью стал медвежий угол России, моей неприязнью – мещанский уклад Европы.

Крестьян замучила чересполосица, интеллигенцию – платформы и позиции.

Издали слышатся удары топора, я иду посмотреть на человека, который так издевается над природой. Вот он сидит на огромном в три обхвата парковом дереве и, очищая сучья топором, распиливает труп. Мне больно за что: я знаю, не больше как через год мысли этого человека переменятся, и он будет сажать деревья (…) Его мысль очень короткая, но дереву такому надо расти больше ста лет; как может он приближаться со своей короткой мыслью к этому чудесному дереву.

Пошлостью называется состояние, когда идеальное наивно заменяется неизбежно житейским, цинизмом.

Ночью на страшной высоту где-то под самыми звездами, чуть слышные, летели дикие гуси, — на мгновение колыхнулось прежнее чувство красоты и великого смысла их перелета, а потом исчезло, как излишняя роскошь (1918 год)

В любви можно доходить до всего, все простится, только не привычка…

Я всегда чувствовал безнадежную серость русской жизни (…) Пусть все гибнет, что подлежит гибели и что хочет гибнуть, это гибнет частное, я отделяюсь от него и прославляю жизнь. Я не нуждаюсь в богатстве, славе, власти, я готов принять крайнюю форму нищенства, лишь бы остаться свободным, а свободу я понимаю как возможность быть в себе… (1918 год)

Несчастье всего нашего существования в том, что мы живем в стороне от нашей души и что мы боимся малейших ее движений.
Нужно, чтобы каждый человек нашел для себя лично возможность жить жизнью высшей среди скромной и неизбежной действительности каждого дня.

Но когда я потом рано или поздно встречу свою утреннюю звезду, я пойму, что и тогда она была, а я не был и это – мое небытие – не считается во вселенной и некому и незачем, и не нужно говорить про то, потому что это совершенно и вечно – великое. Я знаю тогда, что если бы можно было обойти крест и заглянуть в лицо распятому – он улыбнулся бы, как мы в смертельных болезнях все так улыбаемся маленькому…
В эту минуту спит, улыбаясь, дитя, и солнце восходит.

Человеком называется такое существо в природе, которое действует так, будто нет бога, закона и вообще нет ничего, кроме человека – царя природы. В этом самообмане – все существо человека.

В основу своего дела я положил чувство прекрасного, потому что красота есть пища души.

Так наша родина Россия, если мы узнаем ее географию, станет для нас отечеством: без знания своей родины она никогда не может быть для нас отечеством.

От дел у человека ничего не остается, ничего не прибавляется, ничем не связывается прошлое и настоящее. Остается связью бескорыстное (что это?) радование жизнью (младенческое восприятие мира): было хорошо, есть что вспомнить и поблагодарить кого-то за это – вот все, что остается. Какая благоговейная святыня бывала в душе, когда видишь, бывало первую иглу зеленую травы, прокалывающую слой прошлогодней листвы, или первую пушинку снега, слетающую к ногам при наступлении зимы… Или утреннюю звезду, когда она бывает совсем близко от рожка месяца.

…голубое небо и зеленая земля обнялись на горизонте.

… новое светило, оно пламенеет, горит и гаснет и после мертвое светит чужим светом – этот мертвый свет луны в душе человека есть то, что остается после любви.

Будущее это ворота, через которые выходит прошлое переживание.

«Скажу тебе «есть бог!», ты мне не поверишь, скажу «нет» — будет неправда. Учись и узнаешь сам».

Человек — это страдающая середина между сверхчеловеком и подчеловеком.

Приспособляясь, люди хотят сохранить себя и в то же время теряют себя.

Искусство есть способность человека изображать предмет своей веры и любви (…) Вера без дел мертва, а вера без любви – зла и есть, кажется, основа величайших злодейств.

Радость, бодрость и все свои силы я получаю от моментов сосредоточенности в себе в тишине, когда рождается какая-нибудь мысль, которую можно записать.

Старики — это память о прошлом, верстовые столбы на дороге, люди, обращенные как жена Лота в соляные столбы за то, что оглянулись назад. Нельзя назад оглядываться, назади по дороге только следы прошедших, а решение впереди, за горою…

Вот сильное слово, как хлеб: «Женщина, тебе говорю, встань!» — и мертвая встает; тут слово и дело сливаются.

Сердце общественной жизни расположено где-то в брюхе провинции, а не в столице же?

Быт – культура личных отношений своих к людям и вещам. Непременно к вещам, потому что человек, считающий грехом сорить на полу и топтать ногами частицы солнечной энергии, заключенной в крошках хлеба, несомненно, и к людям относится лучше, чем сорящий на пол, небрежный…

… в России всякий мед пахнет полынью и горчит.

… и время без газет, без правил дня идет только по солнышку, тогда без времени и пространства мне вода, земля пахнут своим запахом и все в мире становится так, будто слушаешь сказку мира: в некотором царстве, в некотором государстве, при царе Горохе и так далее. Одним словом, человек заблудился, а ведь это-то и нужно художнику для восприятия реальности мира.

… остатками своего разума видишь встречу своего безумия с безумием природы.

Красит человека только любовь, начиная от первой любви к женщине, кончая любовью к миру и человеку, — все остальное уродует человека, приводит его к гибели, то есть к власти над другим человеком, понимаемой как насилие.

С годами очень устаешь от веры в человеческие достижения, и так мало=-помалу все мы делаемся до известной степени пессимистами, но это разочарование нисколько не мешает жить, любить именованных людей и делать умное, доброе, красивое и полезное дело, напротив, и думаю, вот тут только и начинает человек мало-мальски походить на человека, когда он разочаруется в человечестве.

Все хорошее русского человека сберегается в глухих местах, в стороне от цивилизации, но это при малейшем соприкосновении с цивилизацией прокисает.

Читатель, как и писатель, рождаются, а масса занимается чтением, если есть досуг.

Понимаю ошибку Руссо, Толстого и всех, кто зовет людей к «простоте»: они думают, что жизнь проще, значит, и легче, между тем как проще жить гораздо труднее. И самое трудное, что стремление к простоте жизни является у сложнейших душ, а все простое стремится к сложности.

Мое настоящее искусство живопись, но я не могу рисовать, и то, что должно бы быть изображено линиями и красками я стараюсь делать словами. Подбирая из слов цветистые, из фраз то прямые, как стены ранних христианских храмов, то гибкие, как завитки рококо. Что же делать-то! При усердии и так хорошо.
А может быть, так и все художники работают мастерством одного чужого искусства, пользуясь силой родного? Может быть, и само искусство начинается в замену утраченной как-то любви… молчаливого потока родства, продолжающего мир и изменяющего его.

В такие густые майские дни понимаю Фета, который завешивал окна своего дома именно в самые для всех лучшие дни: слишком густа жизнь, не хватает себя на нее и надо прикрыться.

Блок для меня – это человек, «живущий в духе».

Вот рука с длинными пальцами застегивает ночную кофточку на груди, дверь открывается, выходит счастливец, и вдруг оживает автомобиль, бурлит и мчится с хозяином на службу.

… эти люди, тоже не овладев собственной жизнью, хватались за ложное солнце…

… или я смертельно заболею, или какая-нибудь случится страшная беда, то не унизиться бы и перемогнуть.

Значит, это все неудачи, несчастия, перечеркнутые черновики.

Да, действительно Ленинград, потому что Петербург умер – это другой город.

… лирика моя в романе имеет значение жажды затерянного человека найти родную душу для встречи.

Дневники. 1951

Все мои сочинения доказывают, что всякий пустяк, отнесенный к вечности, сам собой о ней свидетельствует, как будто если со всем возможным вниманием его разглядеть, то вечность и туда в него проникает.

Смерти никогда не надо бояться: она во всяких случаях, может быть, и пройдет, а от одного только страха можно умереть.

… боязнь смерти свойственная молодости и она значит только, что жить еще хочется.
Мне сейчас, в мои 80, еще очень хочется жить, и я еще боюсь своего конца, но характер этой боязни стал какой-то иной. То бы страх безотчетный и глубокий, как умирают весной, а теперь, осенью, я знаю, что умирать нужно, что без этого не обойдешься, и хотел бы, первое, что-то закончить, к чему-то прийти, и второе, поменьше бы собою огорчить близких людей.

… лет мне много, силы падают, я падаю и дорожу своим днем для себя: я стал как, сухой лист.

… и я, как первобытный дикарь, древнейший человек, делаю из глины первый сосуд и заключаю в него для друга моего пробегающую жизненную силу. … там была вода и глина, теперь у меня дух мой и слово, и я из слова делаю форму.

Опираясь на землю, я поднимаюсь: и надо мною небо, все небо мое. И начинается симфония Бетховена, и тема ее: все небо – мое.

Какой был вечер вчера! Налево на западе река цвела после заката октябрьским цветом с подзолотою, на востоке река лежала под месяцем в его полнолунии. Было две реки, как две души: в одну стороне – человека под конец жизни в его робкой надежде на будущее, в другую – души там, на том свете, где мы все когда-нибудь будем.
Туда и сюда, на запад и на восток, я поминутно повертывался как будто в поисках точки зрения, откуда можно было бы смотреть и видеть то и другое.

Вообразить рай можно по себе, по той минуте полной душевной гармонии, какую многие, если не все, знают в себе. Эта минута, мгновение полного счастья, у всех непременно и жизненно сменяется пошлостью и в ней растворяется.
За этим мгновением, вытаращив глаза, раздвигая локтями все на своем пути, лезет сектант и филантроп-благодетель.
Его, это мгновение, хотел остановить и удержать Фауст.
И, несомненно, рай, как прекрасный сад, возник из него, и каждое музыкально-художественное произведение родилось как попытка удержать это мгновение. Оно вполне реально, это мгновение, и поэты называют приход его вдохновением.
Сокровенная моя жизнь вся собирается в ожидании этого мгновения, в ощущении его: я чувствую его и жду бессознательно, не понимая даже, что оно давно уже узнано и устроено, как агрегат поэтической души.
На простой прогулке после утреннего завтрака обыкновенный дачник встречает приход прекрасного мгновения к себе пошлым восклицанием… А художник, как раненый, хватается за кисть и в труде адском топит невыносимость своего счастья, оттого и труд его делается возможным…

Начинаю чаще и чаще уходить в музыку: вот область, куда можно уходить, уезжать, путешествовать там без огорчений от грубого вмешательства нового в старое: вынь да положь!

В слове есть скрытая энергия, как в воде скрытая теплота, как в спящей почке дерева содержится возможность при благоприятных условиях сделаться самой деревом…

Я думаю, что если и совершенно здорового человека привезти в больницу с диагнозом инфаркта, то пока доктора дойдут в исследованиях до истины, то и здоровый человек чем-нибудь заболеет от мнения, ухода, лекарства, вида умирающих людей, а может быть, даже и помрет.

Когда внутреннее и душевное состояние определится на бумаге в словесной форме, самому же автору кажется это воплощение своей обыкновенной мысли или там чего-то в форму каким-то чудом, явлением чего-то сверх себя самого и небывалым.
В этом и есть очарование творчества: кажется, будто ты не один делал, а кто-то тебе помогал.

Боже мой! Дай мне только здоровья, чтобы оно поддержало силы мне, чтобы юношей, а не стариком войти в новую жизнь и там бы все мое лучшее нашло свое место и процвело.

… чтобы они (люди) верили в единую жизнь здесь и там, а не пугались частным случаем.

«В эти минуты незаметно для нас Михаил Михайлович тихо скончался» (Из дневника жены В.Д.Пришвиной)